этого он бы просто не вынес.
- Пойми, я теперь импотент! - кричит он в отчаянии, когда что-то стоящее появляется у других в "Литературке". - Никогда, ничего больше не напишу! То, в Пятигорске, было последним. Какой ужас, последним!
- У всех бывают простои, - пытается успокоить его Рабигуль.
- Ты-то в этом что понимаешь? - огрызается Володя. - Тебе-то хорошо: все написано в нотах.
Смотри и пиликай!
И тут же вспоминает, как она писала музыку, сидя на скале, в Пятигорске, как, глядя на него невидящим взглядом, попросила бумагу и карандаш. Тогда они были вместе: огонь внезапной любви захлестнул обоих, вызвал такой приток чувств, что стихи и музыка рождались сами, выплескивались из них.
- Прости. - Володя подошел к Рабигуль, сел у ее ног на ковер, положил голову ей на колени. - Я в таком душевном раздрыге. Не надо бы в таком состоянии приходить, но только ты меня успокаиваешь.
Рабигуль гладила его мягкие светлые волосы, огромная жалость - аналог женской любви - подкатила к горлу.
- Приходи всегда, в любом состоянии, - попросила она. - Мне с тобой хорошо. Даже когда ты кричишь.
Володя поднял на Рабигуль измученные глаза;
- Правда?
- Правда.
- А тогда почему ты ему не напишешь?
Так кончались почти все их встречи: нежность, когда с порога они бросались друг к другу и стояли, тесно прижавшись, не в силах разомкнуть объятий, ослепительная, невозможная близость - миг, когда нет одиночества, болезней и смерти, нет времени и пространства, а есть лишь они, два существа, слившихся воедино. Но затем, после горячих слов, уверений, смеха и слез, неизбежный вопрос: "Ты ему написала?" - и ссора.
3
- Гулька, ты здорово повзрослела, - сказала Маша, проштудировав ноты. Она серьезно, без обычных веселых искорок в глазах смотрела на Рабигуль. После тех, пятигорских, ты поднялась еще на одну ступень, нет, перелетела через пролет к какому-то другому качеству высшего порядка.
- Правда? - боясь радоваться, переспросила Рабигуль.
- Правда. Ну-ка сыграй. Читать ноты - одно, слушать, как они звучат, совсем другое.
Рабигуль взяла виолончель, ласково коснулась струн - сначала пальцами, потом смычком. И полилась музыка. Маша сидела, забившись в угол, не шевелясь, с трудом переводя дыхание. И это - ее подруга!
Гулька, которую она знает тысячу лет. Гулька, с которой столько оттопала в Гнесинку, жила в одной комнатушке, пила вечерами чай. Ах, дурочка, дурочка!
Страдает о каком-то малахольном поэте средней руки, копается в земле на треклятой даче, мучит Альку и мучается сама. А ей надо писать, писать и писать, все остальное - побоку! Так она и сказала, когда Рабигуль опустила смычок и стало тихо.
- Любовь - не пустяк, - сразу погрустнев, возразила Рабигуль.
- Она пройдет, - усмехнулась Маша, - а музыка останется навсегда. Это ты понимаешь?
- Но я хочу быть счастливой! - прижала руки к груди Рабигуль. - Мне трудно, неинтересно с Аликом.
- Тебе и с Володей трудно, - напомнила Маша. - И что уж такого в нем интересного? И мне, кстати, кажется, что дома должно быть спокойно, интересы все - на работе. Правда, - погрустнела она, как только что Рабигуль, - тут я могу судить только теоретически.
Рабигуль взглянула на подругу с сочувствием, виновато - Маша одна, любовники то возникают, то исчезают, и не важно, что чаще всего она сама их бросает, - села рядом с подругой, обняла за плечи.
- Да говори, говори, - без слов поняла ее Маша. - В моей жизни есть много плюсов, во всяком случае, пока.
- Понимаешь, - помолчав, нерешительно заговорила Рабигуль, - когда мы вместе, я растворяюсь в нем, кроме него все пропадает и ничего не нужно. Огромные глаза Рабигуль наполнились светом. - Я никогда ничего подобного не ощущала, даже близко к такому не подходила.
- Так научи Алика-, - поняла ее по-своему Маша.
- Этому научить нельзя, - покраснела Рабигуль.
- Еще как можно! - тряхнула кудряшками Маша. - Двадцатый век - век технологий.
- Машка, не издевайся! - взмолилась Рабигуль.
- А я и не издеваюсь, - спокойно возразила Маша. - Просто то, что кажется тебе любовью...
- Не кажется! Я знаю! - воскликнула Рабигуль. - Аебли ты о близости... Понимаешь, есть в ней высшая точка, ну знаешь... Так вот с Аликом я только иногда к ней приближаюсь, с Володей этот взлет мы переживаем, когда вместе, снова и снова. Только все кончится, - запинаясь, в смущении призналась Рабигуль, - и опять... С чем можно сравнить такое счастье?
- Ну и радуйтесь на здоровье, - покосилась на подругу Маша: "Эти мне восточные женщины - самое простое возводят в культ". - Только Альке не говори, - Надо же уезжать, - вздохнула Рабигуль. - Я там с ума сойду.
- Научишь Алика, - снова сказала Маша и глубоко задумалась. - Как некстати подвернулся этот Алжир. А если съездить месяца на два?
- Я ведь тебе говорила: если я уеду, он не будет жить, - напомнила Рабигуль, сняла руку с Машиного плеча, судорожно переплела пальцы.
- Да ну? - засмеялась Маша. - Так уж и не будет?
Рабигуль встала, нервно заходила по комнате. Остановилась, круто повернулась к Маше.
- А вдруг? - сказала она. - Ведь он поэт.
- Значит, обязательно неврастеник? - подсказала Маша.
- Не обязательно, - обиделась за Володю Рабигуль. - Но чувства развиты не так, как у грузчика.
Если с ним что случится, как мне жить?
Испуг Рабигуль передался Маше, хотя она еще пыталась шутить.
- Схватить бы его за шиворот, встряхнуть да спросить: "Отвечай как на духу, сукин сын..."
- Машенька, не надо! Как можно этим шутить?
- По-моему, он слишком любит себя, - не сдавалась Маша.
Так проспорили они до полуночи.
- Оставайся у меня, - предложила Маша. - Холод-то какой собачий. Скорей бы лег снег, станет теплее.
- Нет, пойду, - встала с тахты Рабигуль. - Что-то я стала неважно спать даже в своей постели.
- Еще бы, - встала и Маша, - когда так мотают нервы. А музыку свою покажи старику завтра же.
- Покажу.
- Не тяни, подруга.
- Да я боюсь.
- Старика все боятся.
На улице было сухо и холодно. Снег, просыпавшийся накануне, превратился в лед под ногами. Ветер дул, казалось, со всех сторон. Рабигуль поскользнулась, быстро, автоматически сдвинула со спины виолончель, попыталась удержать равновесие, прижимая драгоценный инструмент к груди, но все-таки грохнулась на асфальт. Кто-то помог ей встать.
- Спасибо.
Какой-то кавказец смотрел на нее восхищенным взглядом, но Рабигуль поблагодарила его так мрачно, что он не посмел предложить ей руку, чтобы проводить до метро. "Такая красивая и такая сердитая", - сокрушенно подумал он. В его сознание такое противоречие не вмещалось.
***
А Володя в это время сидел в кабинете и старался выжать из себя хоть что-нибудь. Ничего, ничегошеньки, однако, не получалось. Он бросил в отчаянии ручку, встал, заходил по кабинету Толстый ковер заглушал звук шагов. Болел затылок, противные мушки мельтешили перед глазами. "Надо проветрить" Володя открыл форточку. Холодом, стужей потянуло с улицы. Дом напротив" через пустырь, гордо именуемый сквером, глядел в пустоту темными окнами. Луна укрылась в тяжелые тучи, звезд не было и в помине. "Да уж, это не Пятигорск..." Тоска навалилась смертная.
Скрипнула дверь - Соня прошла в ванную, - звякнуло что-то на кухне, и снова Соня протопала в ванную. "Когда я работаю, меня нельзя отвлекать! разозлился Володя. - Ведь знает: не выношу посторонних звуков!" Теперь она спустила в унитазе воду.
"Ну что еще может быть?" Выйти бы сейчас и все высказать! Но он не хотел видеть жену с ее бигудями над узким лбом, близко посаженными глазками, в которых появится тут же покорная готовность выслушать все, что он скажет, и она будет молчать, молчать, а он почувствует себя в конце концов дураком и последней сволочью. Да и потом: он разве работает?
Ничего же не получается! Да не работает он, просто прячется. Неужели с ним как с поэтом все кончено?
Озноб пробежал по телу. Что же он будет делать? Чем заполнит жизнь? Ведь ему еще нет пятидесяти. Помирать вроде рано, до пенсии далеко, да и какая она, эта пенсия, разве на нее проживешь? Многие поэты с возрастом переходят на прозу - когда нет уже свежести чувств. Но ведь он любит, и он любим. В чем же дело? Почему ему не пишется? Не хватает страстей?
В его любовном сюжете нет драмы?
Тихо, как вор, прокрался Володя к двери, выглянул в коридор, на цыпочках подошел к спальне. Розовый свет струился через стекло: Соня читала. Володя выключил телефон из розетки, перенес в кабинет, включил. Радостно забилось сердце. Сейчас он услышит свою Рабигуль! Он скосил глаза на часы. Поздно вообще-то, но она сказала "когда угодно". Поздно, но очень хочется.
Рабигуль сняла трубку сразу.
- Это ты? - сказала так нежно, что душа Володи переполнилась счастьем.
- Я звоню просто так, - заторопился Он, - чтобы услышать твой голос. Я тебя, солнышко, не разбудил?
- Нет, что ты. Я только-только вернулась от Маши.
- И что же вы делали? - подозрительно спросил Володя.
Маша ему не нравилась: слишком иронична и мужиков видит насквозь.
- Милый, я опять принялась за свое, - с той же нежностью в голосе сказала Рабигуль.
- За что? - не понял Володя.
- Пишу музыку, - радостно ответила Рабигуль - так, словно ни минуты не сомневалась, что Володя тоже обрадуется. - Маша читала ноты, а потом даже отыграла, после меня.
- Ты таскала к ней виолончель? - уязвленно спросил Володя. - Ведь скользко!
- Ага, - засмеялась Рабигуль. - На обратном пути я даже упала. Но это же пустяки. А знаешь как интересно, когда пьесу для виолончели играет скрипка!
Володя молчал. Он тут страдает и любит, ему не пишется, а она...
- Але, але. - Рабигуль дунула в трубку.
- Я здесь, - выдавил из себя Володя. - И что сказала твоя знаменитая Маша?
- Сказала, что хорошо, - снова обрадовалась Рабигуль. - Завтра покажу старику.
- Какому еще старику?
- Дирижеру... Маэстро...
- Поздравляю, - злясь и ревнуя, сказал Володя. - Ну, пока.
- Нет, подожди, - заторопилась Рабигуль. - Поговори со мной еще. Я так рада, что ты позвонил!
Иногда так хочется услышать твой голос, просто нестерпимо хочется, а ведь я не могу... - Она споткнулась на полуфразе и замолчала.
"Конечно, ей хорошо: свое отыграла, исписала нотами полтетради, отчего бы не поболтать", - неслись в голове Володи несправедливые мысли. В глубине души, краем сознания он чувствовал, что они мелки и ничтожны, но ничего с собой поделать не мог. Самой природой назначено: мужчина во всем должен быть сверху - всегда и во всем, вот как они с Соней.
С Рабигуль даже на равных быть невозможно.
- А ты написала? - задал он сакраментальный вопрос, но счастливая Рабигуль поняла этот вопрос по-своему.
- Конечно! - воскликнула она. - Я же говорю: все написала, а уж потом показала Маше. Глупенький, - ласково засмеялась она. - Как же иначе я предстану перед стариком? Мы его все боимся. Машка сказала: "Здорово!" Теперь можно.
Володя молчал.
- Здорово придумали люди, да? - не замечала его молчания Рабигуль. Упрятали музыку в ноты, она в них затаилась, живет, ее еще нужно оттуда вытащить, и тогда она зазвучит во всю свою мощь. Правда, здорово?
Редко его сдержанная Рабигуль бывала так разговорчива. Радость, взволнованность плескались в голосе - низком, волнующем Володю всегда. И она не понимала, не понимала его! Ведь он имел в виду письмо к Алику, а она о нем, видать, и думать забыла! Что ей Алик? Что даже он, Володя, Когда пишется музыка? Ему ли не знать это удивительное, всепоглощающее чувство, когда Вселенная расширяется и другая действительность открывается перед тобой, ты в ней живешь и властвуешь, ты в ней хозяин и ее покорный слуга. Ему вдруг стало стыдно: он, что ли, завидует?
Он, мужчина, завидует женщине, которую любит! Да он с ума сошел!
- Гулечка, поздравляю, - сказал Володя раскаянно. - Наши говорят, что самое трудное - написать вторую книгу. Первая пишется как бы сама собой - ну вот как поют соловьи: весь свой опыт, все переживания вкладывает писатель в первую книгу, а вот если получилась у него и вторая, тогда он пошел по верной стезе.
Наверное, так и в музыке.
- Наверное! - с благодарностью подхватила его мысль Рабигуль. - Там, в Пятигорске, музыка рождалась сама собой - еще и влюблена я была безумно, - а теперь...
- А теперь? - насторожился Володя. - Теперь ты не влюблена?
- Нет, что ты, - смешалась Рабигуль. - Просто теперь нет уже того трепета, той неуверенности, тревоги...
- Это хорошо или плохо?
- Наверное, хорошо. Мне кажется, теперь я могу любить тебя спокойно и смело.
- Тогда напиши своему Алику, - мгновенно воспользовался моментом Володя.
- Зачем? - жалобно спросила Рабигуль.
- Чтобы любить спокойно и смело, - не без злорадства объяснил Володя. Сколько, в самом деле, можно прятаться? И потом висит этот твой Алжир. Раздражение охватывало его все сильнее. - Ты помнишь, о чем я предупредил тебя?
- Да. - Голос Рабигуль упал до шепота.
- Так и будет! - забывшись, на всю квартиру закричал Володя. - Я на ветер слов не бросаю. Жить после такого чудовищного предательства будет незачем!
"Кого, интересно, он там пугает? - усмехнулась в соседней комнате Соня. - Какая дурочка ему верит?
Да у него любой прыщ на носу вызывает истерику: "Я знаю, чувствую, это - рак!" - Она повернулась на спину, отложила книгу. - И почему на каждого мужика, даже такого никчемного, как мой Вовка, всегда находится женщина, готовая верить, любить и прощать?" На какое-то мгновение ей захотелось встать, сунуть ноги в тапки, быстро пройти коридорчик - тапочки мягкие, и она давно, еще в пору взлета Вовкиного поэтического гения, научилась ходить бесшумно, - рвануть дверь да и войти, чтобы прекратить этот балаган, но она передумала. "Чем бы дитя ни тешилось..." - зевнула Соня. Жаль дурочку на том, другом конце провода, да уж тут ничего не поделаешь: пока сама не обожжешься... Но Вовка-то, Вовка!
Не бросает, видите ли, слов на ветер. Орел!
Соня окинула взглядом спальню. Широкие, удобные импортные кровати, старинное напротив зеркало, высокая ваза с цветами, шкатулка - Вовка когда-то привез из Вьетнама, когда ездил в составе писательской делегации, настольная лампа-ампир - пастушка и пастушок придерживают ее с обеих сторон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23