Странно, конечно, но, дважды пережив добровольную потерю ребенка, я не смогла принять вынужденную с той женской рациональностью, которая помогает нам пережить все. Короче, я страдала. В голову постоянно лезли мысли о том, каким бы чудесным мог оказаться этот ребеночек, если бы все-таки родился. Я испытывала чувство вины за то, что хотела его уничтожить. Я презирала себя за трусость. Теперь мне казалось, что было совсем не так страшно и сложно решиться на роды. Вот если бы сейчас я оказалась беременна, то уж точно бы родила.
– Знаешь, такие мысли вполне естественны для женщины в твоем положении. Но плохо, что ты ни хрена не ешь и худеешь на глазах. При твоей фигуре похудение смерти подобно, – сердилась на меня Томарочка. И сколько я ей не объясняла, что выкидыш – это весьма травматичное событие, болезненное и вызывающее разнообразные проблемы, она все равно считала, что я сама не желаю выздоравливать. Не, знаю, может и так. Я лежала в двухместной палате, смотрела в потолок и ничего не хотела. Не хотела выздоравливать, возвращаться к Полине Ильиничне, не хотела видеть разочарование в ее старых глазах. Впрочем, она не сказала мне ни слова, она всегда была достаточно тактична. Чего говорить о том, чего нельзя исправить. Она только просила меня поскорее вернуться.
– Я неважно чувствую себя.
– Может, вызовете Скорую? – волновалась я.
– Ну, уж нет. Я дождусь тебя.
– Я скоро приеду, – пообещала ей я и с этого момента стала более старательно глотать таблетки и бульон. Меня радовала мысль, что я все-таки нужна кому-то в этом мире.
Меня выписали через десять дней после того, как Костик упаковал меня в свою карету, безудержно рыдающую и истекающую кровью. Я плакала так, будто всю жизнь мечтала родить этого ребенка. И для меня самой это было необъяснимо. Доктор, седой мужчина низкого роста, с хорошеньким пивным брюшком и добрым выражением на морщинистом лице, сунул мне в руки выписку и сказал, чтобы я лучше береглась в будущем. Но меня волновало другое.
– Почему это случилось?
– Кто может сказать точно? Такая, видать, у вас судьба.
– Нет, почему именно. Я должна понимать, это была случайность или нет, – волновалась я.
– У вас остановка в развитии плода. А уж почему она произошла, мы тут в хирургии не знаем. Может, причины генетические, а может, просто неполноценный плод. Плохо другое. Привезли вас поздновато, с очень сильным кровотечением. Так что…
– Что?
– Надо проходить полное обследование, прежде чем вы захотите повторить попытку родить.
– У меня что, не может быть больше детей? – я высказала вслух свой самый страшный кошмар, который преследовал меня с самой госпитализации. Вдруг, неожиданно для себя самой, я осознала, что хочу завести ребенка. Просто мечтаю, брежу, жажду. Понимаю, что вела себя глупо, как ребенок, который долго не хотел есть кашу, а когда ее выкинули, принялся плакать от голода. Но что поделать, я и оказалась дурой набитой, которая не смогла вовремя понять своего счастья.
– Я этого не говорил. И не могу делать такие серьезные выводы, – отвел в сторону глаза мой лечащий врач. – Сначала надо обследоваться. Но, конечно, после такой операции определенные проблемы могут быть. Вам надо быть внимательной.
– Значит, могут, – моментально упала духом я. И сколько доктор не пытался привести меня в состояние боеготовности, я покидала больницу в совершенно депрессивном настроении. Знаю я, что означает фраза «надо пройти дополнительное обследование». Сама ее не раз говорила, чтобы не видеть реакцию человека, которому только что объявили приговор. И хотя дома меня не ждал муж, мечтающий родить со мной десяток румяных детишек, я чувствовала себя так, будто кого-то предала. Может, родителей? Паранойя в чистом виде.
Я вернулась на работу, и снова мои дни потекли своей мутной речкой, дробясь на смену, день после и день перед, и каждый из этих дней я не знала куда себя девать. На город опустилась зима, та самая, в сугробах которой мы с Митей собирались скакать после русской баньки. Время лечит, и с этим не поспоришь. Я залечила этим лекарством немало ран на своей душе. А уж время напополам с работой действовали прекрасно, и после новогодних праздников, которые я ударно отметила на смене, спасая от передозировки едой и спиртным весь наш округ, я вдруг поняла, что хочу жить дальше. Хочу не смотря ни на что. Пусть в моей жизни нет места мечте, и пусть никогда не случится какого-то значительного чуда, жизнь – все-таки огромная ценность сама по себе. И нечестно с моей стороны тратить этот дар на то, чтобы рыдать по ночам в подушку. Да, мне скоро тридцать шесть лет, и вполне возможно, что, как говорила, Полина Ильинична, скоро начнется самый длинный период, в котором вопросы любви, семьи и брака отойдут на второй план, но я могу быть чьим-то другом, помощником. Спасать кого-то. Я это могу. Так какого хрена я должна страдать? Тем более что где-то в самой гуще праздников я получила весьма ощутимый знак, по которому поняла, что время скорби прошло. Я получила письмо счастья.
– Что это, Маша? Тебе письмо? – с удивлением посмотрела на конверт Полина Ильинична. В последнее время, после истории с моей болезнью, она несколько сдала и сидела около телевизора целыми днями. А я так полюбила эти долгие задушевные разговоры, которыми мы раньше так часто баловали себя, отгоняя скуку.
– Знаете, это, кажется, письмо счастья, – я тоже с некоторой растерянностью вертела в руках листок бумаги, на котором было накарябано: «Если вы получили это письмо, значит вам повезло. У вас будет счастье».
– Письмо счастья? Я такие получала, еще когда была в школе, – оживилась старушка. – И что, что там пишут?
– Значит, так: «перепишите текст этого письма двадцать раз и перешлите на двадцать неизвеснтых вам адресов, и счастье придет к вам очень скоро». Бредятина! – развеселилась я. – А вы, вы свои письма счастья переписывали?
– Вот еще! – фыркнула бабуля. – Что я, дура набитая, плодить всякий почтовый мусор.
– Правда не писали? – прищурилась я.
– Правда, – она кивнула и пошамкала недовольно губами.
– Ну, тогда я тоже не буду. И правда, глупость. Единственное, тут написано, что если я не перепишу письмо, то…
– То на твою голову свалятся тридцать три несчастья. Ну, конечно! А как еще они тебя заставят заниматься этой ерундой?! Выкинь и забудь.
– Да. Вы правы, – я демонстративно бросила письмо в урну и пошла к себе. А через пару часов, когда моя бабка уже уснула перед телевизором, я крадучись пробралась на кухню и выковыряла клочок бумаги из помойки. А что такого? Во-первых, это единственное письмо счастья, которое я получила за всю жизнь. И пусть вся эта история с переписыванием весьма напоминает интернетный спам, я не могу себе позволить профукать представившуюся возможность.
– Это идиотизм! – злилась я сама на себя, когда переписывала совершенно бредовый текст о том, что есть счастье в пятый раз.
– Это маразм, – зевала я, когда дописывала десятое письмо.
– Значит, переписала все-таки! – самодовольно констатировала очевидное Полина Ильинична. Я не стала отпираться, тем более что я была поймана с поличным. Я уснула на восемнадцатом письме.
– Ну, а вдруг это правда?
– Не думаю. Но, раз уж тебе так надо распространять эту ахинею, запихни-ка пару конвертов в третий подъезд. К Степановне, например.
– Зачем? – не поняла я.
– А пусть и она заколебётся.
– А! – протянула я и заговорщицки кивнула.
– И, знаешь, я ведь тебя обманула! – смущенно улыбнулась Полина Ильинична. – Я тогда тоже все письма попереписывала.
– Я почему-то так и подумала, – ухмыльнулась я.
– Да-а, – она помолчала. – Только мне это не слишком-то помогло.
– Ну, почему же. У вас же была такая яркая, интересная и насыщенная жизнь.
– А, брось, – Полина Ильинична махнула рукой. – И, кстати, отправь-ка по письмецу моим племянницам. А-то что-то они какие-то неудачные. Может, хоть замуж повыходят.
– Не вопрос, – согласилась я. На следующий день перед сменой я завернула в третий подъезд, где, маскируясь со всей возможной осторожностью, запихнула письмо Степановне. А потом я рассовала письма с придуманными на ходу адресами домов и улиц, в несколько почтовых ящиков, стоящих на улицах, и поехала на работу. Естественно, прямо по дороге я стала думать, какого рода счастье мне следует ожидать. Может, прибавят врачам зарплаты? Но в таком случае это счастье для всего медицинского персонала, а не для меня лично. Про принца я даже не стала мечтать. А подумала, что вот Карлик вдруг оценит всю степень моего личного вклада в дело оздоровления нации, и решит вознаградить за него. Именно меня, лично. И даст указание предоставить мне, например, комнату для проживания. Я туда пропишусь, обклею ее обоями и уж точно буду счастлива до конца дней своих. Конечно, я не оставлю Полину Ильиничну. Значит, пока я ей нужна, я буду сдавать свою комнатку в аренду. Маленькая, а все же прибавка к пенсии. Я накоплю денег и поеду отдыхать на море. Там будет жарко и влажно. Я буду вдыхать морской воздух, ощущать на губах вкус соли. И еще, я вдоволь наваляюсь на горячей гальке. Может, хоть там мое сердце отогреется. Хотя, зачем бы мне это.
– Золотнянская, чего это мы спим на летучке? Почему не внемлем руководству? – вырвал меня из сладких грез голос Карлика. Я встрепенулась, посмотрела на него и помрачнела. Карлик был красным от злости.
– Простите, задумалась, – дежурно пробубнила я, подумав, что вряд ли Карлик когда-нибудь велит дать мне не то что комнату, но даже собачью будку около подстанции. Будки это только для собак! Тем более что у нас и так их три, из которых одну зовут Говняшка. Я и сама не захочу лаять в таком обществе.
– И о чем думы? – едко спросил Карлик.
– Ну, об этом… повышении… результатов работы…
– Ага, ага. Как интересно. О повышении, значит.
– Ну, да! – серьезно закивала я.
– Да вы бы хоть сделали так, чтобы на вас жалобы не поступали! – заорал он. Я впечаталась в стул и побледнела.
– Какие жалобы?
– А вот, читайте! Избили пенсионера! – он швырнул в меня листком бумаги. Я зашелестела взглядом по бумаге. Настоящим просим принять меры… уверены в недопустимости хамского поведения со стороны врачей скорой помощи… – Что это?
– Это я у вас должен спросить! – брызгал слюной Карлик. Он страшно не любил, когда на его персонал жаловались, да еще в письменном виде. Я продолжила свое увлекательное чтение. Оказывается, бумага была составлена одним весьма безобидным на вид старичком-орденоносцем, которому мы заводили сердце. В ответ на спасенную деятельность миокарда он отписал следующее: ваши сотрудники вместо того, чтобы вколоть мне необходимые препараты от болей в сердце, грубо стащили меня, ветерана войны, с кровати и бросили на пол.
– Что вы на это скажете? – делал козью морду Карлик, хотя и сам прекрасно знал, что нельзя было лечить ветерана на кровати.
– Далее они набросились на меня и стали избивать до тех пор, пока я не потерял сознание. Что за бред! Да у него была остановка! Мы его даже ДЕФОМ стукнули! – призвала к справедливости я. Мои вопли, что называется, не возымели.
– Значит, прекратить! Что вы себе позволяете! Так обращаться с ветеранами, – орало начальство, а я так и видела, как оно докладывает своему начальству, что в массе сотрудников проведена воспитательная работа по факту жалобы.
– Хорошо, а как я должна была с ним обратиться. Может, надо было вежливо пожелать ему удачи и уехать? – окончательно распоясалась я. Дело в том, что на реанимационные действия такого рода мы жалобы получаем постоянно. Ну не верят люди, что по-другому нельзя. Особенно сами потерпевшие сердечники. Ну, а может, в тот день просто звезды так легли или у меня разум помутился от написания двадцати писем счастья за ночь. Но только вместо того, чтобы молчать и покаянно кивать, я тарахтела и бухтела, как скороварка. Чем окончательно вывела из себя своего генерала. Карлик побагровел и подытожил:
– Золотнянская – мне на стол письменную объяснительную по полученному факту жалобы. Выговор в личное дело за хамство при исполнении. И если в течении месяца на вас пожалуются снова, я поставлю вопрос о вашем служебном соответствии!
– Что? – у меня немедленно задрожали губы. Увольнение было бы для меня хуже смертельной казни. И дело уже даже не только в деньгах. Проработав столько лет на Скорой, я уже не представляла себя в другом качестве. Куда мне идти? В частную медицину? Кому я там нужна, лимита безпрописочная. В больницы? Здорово, конечно, но там зарплаты в два раза меньше, а главное – работа – скука страшная. Медленное перемалывание времени от обхода до обхода. Для нас – врачей со Скорой Помощи – спасение людей становится своего рода наркотиком. Кто-то слетает сразу. Но тот, кто втянулся, уже никогда не сможет отвыкнуть. Поэтому, услышав про выговор с занесением, я моментально утеряла весь свой апломб и судорожно закивала руководству как китайский болванчик.
– Вот так-то, – довольный произведенным эффектом, встал из-за стола Карлик. – Работайте.
– Есть! – мне вдруг захотелось отдать честь. Всю смену я работала, как заводная, успевая при этом механически улыбаться всем пациентам и желать скорейшего выздоровления.
– Ты чего, сбрендила? – заинтересовался водитель, понаблюдав за мной несколько часов.
– Я-то? Почти! – согласилась я, а про себя подумала, что если это и есть действие письма счастья, то я бы без этого точно перебилась. Однако оказалось, что не все так просто. По окончании смены я отбыла домой, чтобы там, в тиши своей комнаты посидеть над еще одним листом бумаги и сварганить пристойное объяснение по факту жалобы на меня со стороны спасенного пенсионера. Я покормила и поколола Полину Ильиничну, выслушав от нее краткие политические новости про снежные заносы в Европе (так им, гадам, и надо) и про глобальное подорожание барреля нефти (так нам, зайчикам и надо). Потом я постирала, убралась, сходила в магазин и, наконец, осела около стола, старательно перебирая фразы: «относительно вышеизложенного имею вам сообщить» (кажется, слишком вычурно) и «основываясь на рекомендациях министерства здравоохранения и собственном опыте мною была принято следующая стратегия лечения» (по-моему, вообще идиотизм).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31