Олору, конечно же, сильно испугался. Но старого Олору никто не мог бы назвать трусом. Уперев руки в бока, он поинтересовался, известно ли лесу чувство справедливости. И тотчас получил ответ: да, известно.
Откуда-то извне поднялся рокот, и в башню хлынула вода. Олору никогда не пил из источников и озер леса, просто не имел в том нужды. Но сейчас ему подумалось, что, видимо, следует испить от того ключа, что забил внезапно у него под ногами. Повинуясь скорее звериному инстинкту, чем голосу разума, Олору нагнулся над водой и зачерпнул ладонью. Вода оказалась холодной и сладкой на вкус. Но если над ручьем нагибался человек, то от ручья поднял голову рыжий лис. Крутя хвостом, он принялся танцевать со своей тенью, подтявкивать и подвывать от избытка жизненных сил. Лес расступился, и зверь прыгнул в чащу. Все человеческие качества оставили его, он и не помнил, что когда-то был человеком. От одного глотка воды до другого им обоим суждено было пребывать в неведеньи относительно друг друга. Так что для Олору это никак не могло считаться наказанием. Вернее, старый Олору, вероятно, был бы в отчаянье, но новый Олору вовсе не считал такие вещи поводом для печали. Славный рыжий лис больше никогда не вышел из темной чащи, прожил жизнь, достойную лучшего из лисов и в положенный день мирно скончался, оплакиваемый своей подругой, самой красивой лисицей во всем лесу.
Итак, Олору не был наказан. Наказана была его оболочка, лишенная души. Она осталась подле ручья, невидимая глазу простого смертного, но явная для любого, кто кое-что смыслит в подобных вещах. В лес вошел юный охотник, лес обернул его рыжим лисом. Но запах, память, некое астральное тело — или, быть может, все это вместе, осталось легкой дымкой над волшебным ручьем. И если бы любая живая тварь подошла к этой дымке достаточно близко, она, сама того не особенно желая, приняла бы в себя эту страдающую без души оболочку.
Так случилось, что тварь подошла. И тварь эта была достаточно живой, чтобы умертвить множество менее живых тварей.
Чуз, Князь Безумия, слонялся по земле, нигде не находя себе пристанища. После его последней встречи с Азрарном он был несколько не в форме — в буквальном смысле этого слова. Во всяком случае, эта встреча заставила его кое о чем задуматься. Данизель, возлюбленная Князя Демонов, погибла из-за выходки Чуза. Само по себе это ничего не означало, разве что еще одну смерть. Но вот что интересовало Чуза: являлась ли эта выходка обдуманным действием или он сделал это в припадке безумия? Но никто, кроме него самого не мог судить о его разуме — или отсутствии такового. Снова и снова вспоминал он слова Азрарна, полные гнева и горечи. Боялся ли Чуз его угроз? Конечно, он сам являлся Повелителем, но в отличие от Князя Демонов, не располагал таким количеством сил, как все Ваздру и Эшва вместе взятые. Кому бы ни досталась победа в их схватке, она будет добыта немалой ценой. Эти соображения заставляли Чуза держаться пока подальше от владений своего возлюбленного не-брата.
Одно время было принято считать, что все Повелители Тьмы не выносят земного солнца, оно якобы оставляет на их теле ожоги, и даже может испепелить. Но в полной мере это утверждение было верно только относительно Азрарна, ибо он не признавал иного обличья, нежели тело Демона. Конечно, остальные три Повелителя тоже предпочитали ночь и сумерки для своих козней и игр. Именно поэтому тем жарким днем Чуз оказался в прохладном лесу, наслаждаясь его сумрачностью и колдовством, которым здесь был пропитан каждый лист. Так иной человек наслаждается ароматом цветов в пышном саду. И, как запах особенно изысканного цветка, привлек его запах превращения Олору. Найдя у источника покинутую оболочку, испуганную и растерянную, он подхватил ее, как воришки подхватывают с веревки платье, вывешенное для просушки. Весь день он устраивался заново в этой неожиданно подаренной ему лесом личине, и к закату уже был готов выйти в мир людей.
Ему, несомненно, сказочно повезло. И его тело, и его душа имели по крайней мере половину, принадлежащую самому красивому существу на свете. К тому же, он давно научился прятать от людей безобразную сторону своего лица — совсем недавно он блистательно продемонстрировал это в Белшаведе. А даже первый Олору был, несомненно, красив. К тому же имел поэтическую, нежную натуру, а все поэты и мечтатели — немного безумцы.
Чузу оказалось так просто вжиться в это юное, красивое тело с оленьими глазами, что он почти не заметил разницы. И почти не заметил, как превращаясь в Олору, он действительно превратился в Олору. Чуз забыл, что он — Чуз, Князь Безумия.
Прежде неутоленная жажда мести Азрарна могла учуять не-брата за сотни и сотни миль, поскольку каждый из Повелителей Тьмы оставляет в мире свои, отличные от других, следы. Теперь же на месте Чуза был Олору, всегда только Олору. И никто, кроме самого Чуза, не знал, что скрывается за янтарными глазами юноши. Но Чуз тоже забыл об этом.
Правда, время от времени демонические существа чуяли в Олору нечто, близкое к ним самим, особенно ночной порой. Иногда они даже подходили поближе, чтобы убедиться в своих подозрениях. Но перед ними каждый раз возникал молодой смазливый бездельник, обожающий развлекать и пугать друзей дурацкими шутками. Импульс, исходивший от Олору, состоял из ощущения молодости, неудовлетворенности в любви, нервозности и желания денег и славы. А все эти качества могли соответствовать только смертному. И заинтригованный демон тотчас терял к нему всякий интерес и отправлялся дальше по своим делам.
Тоска и скорбь Азрарна тоже оказались на руку Чузу. Давно он уже вынашивал один довольно-таки дерзкий план, и в тот миг, когда новый Олору вышел из леса, этот план, до тех пор весьма неопределенный, начал превращаться в четкую последовательность конкретных действий.
И потому вплоть до самого появления Чуза в Нижнем Мире Азрарн не вскидывал голову, шумно втягивая воздух, словно волк, почуявший оленя. А когда наконец очнулся и бросился в погоню, его дичь успела улизнуть, подставив вместо себя герцога-колдуна. Камнем у него на груди перенесся Чуз в Нижний Мир и, оставив запах своего недавнего пребывания при господине, помчался прочь. Но даже проделывая все эти превращения, он верил, что сам он — просто Олору, придворный поэт и шут.
Чуз, конечно же, мог бы обойтись и без Лак-Хезура, сотворив силой своей магии некую абстрактную душу, которая отвлекла бы внимание Ваздру. Но Олору не имел подобной власти. Чуз, будь он в собственном теле, никогда не осмелился бы вот так просто взять и войти в Нижний Мир — это было бы безумием за пределами даже его безумия. Но Олору не видел во всем этом и сотой доли тех опасностей, о которых знал Чуз.
Когда чары начали ткать свою мерцающую паутину, Чуз-Олору, бессмертная сила и смертная плоть, устремились вниз желтым топазом.
Будучи Повелителем, Чуз не имел души в человеческом смысле этого слова.
Он сам был — чистая энергия, заключенная в обманчивую оболочку плоти.
Все действия Олору, вплоть до путешествия через внутреннее море к туманному острову, могла показаться чистейшим безумием. Но, конечно же, таковым не являлись. Более чем за год до этого, в тот миг, когда принимал на себя человеческую личину, Чуз отложил в полусонное сознание юноши внятный приказ: разыскать себе господина, сведущего в магии достаточно, чтобы спуститься в Нижний Мир, и соблазнить его.
Заставив господина отважиться на путешествие в страну Демонов, разыскать там всеми забытого ребенка: отверженную дочь Азрарна, дитя погибшей Данизель.
На самом деле — хотя девушка вряд ли знала об этом, — она составляла единственную цель второй жизни Олору. Найти ее и увести прочь из Нижнего Мира — вот то единственное, ради чего напяливал на себя Чуз новое лицо.
С самого начала эта девушка притягивала Князя Безумия. Он смотрел и смотрел на нее целыми днями еще тогда, когда она мирно дремала в материнской утробе. Он не раз говорил Данизель и ее возлюбленному, что намерен стать добрым дядюшкой этому ребенку.
Конечно, подобные заявления принимались Азрарном с тою же охотой, с какой лошадь принимает удары кнута. И Чуз, разумеется, знал об этом. Но он хотел, хотя тщился желать обратного, он принял чуждый облик Олору, чтобы забыть о своем желании — хотел быть рядом с дочерью Данизель.
Он говорил себе, что поскольку сам он — один из четверых, его притягивает все, что имеет отношение к этим четверым. Но на самом деле его притягивали самые разнообразные вещи — к примеру, рыжий лис с еще не выветрившимся запахом человека. Его притягивал и Лак-Хезур, самовлюбленный колдун, безумие которого было с самого начала очевидно Чузу. (Надо сказать, он потратил немало сил, чтобы оно стало очевидно и всем остальным.) Так быть может, дочь Азрарна просто являлась еще одним таким магнитом?
И да, и нет. Ибо в тот миг, когда он встал на колени перед ее постелью, он начал вспоминать себя. Его поцелуй был полон памяти о тех, бестревожных солнечных днях, когда она ребенком играла на крышах храмов Белшаведа. И разве иной поцелуй мог бы пробудить ее?
Бегство из Нижнего Мира, головокружительный полет навстречу восходу — все это были подвиги Чуза, не Олору. Но здесь, на поляне у земного озера, демон вновь отошел назад, уступив тело и сознание истинному владельцу. Но не навсегда. Ни одна шкатулка не удержит дыма, ни один демон не сможет скрываться под личиной смертного, не выдавая себя. Достаточно было Чузу один раз взять верх над человеком, как тело Олору изменилось. Под перчатками оказались руки Князя Безумия.
И теперь этот Чуз-Олору сидел на земле, всхлипывая и вздрагивая от вида собственных ладоней. Повелитель Тьмы содрогнулся, заглянув в собственное лицо. Впрочем, кто бы удержал крик изумления и испуга, заглянув внутрь себя самого?
А рядом с ним, обнимая его за плечи, сидела девушка-демон, его приз в безумной игре. Она прекрасно понимала, что творится сейчас на душе ее нежного пажа. И просто сидела рядом, наслаждаясь теплом юного тела того, кто бы старше корней гор.
7
Полночь. На землю, пробиваясь сквозь зеленую крышу, лился дождь. Обычный мокрый дождь из темной тучи. Но каждая капля влаги, осевшая на ветвях и кончиках листьев, светилась, словно маленький бриллиант.
Ресницы Совейз тоже были влажны от дождя. Она подняла веки, чувствуя, как влага затекает в глаза, — и увидела, что Олору тоже не спит и смотрит прямо на нее.
— Кажется, какое-то время я все-таки был мертв, — пробормотал он, не отводя взгляда. Умытый лес сиял, как будто его заполнили сотнями светляков. Каждый пень блестел россыпью мельчайших огоньков, а белые лилии поднимались из воды как короны бледного пламени. В этом калейдоскопе огней казалось, что от Совейз тоже исходит тихое, едва различимое сияние. Олору взглянул на себя в свете этой необычной лампы.
— Я: кажется, спал, — проговорил он, поворачивая так и эдак свои тонкие белые руки, рассматривая каждую черточку на сгибах холеных пальцев. (Совейз, разумеется, сумела восстановить целостность своего поэта — ей вовсе не хотелось новых слез и испуганных выкриков.) — И рад, что Повелитель Смерти не оставил меня навечно своим гостем. Я явился к нему за временным пристанищем, не более. У него и так достаточно постояльцев, моя синеглазая Совейз. Но они продали ему свои души на тысячи тысяч лет. Смерть, — добавил он задумчиво, — не ходит там, где все и так мертво. Она не посещает земли богов. И земли демонов тоже обходит стороной. И даже те существа, что видят свою смерть в стране Азрарна, видят не смерть, а только призрак ее, хотя и очень похожий призрак:
Легенды, которые гласят иное, сложены лжецами.
— А ты, значит, не лжец? — спросила Совейз с улыбкой, но такой мягкой, что она засветилась на ее лице.
— Лжец? Я?
— Да, я думаю, ты любишь приврать, — кивнула Совейз. — Ибо говоришь о стране демонов так, как будто никто из нас никогда не бывал там.
Олору зажмурился и вцепился в траву, словно боялся, что сейчас из-под земли выскочат демоны и утащат его в свое царство.
— Не говори так! Твои слова: Они как будто из моего сна. — Совейз на это лишь качнула головой — похоже, ее паж теперь все на свете будет считать сном. Этого она в виду не имела. Хотя, с другой стороны, что такого примечательного произошло за всю ее жизнь, чтобы считать эту жизнь чем-то большим, нежели страшным сном?
— Я думаю, — сказала она, — стоит условиться о том, что мы нашли друг друга в этом лесу. Я — сирота и искала смерти. А ты — бежал от своего обезумевшего господина и чудом спасся.
— Да, — произнес Олору, и на мгновение в его глазах появился странны огонек — словно глаза Чуза вынырнули из глубины и тотчас спрятались обратно. Славно, успели сказать эти хитрые, горящие лисьим огнем глаза, очень славно. Ты увидишь, как весело играть в такие игры вместе.
И ее глаза, впитавшие лесную тьму и синеву звездного неба, ответили, туманясь дымкой грусти: посмотрим, так ли это весело, как ты обещаешь.
Они по-прежнему смотрели друг другу в глаза, когда улеглись на мокрую траву и сплели руки. Их второй поцелуй был так же не похож на первый, как земля несхожа с небом. Одно лишь желание было в нем и ни тени колдовства.
— О прекраснейшая из всех смертных женщин, — солгал Олору.
— О прекраснейший из всех смертных мужчин, — солгала Совейз.
Рассмеявшись, они выскользнули из одежды, как змеи выскальзывают из кожи, и сплели тела так же крепко, как мгновение назад сплели пальцы рук.
Расстелив по земле длинные волосы цвета тьмы, цвета полночи, она медленно и плавно двигалась на нем, лежащим под ней, подобно покорной овце под руками стригаля. Ему казалось, что это движется ночное небо, что эти сосцы — звезды в черном уборе ночи, что это тело — тени деревьев, раскачивающихся под ветром. Девственная и в то же время не имеющая девства, невинная, и в то же время прекрасно осведомленная обо всем, танцевала над ним Совейз свой медленный танец. И когда он проник в нее, он проник в ночь, в темный лес, в чрево теплой земли, на которой лежал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19