- подхватила Рабигуль.
- А все равно боимся, - закончила фразу Маша. - Дай-ка я зайду с той стороны да и возьму тебя покрепче под руку. Эх, нет твоего верного рыцаря!
- Да, рыцаря нет, - с неожиданной печалью подтвердила Рабигуль.
- И зачем ты его прогнала? - недоумевающе пожала плечами Маша. Стой-ка...
Они остановились. Маша перекинула русые косы со спины на плечи, старательно потрясла каждую - снежинки посыпались на светло-коричневое пальто.
- Надоели! - капризно заявила она. - Честное слово, срежу к чертовой матери! Получим стипендию, пойду к нашему парикмахеру, и пусть сделает мне короткую стрижку.
Вся Гнесинка считала старенького парикмахера в одном из арбатских переулков своим.
- Не кокетничай, - сурово заметила Рабигуль. - Сама знаешь: все твоим косам еще как завидуют. Пошли, а то опоздаем.
И они двинулись дальше.
- А ведь я скучаю о нем, - застенчиво призналась Рабигуль.
- О ком?
Мысли Маши были уже далеко.
- Об Алике.
Маша недоверчиво покосилась на Рабигуль. Бог мой, сколько нежности в голосе! "Подумаешь, какой-то Алик..." Сама она никогда ни о ком не скучала. Ей все и всех заменяла музыка, ни на что и ни на кого времени просто не оставалось. Да и желания.
- Так позвони сама, - добродушно предложила она.
- Никогда! - мгновенно вспыхнула Рабигуль. - И потом, у меня нет его телефона...
- А почему? - все так же рассеянно спросила Маша. Сегодня ее исполнение представляли профессору, и она заранее волновалась.
- Понимаешь, он всегда был рядом... Приходил каждый день... Да и откуда звонить? У нас же нет телефона.
- Откуда! - фыркнула Маша. - Из автомата!
Проигрывая мысленно прелюд, она тем не менее краем уха все слышала. Рабигуль печально молчала.
- А Владька? - вспомнила Маша. - Он за тобой вроде бегает.
- Владька - бабник. - Рабигуль с трудом выговорила непривычное для нее, грубое слово. - Пошел провожать и сразу полез целоваться.
- Ну и что? - удивилась Маша. - Подумаешь...
Я уж сто раз целовалась. Ничего особенного! Довольно скучно.
- У нас не так, - обронила сдержанно Рабигуль.
- У вас - это, что ли, в Талды-Кургане? - с ласковой насмешкой уточнила Маша.
- У нас, уйгуров, - с непонятной для Маши гордостью ответила Рабигуль.
- Ну-ну, - уважительно протянула Маша. - Не останься в девках с этой своей гордостью. Мы ведь на третьем курсе уже.
Так они шли, безмятежно болтая о самом, что там ни говори, в жизни главном и трудном, а снег все валил с небес, укрывая, убаюкивая Москву, и казалось, смягчал людские сердца. Близился Новый год, а за ним и сессия, а перед ним - зачеты. Как-то портили они, собаки, праздник. А может, и украшали, особенно если удавалось их поскорее сбросить.
***
Любовь Петровна с тревогой покосилась на сына.
Что же все-таки с ним творится? Похудел, осунулся и каким-то стал злым. Ну не злым, так раздраженным, колючим. Чуть что - срывается и грубит, спросишь о чем - не отвечает: делает вид, будто не слышит. И не доберешься до него, не дозовешься, не достучишься.
Молча съедает по утрам, что там она приготовила, и уходит. Вечером сидит в своей комнате за столом - над книгами, чертежами, или валяется в чем попало на неубранной с утра постели. А мать уж и замечание сделать боится, и застелить не смеет. Стукнет тихонечко в дверь костяшками пальцев.
- Может, поешь?
- Неохота.
Тикают старинные стенные часы. На их фоне еще отчетливей тишина в доме. И, спасаясь от этой гнетущей, вязкой, осязаемой тишины, Любовь Петровна включает старенький телевизор. На экране какая-то муть, или это ей только кажется? Не до телевизора ей теперь.
Там, за дверью, в крохотной комнатушке, мается ее сын.
А она не в силах помочь, потому что не знает. Как же он похож на отца! Весь в себе... Ах, Петр, Петр! Эта рана не заживет никогда. Молча прожил с ней пятнадцать лет, молча ушел к другой. Не совсем, конечно, молчком: буркнул несколько слов - медленно, неохотно, словно кто клещами из него вытягивал, - и ушел. А она осталась позади, в прошлой жизни, оцепенев от боли, непонимания. Такой молчун, такой угрюмый, и вдруг...
Как это получилось, что он кого-то нашел, за кем-то ухаживал, объяснялся? Стыдно и страшно вспомнить - а и забыть невозможно, - как она пыталась понять, жалко, беспомощно вопрошая:
- Кто она такая? Откуда взялась?
- Не важно.
Вот и все, что услышала в ответ Любовь Петровна.
- Откуда-то они всегда берутся, - печально и мудро сказала подруга. Ты ведь знаешь; у нас на каждого мужика - по две бабы. Так что кто-нибудь да найдется.
Ладно, хватит! Сколько лет можно недоумевать, изумляться? Кобели они все, вот что. Только одни породистые, а другие дворняги - вот и вся между ними разница. Так что же творится с Аликом? Осенью таким был счастливым, убегал-прибегал, хватая на ходу бутерброды, все мчался куда-то. А однажды пришел как мертвый, хоть и был в самом лучшем своем костюме и вместо галстука - бабочка. Ее, эту черную бабочку, Любовь Петровна заприметила сразу: видела у Кирилла на шее...
Да что же она? Надо, наверное, аккуратненько повыспрашивать у Кирилла. Он славный мальчик, может, и скажет. А она попросит ничего не говорить Алику... Нет, невозможно: Алик никогда ей этого не простит, да и не заслужил он предательства, переговоров за его спиной.
Они доверяют друг другу, и это он спас маму, когда сокрушительный удар нанес ей его отец. Мальчишкой был, школьником, а как-то все понял, душой, не умом понял, и спас, вытащил из черного отчаяния, беспросветной обиды, ревности, унижения. И уж потом поняла она, что сын ее - тоже жертва: его-то бросили тоже.
И как, интересно, у мужчин получается? Бросить свое дитя и пойти дальше как ни в чем не бывало...
Значит, Кирилл отпадает. Остается ждать и терпеть эту напряженность, гнетущую тишину в доме.
Хоть бы только из института не выгнали! Этого она просто не вынесет.
***
Стиснув зубы, призвав на помощь все свое мужество, Алик боролся с дьявольским наваждением по имени Рабигуль. Хорошо, что второго такого имени не существовало в природе. Ну если не в природе, так по крайней мере в Москве. Как бы он вздрагивал в институте, если б имя было попроще, как, например, у ее подруги-скрипачки. У них на курсе была, конечно же, Маша, а еще были Вера и Таня, Надя, Полина. Девушки по имени Рабигуль, естественно, не было.
Так что можно было смело входить в любую аудиторию, где звенели всяко-разные голоса, призывавшие этих самых Маш и Тань.
- О-о-о, кого мы видим! - воскликнула энергичная Верочка, староста курса, когда Алик, впервые после долгого перерыва, нежданно-негаданно явился на лекции. - Кто к нам пожаловал...
В свое время Кириллу понадобилось немало усилий и целые реки самой откровенной лести, чтобы ее умаслить.
- Слушай, ты человек или кто? - вскипел он в конце концов. - Ставь плюс, и точка! - Кирилл ткнул пальцем в ведомость против фамилии Алика. - У него дела, понимаешь, дела! К нему дядя из Владивостока приехал.
- Ну и что? - удивилась, округлив и без того выпуклые глаза, Верочка.
- Надо же дяде показать Москву, - осерчав на непонятливость Верочки, раскипятился Кирилл и принялся приглаживать свою буйную шевелюру, вечно торчавшую дыбом.
Этот маневр позволил ему не смотреть в наивные голубые глаза Верочки.
- Так сколько можно ее показывать? - не унималась упрямая Верочка.
Она была на диво дотошна, потому и избрали ее на трудную, какую-то двусмысленную роль старосты.
Ведь что такое - староста курса? С одной стороны, весь курс - это твои товарищи, и сама ты - одна из них. С другой - отмечая присутствие и отсутствие, ты вроде доносчицы. Но Верочка ловко со своей ролью справлялась, как бы и помечая, кто ходит на лекции, а кто - нет, но и особо не зверствуя. К тому же шумный Кирилл отчаянно ей нравился, и споря, и медленно отступая, она надеялась, что какие-то ниточки вдруг да и протянутся между ними.
- У них во Владивостоке отпуск раз в три года! - горячился Кирилл, недоумевая про себя: "Зачем я, дурак, придумал про дядю? При чем тут Владивосток?"
Впрочем, отступать уже было некуда. Полагаясь на вдохновение, размахивая руками, Кирилл выпалил все, что когда-либо слышал о суровых порядках в закрытых городах России, о бесстрашных капитанах, бороздящих холодные воды сурового океана и ступающих на берег, а тем более прибывающих в столицу нашей Родины так удручающе редко, что грех великий не уделить им внимания... Верочка хлопала ресницами, открывала рот, чтобы вставить слово, но Кирилл говорил без остановки, и рука ее сама собой нарисовала в ведомостях кучу крестиков против фамилии злостного, однако благородного в своих родственных чувствах прогульщика. Так что конфликта, типа снятия со стипендии или там строгача, ловко удалось избежать.
Теперь Алик свирепо наверстывал упущенное.
Вообще-то Губкинский институт - заведение строгое, основательное, общими фразами, неконкретикой там не отделаешься. И Алик старался. Но душа его изнывала, и ни чертежи, ни таблицы, ни мудреные и очень интересные технологии не могли заполнить ее. Она была пуста, как одинокий, заброшенный дом в покинутой всеми деревне. Кругом снега, лес чернеет вдали, сквозь рваные тучи бросает неяркий свет плывущая в небе луна, и лишь волчий вой стынет в морозном воздухе, делая тишину особенно безнадежной...
- Тебе надо писать стихи, - серьезно посоветовал Кирилл, выслушав Алика. Слово "душа" тот, правда, не произнес, но было же ясно...
Оба сидели на лестничной площадке, на подоконнике: Алик - прижавшись к ледяному стеклу, однако не чувствуя холода, Кирилл - разумно от стекла отстранясь и болтая ногами.
Он заглянул другу в глаза и по-настоящему испугался - такая в них застыла тоска. Впрочем, Кирилл быстро пришел в себя: у него всегда все получалось быстро.
- Слушай, - вежливо заговорил он, привычно пригладив непослушную шевелюру, - а пошли завтра на танцы, в Иняз? Там такие девчонки...
- Да ну их...
Вот и все, что услышал Кирилл в ответ.
- А иди ты... - обозлился он и неожиданно послал друга не по всем известному адресу, а как раз туда, куда надо, - в Гнесинку!
Алик ошеломленно уставился на Кирилла. Как он сам-то не догадался? Ведь это так просто! При одной только мысли какое огромное облегчение! Кирилл такого эффекта, признаться, не ожидал: жизнь возвращалась к другу потеплели глаза, несмелая улыбка тронула губы. И эти глаза, и улыбка вдохновили Кирилла на дальнейший порыв.
- Пойми... - Он спрыгнул с подоконника и стал ходить туда-сюда, энергично потирая озябшие руки.
Алик завороженно следил за ним взглядом. - Пойми, она ведь девушка, не мужчина, да еще музыкантша... Представь, что она ошиблась, ну сказала не то, и что же ей теперь делать? Ведь она не может позвонить первой!
- А у нее даже нет моего телефона, - неожиданно вспомнил Алик.
Кирилл замер на месте, воззрился на своего нелепого друга.
- Ну ты даешь... - Он просто не находил от возмущения слов. - Телефон, имей в виду, сообщают сразу. Если, конечно, девушка тебе нравится.
- Дурак я, - подумал вслух Алик.
- Конечно! - охотно подтвердил Кирилл. - Ну да ладно. Что сделано - то сделано. Расписание помнишь?
- Чье?
- Ну не наше же...
- Оно у меня записано.
- Тогда дуй к Гнесинке и жди свою пассию.
- Кого-кого?
- Смотри словарь иностранных слов, - важно сказал Кирилл, потому что и сам не знал толком, кто такая "пассия". Кажется, что-то хорошее.
5
"Мороз крепчал..." Сколько рождественских историй начиналось такими словами. "Шел по улице малютка, он озяб и весь дрожал..." Оставалось лишь самому над собой издеваться. Третий день сшивался он у этой чертовой Гнесинки. Третий день прятался за угол, за дерево, за колонну, когда появлялись девушки с неуклюжими большими футлярами. Но это все были сплошь незнакомки. Рабигуль точно в воду канула. А мороз стоял по Москве лютый. Мерзли ноги, хоть он и подпрыгивал и притоптывал, коченели руки, хотя, отбросив пижонство, являлся Алик к училищу в двойных шерстяных варежках, в которых вообще-то ходил лишь на лыжах. На четвертый день - показалось ему или нет? - вроде мелькнула со своей узкой скрипочкой Маша, но он не был вполне уверен: Машу толком не запомнил, да и она вот именно что мелькнула метеором, по застывшей от мороза улице.
А вдруг Рабигуль уехала? Что-то случилось, и она уехала к тебе, в свой далекий, таинственный Талды-Курган? Екнуло, замерло, остановилось на секунду сердце. Потом заторопилось, застучало - быстро, испуганно, торопливо наверстывая упущенное. Нет, она не может исчезнуть: это было бы так ужасно несправедливо!
- Эй, парень, - высунулась в дверь вахтерша в ватнике и пушистом платке. - Тебе, тебе говорю.
Поди-ка сюда.
Алик послушно и благодарно шагнул в тепло.
- Уши не отморозил? - грубовато пошутила вахтерша. - Я уж тебя заприметила. Кого дожидаемся?
- Никого, - глупо ответил Алик.
- А тогда чего стоишь? - не отставала вахтерша. - Мороз под тридцать!
- Да мне не холодно.
- А то... - не поверила вахтерша. - На-ка вот, хлебни.
И она отвернула колпачок термоса.
- Пей, пей, не стесняйся.
Ах, какое блаженство - горячий, черный, как деготь, чай! Разве сравнишь его с чем бы то ни было?
- Спасибо.
- Не за что... Ну, ступай. Беги к метро, пока щеки не отморозил.
Но Алик к метро не пошел. Ноги сами понесли его в тихий глухой переулок, в старый арбатский двор, окруженный невысокими, прошлого века, домами, к двери, обитой коричневым дерматином. Не позволяя себе задуматься, подавив привычную нерешительность, даже страх, он нажал кнопку звонка и замер в напряженном, мучительном ожидании.
***
Из бескрайней пустыни дует сухой, знойный ветер, принося с собой ее песок, жаркое ее дыхание. Люди идут прищурившись и пригнувшись, прикрывая носы и рты шалями и платками. Весна уже позади. Ах, как алели в долине маки, как вокруг все цвело и благоухало!
Каждая травинка, каждый росток выпускал на свет Божий разноцветные стрелочки, а они превращались в цветы - маленькие и большие, яркие и не очень, - и над всей этой несказанной красотой трепетали роскошные, нежные, на глазах облетавшие и от этой скоротечной, незащищенной их красоты особенно бесценные маки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23