на верхней полке – постельные принадлежности, на нижней – кипа журналов.
– Ты копалась здесь?
– Только протерла дно…
– Ничего не трогала?
В голосе Наоэ было столько злости, что Норико лишь робко покачала головой.
– Точно?
– Да.
Наоэ еще раз с сомнением оглядел содержимое шкафа и задвинул створки.
– Здесь лежат очень важные материалы. Они необходимы мне для работы. Их нельзя трогать, даже когда вытираешь пыль.
– А я ничего и не трогала.
Это, конечно, было не совсем правда – она уронила стопку книг, разглядывала рентгеновские снимки, но потом ведь аккуратно положила все на место. Однако Наоэ был рассержен не на шутку. Норико впервые видела его таким. У нее мелькнула тревожная догадка: она нарушила какое-то табу, увидела что-то, не предназначавшееся для чужих глаз. Ей стало страшно.
– Впредь не смей заниматься этим без меня!
– Хорошо, – кротко кивнула она.
– Дай мне кимоно.
Голос Наоэ наконец зазвучал по-обычному ровно. Он расстегнул пиджак. Норико сняла висевшее на плечиках авасэ и подала его Наоэ – как подала бы мужу кимоно любая японка.
– Поужинаем?
– Угу, – буркнул Наоэ, но тут же, вероятно что-то припомнив, передумал. – Хотя нет, извини, сегодня тебе придется поехать к себе.
– Прямо сейчас?
– Да.
– А ужин? – Обойдусь.
– К вам кто-нибудь должен прийти?
– Н-нет…
– Вы еще на меня сердитесь?
– Просто хочу побыть один.
После столь исчерпывающего ответа Норико нечего было сказать. Она никак не ожидала подобного поворота. Может, что-то случилось в клинике? Или он действительно рассердился на нее за эту уборку? Гадать можно было сколько угодно, но истинную причину все равно не узнать – он всегда поступает, как ему вздумается.
Норико внезапно разозлилась.
– Хорошо, я ухожу. Суси я положила вон там. – Но она все-таки не решилась выказать свою злость открыто. – До свидания.
Она надеялась, что Наоэ хотя бы словечко скажет ей на прощание, но он молча сидел на диване.
– Пока вас не было, кто-то звонил.
– Кто?
– Женский голос. Какая-то Микико. Наоэ не реагировал.
– Я сказала, что вы вышли, и повесила трубку.
Последнее Норико, конечно, присочинила. Подействовали ее слова на Наоэ или нет, было непонятно: он по-прежнему сидел, обхватив себя руками за плечи и глядя в пространство.
– Возможно, она позвонит еще раз.
С силой хлопнув дверью, Норико вышла в коридор.
На другой день с самого утра шел дождь. Норико, переживая вчерашнюю размолвку с Наоэ, спала плохо. Когда она с опухшим лицом пришла в клинику, в комнате медсестер оживленно обсуждали случившееся с Дзюнко Ханадзё.
– Что было – ужас!
Дежурившая ночью Юрико Миякава оказалась в центре внимания и от этого слегка важничала.
– Репортеров налетело! Они рвутся – а их не пускают.
– Как же они пронюхали?
– Она ведь потеряла сознание прямо на пресс-конференции. Кто-то проговорился, что ее везут сюда, и репортеры тут как тут. Просто ужас! Вот вам и «Сезон бабочек»!
Одна из популярных песенок репертуара Дзюнко называлась «Сезон бабочек». Весной телекомпания решила поставить одноименную пьесу, и вчера вечером Дзюнко должна была на пресс-конференции обменяться рукопожатием с артистом, исполнявшим главную роль, а потом ответить на вопросы женского еженедельника.
– Прямо посреди пресс-конференции?!
– Импресарио, Ооба-сан, рассказывал, что вначале Дзюнко прямо вся побелела, но еще держалась, а потом улыбнулась этому артисту, вот так! – Юрико ослепительно улыбается. – И тут как вскрикнет – и упала!
Юрико не просто рассказывает – она играет. Получается весьма правдоподобно.
– Вокруг – фоторепортеров!.. Актер-то уже приготовился ей руку пожать. А тут прямо остолбенел. И тоже закричал.
– Значит, их так и не сфотографировали?
– Как это не сфотографировали?! В такие моменты – только успевай снимать – все будет мало… Ханадзё Дзюнко в свете юпитеров!.. Знаменитая певица улыбается… Ханадзё Дзюнко везут в клинику!
– Значит, она крепилась, крепилась, а потом все же упала, да?
– Прямо на пол? – жадно спрашивает другая медсестра.
Женщины обожают всякие скандальные истории, особенно когда они не касаются их самих.
– Да, на пол. Но ее сразу подняли и уложили на диван.
– Это случилось в холле?
– Нет. Специально для пресс-конференции в гостинице отвели какую-то большую комнату, там все и произошло.
– А как она была одета?
– О-о! Это что-то потрясающее! Представляете, на шелковом чехле – ярко-желтое шифоновое платье, а на нем бабочка, красная с синим. Вот здесь. – Юрико обеими руками рисует круг у себя на подоле. – Огромная такая бабочка с раскрытыми крыльями. В общем, фантастика. Никогда не видела ничего подобного.
– Как раз к песне.
– Вот именно. И представляете, она в таком платье падает без сознания.
Медсестры мысленно рисуют себе эту картину.
– Наверное, очень красиво?
– Что?
– Да бабочка эта.
– Бабочка-то восторг. Только когда она вся пропиталась кровью…
Медсестры переглядываются и хихикают.
– Но ведь никто не знает, в чем дело…
Девушек распирает гордость: они одни причастны к тайне «звезды».
– Ее так и привезли сюда в этом платье?
– Ну конечно. Если бы ее начали там переодевать, вышло бы только хуже.
– А какое у нее было лицо?
– Бледная как смерть. Но красивая – закачаешься! Юрико прижимает обе руки к груди и, вспоминая, закатывает глаза.
– А потом?
– Позвонили доктору Наоэ, и он приказал сразу везти ее в операционную.
– Прямо в платье?
– Доктор Наоэ, когда вошел в операционную, просто рот раскрыл.
– Ну а дальше, дальше что? – торопит Акико.
– А дальше… Ужас! Когда он услышал, что давление у нее восемьдесят, ввел ей кровоостанавливающее и сделал повторную операцию. Поставили капельницу. Сегодня утром ей уже немного лучше. Импресарио от нее всю ночь не отходил.
– Думаешь, между ними что-то есть? – спрашивает Акико.
– Как тебе сказать… Не слишком ли она к нему привыкла? Вчера принес в больницу все, вплоть до белья, а она и бровью не повела.
– За ручку ее держит…
– Но ребенок, кажется, не от него.
– Да-а?!
– Сегодня к Дзюнко приходил Кэндзи Танимото. Притащил целую кучу фруктов и огромный букет.
– Точно, точно. У нее с этим певцом роман. Об этом даже в газетах писали.
– Ой, не поймешь этих артистов. И девушки глубоко вздохнули.
Наоэ смог осмотреть Дзюнко только в два часа – он снова явился в клинику после десяти, и обойти палаты до обеда у него не было времени. Норико, со вчерашнего вечера затаившая обиду, не слишком стремилась идти с ним на обход, но на Дзюнко ей взглянуть хотелось. Любопытство взяло верх, и Норико решила пойти.
– Захвати тонометр! – как ни в чем не бывало сказал Наоэ. Словно и не было вчерашнего тягостного расставания. Торопливо шагая за ним, Норико вспомнила случайно найденные рентгеновские снимки. Глядя на спину Наоэ, она вдруг отчетливо представила себе обнаженные снимками кости. Белые кости на черном фоне негатива.
«Почему же он все-таки изучает только свой позвоночник?» – недоумевала Норико. Вчера она долго думала об этом, но так и не нашла объяснения. Ей очень хотелось прямо спросить Наоэ, но она понимала, что этого делать не стоит. Ведь уже одно то, что она вздумала вытереть пыль в шкафу, привело его в бешенство. А признайся она, что видела снимки, – и конец всему.
Вполне вероятно. Желание узнать правду было не столь велико, чтобы она согласилась пожертвовать всем, что имела.
«Через день все забудется», – уговаривала себя Норико.
На двери палаты Ханадзё висела бумажка, на ней крупными буквами было написано: «Посещения больного запрещены». Они постучались и вошли. В палате царил зеленоватый полумрак. Дзюнко лежала с закрытыми глазами, тщательно подкрашенное правильное личико утопало в подушках.
– Спит?
– Час назад ненадолго проснулась, и вот опять… Импресарио, сидевший у постели, приподнялся и протянул руку к изголовью.
– Не надо. Если спит, не будите.
Наоэ просунул руку под одеяло, нащупал хрупкое запястье Дзюнко и стал считать пульс.
– Больше никаких изменений?
– Нет. Все спит и спит.
– Это сказывается усталость последних дней. Импресарио виновато спрятал глаза.
– Пусть еще отдохнет.
– Хорошо.
Наученный горьким опытом, импресарио и не думал прекословить.
– Она не ела?
– Со вчерашнего дня ни крошки.
– Когда проснется, заставьте ее поесть, хоть немного.
– Непременно.
Наоэ уже собрался уходить, но импресарио задержал его:
– Глупо, конечно, спрашивать сразу после такого, но… Сколько ей придется здесь пробыть?
– Хорошо бы еще дней пять.
– Пять?!
– Опять куда-нибудь собираетесь ее утащить?
– Нет-нет, что вы. Она же потеряла сознание при всем народе. Теперь никто не скажет ни слова, даже если мы расторгнем контракт.
– Вот как?
– Знаете, мне здорово досталось от президента телекомпании.
– За что?
– Я ведь и от него скрыл операцию Дзюнко, а теперь все выплыло наружу. Он ужасно ругался, мол, почему не сказали ему правду.
– М-да…
– Ситуация… – Импресарио почесал в затылке и добавил: – Мы посоветовались с ним и решили не спешить. Пусть Дзюнко отдохнет, поправится как следует.
– Хорошо бы ей полежать с недельку.
– Это-то просто, да вот репортеры одолевают.
– Что же вы предлагаете?
– Думаю, сегодня нагрянут корреспонденты из женского еженедельника, а может, и еще откуда-нибудь… Надо бы скрыть от них правду.
– Скажем, что у нее аппендицит.
– А это достаточно правдоподобно? Они не догадаются?
– Можно сказать, что у нее и вчера были боли, она сняла их уколами и вышла на сцену, но воспаленный аппендикс неожиданно лопнул.
– Сколько лежат в больницах в таких случаях?
– С неделю. Импресарио задумался.
– Постойте-ка, – спохватился Наоэ. – Ей не удаляли аппендикс?
– Нет. Шрама нет.
– Гм… Операция без шва – такого не бывает. Хотя… А, ладно, чтобы обмануть газетчиков, сойдет.
– Уж пожалуйста, доктор, очень вас прошу. Импресарио потер руки и поклонился.
В ту ночь дежурил Кобаси. Из медсестер оставалась по обыкновению Акико Такаги. Ей помогала стажер, молоденькая Томоко Каваай. Кобаси посидел у телевизора, потом заглянул к сестрам – поболтать. Но медсестры могли себе позволить поболтать только после девяти, когда в палатах выключали свет. Если у врача свободное время, это не значит, что и сестрам нечего делать. В тот вечер дел тоже хватало. Один за другим в амбулаторию пришли трое больных. Они должны были явиться днем, но из-за работы не смогли и пришли около восьми. Затем какая-то женщина привела в клинику своего пятилетнего сынишку. У него сильно болела голова. Мальчику поставили градусник – тридцать восемь. Миндалины были красные и распухшие. Кобаси смазал ему горло лекарством, сделал укол, дал жаропонижающего и ложку сиропа с антибиотиками. А потом «скорая помощь» доставила человека, который упал без сознания прямо на улице.
Лицо его было бледным и безжизненным. С первого взгляда было ясно, что обморок вызван не просто усталостью, а какой-то болезнью. Мужчине было, видимо, под шестьдесят. Волосы его почти целиком поседели, зубов не хватало. Поверх костюма на нем было пальто, но и пальто, и костюм имели весьма потрепанный вид, а у пальто к тому же была оторвана подшивка.
– Откуда он?
– А кто его знает. В карманах мы нашли у него какую-то бумажку. Если верить ей, его зовут Кокити Уэно, живет неподалеку от Намикибаси, – сказал санитар. – Сейчас пытаются связаться с его семьей, так что, может, скоро придет кто-нибудь.
Кобаси измерил мужчине давление, послушал легкие. Давление было почти в норме, скорее даже пониженное. В легких хрипы отсутствовали, но в сердце прослушивались какие-то шумы. Кобаси работал хирургом и не слишком полагался на свои познания в терапии. Может, микроинфаркт? Впрочем, больше похоже на крайнюю степень переутомления. Днем можно было бы разобраться, но сейчас всесторонне проверить больного не удастся…
– На всякий случай введи ему глюкозу, чтобы стимулировать сердечную деятельность.
Кобаси записал свое назначение в историю болезни.
– Будете класть?
– Конечно. Не могу же я отпустить его домой в таком состоянии.
– В какую палату?
Акико взглянула на лежавшего с закрытыми глазами старика. Вид у него был отнюдь не респектабельный.
– В общих места есть?
– Нет, все занято.
– Палата третьего класса?
– Одна пока свободна, но больной ожидается со дня на день.
– А, ладно. На время туда.
– Разница будет тысяча иен в день.
– Знаю. Не надо повторять мне прописных истин. Занимайся лучше своим делом, вези его скорее в палату.
Акико нахмурилась.
Кобаси вернулся в ординаторскую и в одиночестве уселся пить чай. Когда он взглянул на часы, было уже половина девятого.
«В этой клинике только и слышишь: деньги, деньги…» – возмущенно подумал он. Всякий раз, когда поступает новый больной, приходится определять, сколько он сможет платить, и только после этого направлять его в соответствующую палату… Если постоянно помнить о деньгах, как можно спокойно лечить больного?.. В университетской клинике Кобаси не приходилось думать о подобных вещах. Все определялось состоянием пациента и наличием свободных коек. В частной клинике все оказалось иначе. Похоже, всех здесь волнует не столько здоровье человека, сколько то, есть ли у него деньги или страховка.
«Вечно нянчатся с люксом и первым классом. А на остальных им просто плевать…»
Кобаси крайне возмущало, что в «Ориентал» отношение к больным определялось их обеспеченностью.
«Тяжелых больных – в отдельные палаты, легких – в общие: вот единственно справедливый принцип», – думал он. Однако на деле все обстояло не так. В люксы и палаты первого класса частенько ложились люди с простейшими заболеваниями, а то и вовсе – отдохнуть.
«Интересно, зачем их вообще осматривать?» – негодовал Кобаси.
Отец его работал на сталепрокатном заводе в Камэйдо, семья жила скромно, сына с детства приучили к бережливости, и поэтому люди, выбрасывавшие по пятнадцать тысяч иен в день за право наслаждаться одиночеством и покоем, казались Кобаси просто ненормальными.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37