И потому ваш оппортунизм безопасен. Вы согласны?
- Это меня вполне устраивает, - весело сказал Коршунов. - Я только просил бы оставить мне еще одно право... Это - право... пассивности... иной раз... право скуки, что ли... поскучать....
- Я думаю, это вам будет разрешено, если вы будете в своем детерминизме честны... Обращаюсь к товарищу Михайлову. Сергей Петрович! При вашей точке зрения на технику, да и на всю жизнь, вы обрекаете себе на созерцательность, на безделие, на неделание, как торжественно говорили в старину. В самом деле, когда неизвестны никакие начала и концы, когда все существующее чуждо и навязано насильственно, - что остается делать, как не прекратить всякое делание, ввиду его бессмысленности или внесмысленности (что ли)? Но-вы имеете на это право. При другой точке зрения созерцательность могла бы быть преступной. Но у вас такие взгляды и такое ощущение жизни, что вы имеете на это право. Скажу только одно: будьте созерцательны, а не деятельны, как того требует именно ваша философия. Вы аккуратный советский работник и часто даже энтузиаст своего дела. Это потому, что ваше созерцание есть именно созерцание и презирает переход в делание. Ваше реальное делание - одно, а ваше созерцание - другое. Так пусть же оно остается в глубине вашего сознания, как вы того сами хотите. От этого вы только выиграете, и советская власть не потеряет в вас превосходного чертежника!
- Но этого мне мало, - задумчиво сказал Михаилов. - Мне нужно право на... тоску, на скорбь... Не отнимайте у меня моей тоски, моих страданий...
- Вы правы! Где созерцание, там и скорбь. Где неделание, там и томление. Скорбите и томитесь себе на здоровье, только оставайтесь всегда созерцательны!... Товарищ Елисеев! Вы взяли на себя ответственность не только за технику, но и за весь мир. Для нас достаточно уже то одно, что вы взяли на себя ответственность за советский строй. Если нам не так важна ваша ответственность за старый режим, то во всяком случае необходимо воспользоваться вашей ответственностью за теперешнее. Но только не оставайтесь ответственными на словах. Если вы будете всерьез и на деле отвечать за русскую революцию, вы не останетесь равнодушными ни к ее хорошим, ни к ее плохим сторонам. Кто всерьез отвечает за свое дело, для того оно интимное, близкое; он всегда будет стараться сохранить в нем лучшее и исправить худшее. Поэтому - оставайтесь с вашей ответственностью во всех ее мировых размерах, но только прошу вас об одном: в своей ответственности не будьте созерцательны, а будьте деятельны, как того требует и сама природа вашей ответственности.
- Не согласен, не согласен, - быстро заговорил Елисеев. - А трагедия? Где же трагедия?
- Какая трагедия? - спросил Абрамов.
- Мир, это - трагедия. История, это - сплошная боль; это - постоянная вещая тревога души.... Бытие, это трагическая поэма.
- Но чтобы быть трагическим героем, надо действовать.
- Однако, кто познал тайну противоречия, тому противно действовать.
- Действие придет само собой! Вы только не сопротивляйтесь.
- Это - другой вопрос.
- Итак, вам оставляется ваша трагедия. Будьте только в своей трагедии -деятельными... Товарищ фокстротный романтик! В вашем техническом энтузиазме я не боюсь фокстрота, хотя он и порождение гнилой буржуазии...
- Вовсе нет, вовсе нет!... - перебил тот Абрамова. - Гниение тут ни при чем. На Западе все гниет. Наука и техника тоже гниет, а мы ей тем не менее учимся... Да потом теперь уже поздно ханжить о фокстроте... После недолгого аскетизма в этой области, когда фокстрот запрещался и за него чуть не высылали, - теперь фокстрот завывает и млеет своим певучим и расхлябанным развратом по всей святой Руси, в каждом доме, в каждой квартире, на каждой площади... Нет ни одного ресторана, ни одного учреждения, ни одной семьи, где бы его ни играли или ни танцевали... Суровый коммунизм великолепно уживается с негритянским лупанарием! И это великолепно! Это - сильно! И утешительно! Изящно!
- Постойте, постойте... - замахал на оратора руками Абрамов. Постойте... Слишком много перцу... Ваш соус слишком переперчен... Я вовсе не против фокстрота... Я только боюсь за судьбу вашего энтузиазма... Вы не боитесь?
- Я не боюсь!
- Но все же за этим последите... Ваш фокстротизм интересен нам лишь в смысле энтузиазма... Оставьте фокстрот у себя, как он есть. Я препятствовать не буду... Но нам отдайте ваш энтузиазм... Если ваш энтузиазм не пострадает, то... фокстротируйте себя хоть до упаду...
- Но мне нужна комедия...
- Комедия?
- Да! Чистый энтузиазм слишком суров и аскетичен. Его нужно подправить... улыбочкой, смешком, хихиканьем, гримасой...
- Я думаю, что, в конце концов, не худо... В вашем изображении тут есть нечто, простите меня, телячье...
- По добродушию?
- По беспомощности...
- А иначе не будет энтузиазма...
- Ну, я согласен, - весело говорил Абрамов. - Лучше энтузиазм с последующими Соловками, чем ровное и пустое делячество с нормальным премвознаграждением... Товарищ Харитонов! Вы - фашист. Вы воскрешаете феодальную наивность. Вы - мой самый опасный, злейший враг. И вот, этому злейшему из всех тут выступавших ораторов я преподам самый добродушный, самый невинный из всех моих советов... Я согласен на ваш организм! Слышите ли вы, товарищ Харитонов? Это не так просто случается, что я, защищающий интересы советской власти, именно в целях этой защиты прощаю вам весь ваш фашистский анти-техницизм. Но - с одним условием, с одним дружеским советом. Будьте последовательны в своем органицизме... До сих пор вы, главным образом, только говорили. Но ведь это же только эстетство, в особенности в сравнении с самим содержанием вашей отнюдь не-эстетской философии. Надо осуществить победу организма над механизмом! Надо на деле показать, как можно человека освобождать от его порабощения машиной. А сделать это можно, только тогда, когда вы сделаете человека хозяином машины. Да, товарищ Харитонов! Сделайте рабочего хозяином машины. Для этого большинству надо иметь твердые социально-политические убеждения. Для вас же достаточно быть только последовательным с самим собою. Ведь для вас кустарничество, это - идеал? Но кустарь работает только на себя... Устраивайте же нашу жизнь так, чтобы работающий работал только для себя... Хотя это еще и не все, но для вас и притом от вас - покамест это вполне достаточно. Но только - будьте последовательны и не ограничивайтесь фразой.
- Но я - филолог... И я - человек... - с некоторой улыбкой говорил Харитонов
- И потому вы любите слова? - без всякого недоброжелательства спросил Абрамов
- Да, я люблю слова! - с живостью ответил тот - Я люблю слова! Слова, это-тоже дела. Слова часто сильнее дел, глубже и действеннее дел. Слова человека, это - сам человек. Слова жизни - сама жизнь, но только уже осознанная, понятная, выраженная жизнь... Я люблю выражение жизни, выражение хаоса. Слова - изваянная мудрость жизни Я хочу хаоса, люблю хаос и-я люблю слова...
- А царя вы тоже любите?
- Царя?
- Ну, да, царя! Ведь это тоже выражение жизни и тоже, если хотите, изваянное (во всяком случае созданное железом и кровью), да в конце концов если и не мудрое, то и не глупое.
- Поликарп Алексеевич, - отвечал Харитонов без тени смущения - Вы сейчас как будто обвиняли меня в феодализме... В эпоху феодализма цари и короли довольно-таки бессильны, бесправны и ничтожны...
- Да, а в эпоху фашизма их часто и совсем не бывает, но от этого не легче .
- Значит дело не в царе.
- Значит, дело в том, чтобы вы поменьше говорили и побольше делали.
- А это не будет еще хуже?
- Нет, это будет лучше Когда вы реально столкнетесь с передачей работающему его продукта, вы сами убедитесь в правоте коммунизма... Я уверен, что если вас держат в живых и дают вам ответственную работу, то только в надежде на вашу искренность в последовательном проведении в жизнь ваших же собственных взглядов.
- Может быть, вы правы... - тихо сказал Харитонов.
- Борис Николаевич! - обратился Абрамов к инженеру, восхвалявшему технические произведения с художественной точки зрения. - Мне понравился ваш здоровый эстетизм в оценке технических сооружений. Вы против пошлых восторгов, и вы-за глубокую духовную радость перед лицом технического прогресса. Мы ценим все здоровое, радостное, непошлое, и ваш художественный вкус нам важен. Но - не будьте столь... разумны. Вы ужасно разумны, ужасно объективны. Ваш восторг перед техникой тщательно избегает задеть интересы искусства, философии, религии. Вы до безумия последовательны. Нельзя быть настолько последовательным, прямолинейным... Нельзя быть таким здоровым. Здоровье нервов - нужная вещь, но излишество и здесь опасно, как и везде. В оценках техники надо быть не столь здоровым, последо-вательным, уравновешенным. Надо побольше нервов... Я бы сказал, побольше нервозности... Мы - нервные люди. А с вашим художественным спокойствием и объективизмом никогда никакой революции не сделаешь .
- Но вы, по крайней мере, - спросил Борис Николаевич, - разрешаете мне быть воспевателем и созерцателем всего космического? Пусть я буду нервозен. Но могу ли я сквозь свои нервы видеть космос? А ведь космос - лад, порядок, форма, космос, это, - прежде всего, красота в универсальном. Я люблю космос, и-я люблю его технику. Ведь он тоже есть техническое произведение. И притом самое главное, самое основное, самое сложное, самое универсальное... Только в подражание ему и существует всякая человеческая техника!..
- Неисправимый платоник1 - воскликнул Абрамов - Наш советский платоник. Из всех видов платонизма ваш платонизм производственно-технический - нам ближе всего. Только чуть-чуть поближе к нервам жизни! Чуть-чуть поближе к страсти тела!.. А теперь я перейду к речи Елены Михайловны. Должен признаться, что только речь Елены Михайловны из всего прослушанного ставит меня в тупик. Я всех переварил, у всех увидел хорошее и плохое, у всех отбросил то, что мне не надо, и похвалил здоровое, молодое, нужное, снабдивши известными пожеланиями. Но только интеллигентский, чеховский либерализм Елены Михайловны совершенно ставит меня в тупик. Я не знаю, что мне делать с этим чувством меры... Мера! О, это великое слово, это - глубокий принцип. Но я не понимаю одного, как же это без порки...
В комнате стало весело.
Абрамов продолжал
- Мера нужна там, где есть порка... Там-то и возникает вопрос о мере... Но если нет порки, то что же именно умерять и чем же именно умерять? Умерять слова? И умерять словами? Но тогда я вам скажу, уважаемая Елена Михайловна, что это не только жизненно, но это - просто скучно, пресно. Где нет порки, там нет и творчества, не говоря уже о воспитании. Мне кажется, что, несмотря на всю разноголосицу, все присутствующие резко отличаются от вас тем, что все готовы пороть, равно как, правда, и быть выпоротым. Вы же одна хотите быть эфирным созданием, одна хотите управлять жизнью при помощи картонного меча. Вы не понимаете, что порка есть конкретное отношение между двумя личностями, что она есть абсолютная идея в ее жизненном раскрытии. А ваши принципы гуманизма - отвлеченны; они предполагают не людей, а абстрактно-юридических субъектов. Вы любите свободу, просвещение, альтруизм, взаимопомощь. Что ж! Это не плохо. Но, любезнейшая Елена Михайловна, научитесь-ка еще и пороть людей. Наш гуманизм построен не только на любви, но и на ненависти. И мы порем тех, кого любим, чтобы их поправить, равно как порем и тех, кого ненавидим, чтобы их уничтожить. В порке - три четверти всей философии гуманизма.
- Поликарп Алексеевич, - сказала Елена Михайловна, у которой чуть-чуть порозовели щеки. - Я - инженер-гидротехник, и с меня довольно моих чертежей и расчетов...
- Вот это-то и есть ваша гибель, - воскликнул Абрамов. - Вот это-то и есть наш главный враг, когда человек не теплый и не холодный, когда он делячески ушел в свою работу и когда он только формальный аппарат для проведения любой идеи. Вы - либералка! Гнилая либералка!
- Ну, хорошо! - сказала Елена Михайловна. - Пусть я никого не порю. Но, может быть, для вас достаточно будет того, что я пользуюсь результатами чужой порки?
- Этого, конечно, не достаточно. Но больше с вас ничего не возьмешь. Покорные зрители чужой порки, это, в конце концов, не последний товар... Только помните: мера - хороша, но безмерное - тоже хорошо. Неизмеримое, неисчерпаемое, преизобильное, избыточное, это все - юно, свежо, оно набухает, рвется вверх, вширь, вперед. Не знающее меры - свободно, властно, гордо, вулканично, стихийно. Оно - революция! А мера, система, упорядоченность, степенность, это - нужно, если оно только признак зрелости, спелости и спокойного самообладания. Чаще же оно - свидетельство дряхлости, старчества, внутренней косности, ограниченности, бессильной покорности, связанности...
- Скажите: реакционности, контрреволюционности, - со смехом добавила Елена Михайловна.
- Вы уже сказали, и я могу это только подтвердить.
- Но давайте кончать! - продолжал Абрамов, все больше и больше вдохновляясь своими идеями. - Я еще не все сказал. Я считаю необходимым, в заключение, указать вот на что. Всегда человеку трудно жилось, никогда не было в истории счастливых времен. Но всегда в человеке клокотал огонь творчества, самопожертвования, восторга, а, значит, и счастья, блаженства. Всегда в человеке боролся герой с мещанином, и всегда для этого находились соответствующие социальные формы. Та форма, в которой суждено нам жить и работать, эта форма есть советский строй, и его душа, его источник диктатура пролетариата. Мы, работники Беломорстроя, знаем, как может увлекать огромное строительство, как сказочные технические задачи сделали нас из мещан героями и приобщили к всемирно-историческому человеческому творчеству.
Клубится, клокочет и бушует революционная лава. Перед нами рушатся миры в сплошную туманность, и из нее рождаются новые. Рождение и смерть слились до полной неразличимости. Скорбь и наслаждение, восторг и слезы, любовь и ненависть - клокочут в наших душах, в нашей стране. Мы гибнем в этом огненном хаосе, чтобы воскреснуть из него с новомыслиями и небывалыми идеями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11