Но до этого ей не было никакого дела. Об ином она вздыхала и роняла слезы.
— Он снова оставил нас, — повторяла она. — Мой сын, мой Олору. Он ускакал со своим господином, не сказав мни ни слова на прощанье.
— Зато он избавил нас от прощания с Лак-Хезуром, — резонно заметила старшая сестра. — И от его чар тоже. И пусть только теперь кто-нибудь попробует сказать при мне, что мой брат — ни на что не годный бездельник.
— Нет, он хороший сын, — кивнула вдова, вытирая слезы. — Взгляните только на эти камни и золотое шитье плаща герцога, что он оставил нам в награду. Мы снова заживем безбедно, ни о чем не печалясь. И это все сделал мой сын. Он не бездельник, просто у него мягкое сердце. Но как бы я хотела, чтобы он остался с нами! Я отдала бы все камни на свете за то, чтобы он сидел вечерами у нашего очага! Такая жизнь не для него.
— Кто знает, — проговорила младшая сестра. — Быть может, однажды он пресытится такой жизнью и вернется к нам.
6
Эта поляна могла находиться в том самом лесу, где охотился накануне Лак-Хезур, или в любом другом лесу Верхнего Мира. Во всяком случае, это был очень темный и старый лес, не чуждый колдовства и коварства. Ясным днем солнечные лучи лились в каждую щель в его зеленой крыше, поэтому поляна казалась залитой струями золотого дождя.
В лунную ночь дождь становился опаловым.
Это было самым лучшим местом для того, кто предпочитал сумерки полудню и старался не подставлять лицо прямым солнечным лучам.
Закат. Если сравнивать его с дождем, то это был коралловый дождь.
Синеглазая ведьма сидела на берегу пруда, глядя на свое отражение меж белых лилий. Вода лесного озерца вечно пребывала в беспокойном движении — сюда впадал шумный родник, и дочь Азрарна никак не могла разглядеть своего облика в этом изменчивом зеркале. Ясно видны были только глаза, огромные и синие. Ей внезапно пришло в голову, что в детстве они были прозрачнее и светлее, похожие скорее на синие льдинки.
«Ничего удивительного, — подумала она. — Я расту, и мои озера становятся глубже.»
На другой стороне озера, близкой, как дом на соседней улице, приподнявшись на локте, лежал он, ее страж, ее волшебный принц, пробудивший поцелуем спящую красавицу. Это он принес ее сюда на своем плаще. Но плащ лежал, скомканный, на земле и казалось, что часть золотоволосого юноши исчезла из виду вместе с подкладкой этого плаща.
Она смотрела на него и не могла вспомнить никого похожего. Все лица, мелькавшие перед ней в бесконечном хороводе, пока длилось ее земное детство, казались либо слишком обыденными, либо слишком старыми рядом с этим лицом.
Так они провели в молчании несколько часов или даже дней, эти двое беглецов из Нижнего Мира. Наконец она, не выдержав, выпалила:
— Что ж, мой прекрасный похититель, не назовешь ли ты мне наконец имя?
Но он только поклонился в ответ, очаровательный, остроумный Олору, и ответил не без насмешки:
— Сначала скажи, кто ты такая, чтобы я знал, как называть тебя?
— Ты знал меня, ты говорил об этом.
— Я? Разве что во сне или в бреду:
— И теперь ты, надо думать, видишь не меня, а новый ночной морок?
— Я помню только, что нашел тебя, как Казир нашел Феразин, цветок, росший в тени. Но все остальное — нет, я не помню.
— Почему? — спросила она, и глаза ее стали такими, какими были в детстве: две холодные льдинки, два твердых сапфира. Подобные остриям кинжалов голубой стали, — такие, какими он видел их в святом городе Белшаведе, день спустя после гибели ее матери. Но Олору не вспомнил ни Белшаведа, ни того рокового дня. Поэтому он лишь грациозно пожал плечами:
— Почему? — переспросил он. — А почему бы и нет? Прости, я немного сумасшедший и потому часто занимаюсь настоящей ерундой.
Спроси кого хочешь.
— Да, — молвила она, — весьма недурно — забыть самого себя. Зато вспомнила я. Ты тот, кто убил мою мать своей ерундой. Так почему бы мне не вспомнить о мести и не покарать тебя за это, как хочет покарать тебя мой отец? Он будет вечно гнать тебя до края мира и дальше, я слышала, как он поклялся в этом, глядя тебе в лицо. Вернее, в обе половины твоих двух лиц, которые рано или поздно вернутся взамен этого юношеского облика. А поклявшись перед тобой, он затем поклялся передо мной и унес меня в свое царство. Но затем убрал меня с глаз долой и забыл обо мне, как будто я ничего не стоящая вещь. Ни там, ни здесь. — Она, наполовину человек, наполовину ваздру, протянула руку и коснулась лепестков белой лилии. — О, мои возлюбленные родители, — произнесла она, и лилия задрожала от этих слов, — той ночью, когда Данизель умерла и оставила меня без защиты и поддержки, она искала Азрарна. Ее дух пришел к нему и обернулся плотью ради него, и та ночь была ночью их любви. Как я могла вмешаться тогда?
Что я была им тогда? Ничто. Он сотворил меня для того, чтобы поставить в центр своего замысла, но утратил к нему интерес. А она — она носила меня под сердцем, но исторгла прочь: Когда я была ребенком, — говорила девушка, сидевшая на берегу лесного озера, — Данизель рассказывала мне множество сказок. Пребывая в ее утробе, я уже слышала ее голос, мелодичный, как песня звезд. Но даже для нее я была лишь чем-то, принадлежащем ему, а он всегда ненавидел меня.
— Твои глаза лишают меня разума, — прошептал Олору.
— Ну так оставайся безмозглым, придворный шут, — ответила она гневно. — Играй свою роль, а я предоставлю тебе гадать, предам я тебя когда-нибудь или нет.
Олору замолчал, и она продолжала, тихо и почти угрожающе:
— Он называл меня Азрарной, чтобы все знали, что я принадлежу ему. Но я — не вещь. Она дала мне имя, мое первое имя, Лунное Пламя, Завех. И хотя теперь у меня больше нет матери, я лучше буду принадлежать ей, а не ему. И потому буду зваться Завех.
— Твои глаза, — пропел Олору, — сжигают плоть с моих костей. Твои глаза убивают меня.
— Ну так умри, как будто ты можешь умереть.
— Когда я стану мертвой золой у твоих ног, подумай вот над чем. Ты — колдунья, и как бы ты не назвалась, твое имя должно говорить об этом.
Она искоса взглянула на него и кивнула.
— Хорошо. Азрарна имеет нужный слог, но я все же не хочу брать это имя. Значит, «аз» или «эйз». Тогда пусть будет Совейз. Это напоминает мамино имя и означает «огненная ведьма». Да, отныне я — Совейз.
— Совейз, ты прекрасна, — сказал Олору. — Ты подобна вечерней звезде, гиацинту, превосходящему небо своим нежно-лиловым цветом, подобна серебристым лучам луны.
— Быть может, и так, — ответила Совейз без улыбки. — Но мне кажется, ты дурачишь меня.
Сказав это, она замолчала. Слова все еще казались ей чем-то лишним, чем-то разбивающим безупречное зеркало тишины.
Нагнувшись над водой, она опустила в озеро концы своих длинных локонов. Лилии застенчиво посторонились от этих черных змей, колышущихся в мелкой ряби озера. Совейз могла бесконечно наблюдать игру лунных и солнечных бликов меж изящных, похожих на лебедей, лилий. Так сидела она какое-то время, полоща концы волос в холодной озерной воде, — быть может, семь или восемь часов, — пока многоголосую тишину леса не нарушил резкий, еще далекий звук. Именно этот звук не так давно заставил насторожиться злосчастного Лак-Хезура. Лай гончих, приближающихся с каждой минутой со всех сторон разом.
Та, что теперь называлась Совейз взглянула на своего спутника.
Невозмутимый и прекрасный, Олору спал. Между тем звук охоты нарастал, заполняя испуганный лес. Казалось, он сгибает и ломает ветви, выдирает с корнем шелковую траву. Ни одно живое существо, будь то лист или зверь, не могли притвориться, будто не слышат этого звука. То, что Олору продолжал спать, являлось наивысшим притворством. Она готова была убить его за это — и одновременно искренне восхищалась им. И в то же время думала: «Эта охота Азрарна — не за мной. Что за удовольствие ему охотиться на меня? Он, наверное, даже еще не знает, что я убежала из своей золотой клетки. Он не заглядывал туда годами, не заглянет и теперь. А даже если и заглянет, просто пожмет плечами. Я — ничто для него. Нет. Он ищет что-то другое.»
И она легонько пнула в бок это «другое», когда обходила озеро, чтобы оказаться в центре прогалины у его берега.
Она была Ваздру, эта девушка, в ее жилах текла кровь Повелителя Ночи. Вся сила ее была с ней. Когда свора красных гончих приблизилась настолько, что помимо лая можно было различить тяжелое дыхание и повизгивание огромных псов, поляна и озеро пропали, как пропадает пламя, соприкоснувшись с водой. Искусству Совейз позавидовал бы любой земной маг. Даже Азрарн, проносясь со своей дикой свитой по лесу, не заметил ничего, хотя и обернул голову на что-то, как ему показалось, мелькнувшее меж деревьев. Это был блеск ее синих глаз — но она вовремя смежила веки, и отец проскакал мимо. «Меня здесь нет, Азрарн, Повелитель Повелителей. И его тоже нет здесь, этого другого Повелителя, которого ты ищешь.»
Охота промчалась по лесу стремительно, словно буря. Конский скок и лай постепенно стихли вдали. Дальше, дальше, прочь из этого леса, прочь из этого мира.
А Совейз вернулась к озеру. Долго-долго стояла и смотрела она на Олору, который назвал ее Вечерней Звездой.
— Ну вот, он, как и обещал, гонится за тобою. Он знает, что ты осмелился вступить в его земли, глупец и безумец. И он был сейчас очень близко от тебя. Скажи, ты все еще боишься своего не-брата? Ладно. Я не выдала тебя. Похоже, нам предстоит стать друзьями.
Она улыбнулась и присела рядом.
— Что? — сонно спросил Олору, приоткрывая один янтарный глаз.
— Я сказала: глупец и безумец, — повторила Совейз. — Только глупцы и безумцы забывают сами себя. Может быть, он никогда не найдет тебя. Но сейчас, нежный мой паж:
Она взяла его руки в свои и внезапным и резким жестом сдернула обе шелковые перчатки. Олору уставился на собственные ладони.
Левая его рука имела безукоризненную форму, но была серой, словно вода северной реки. Большой палец оказался черным, а длинные ногти — окрашенными в ярко-красный цвет. Олору поспешно зарыл руку в траву, чтобы не видеть всего этого. Но оставалась еще правая рука. Ладонь ее казалась сделанной из бронзы, а четыре пальца извивались и шипели четырьмя маленькими змейками. Большой палец был из темно-синего камня.
Олору застонал, и вскочив на ноги, начал описывать круги по поляне, словно кошка, к хвосту которой привязали колокольчик. Он пытался стряхнуть с себя ужасную руку, но она, разумеется, оставалась при нем, и змеи извивались и шипели, лязгая крохотными зубами.
Обезумев от ужаса, бедный юноша бросился напрямик сквозь чащу леса, сам не зная куда.
Совейз не стала ждать, когда пройдет этот припадок, она бросилась за ним через лес, быстрая и легкая, как оленуха. Меньше чем через минуту догнала она его и схватила за шелковый рукав. Олору остановился, прижался лбом к ближайшему дереву и заплакал навзрыд, как ребенок, содрогаясь всем телом, призывая на помощь всех богов Белшаведа.
— Боги? — переспросила Совейз. — Кому как не тебе знать, что им нет дела до людей. Да какая тебе нужда в богах?
— Ты: ты наложила на меня какие-то чары, да? — спросил Олору дрожащим голосом. — Молю тебя, сними их!
— Чары? Это ты мне говоришь о чарах? Посмотри на них, это твоя плоть и кровь! Неужели ты не вспомнишь наконец?
Олору снова взглянул на свои руки. На красные ногти и живых змей. Затем прикрыл свои янтарные глаза и сполз по стволу на землю с видом полнейшей обреченности.
Она хохотала целое мгновение, эта ведьма Совейз. Но смех ее вскоре стих, уступив место какому-то новому чувству, для которого она еще не знала имени. Умолкнув, она вновь опустилась рядом с Олору. Она прижала его к себе. Всей кожей она почувствовала в своем «нежном паже» искусителя, умелого игрока, настоящего врага наконец. В эти секунды смятения она почти поняла своего отца. Но это прошло.
Жил да был на свете благородный юноша, отважный, но бедный.
Он жил в заброшенном старом доме со своей овдовевшей матерью и юными сестрами. Дом этот стоял почти у самого леса, куда юноша часто ходил охотиться, взяв с собою одного только старого слугу, потому что больше взять было некого. И однажды слуга отстал от своего господина и потерял его в этом черном лесу, и звал его и метался среди деревьев. Но господин пропал. И появился только на закате, вынырнув из пасти колдовского леса, про который ходили разные жуткие слухи.
Когда-то имя этого юного охотника было Олору. Но он лишился своего имени. Иное имя выместило его. Иное имя проросло сквозь старое, детское, как вылезает змея из старой шкуры.
А произошло это вот как.
Он никогда не был жесток, тот старый Олору, со зверьем и любой живой тварью в черном лесу. Он охотился только ради еды, потому что шестой за их столом всегда восседала незваная гостья, госпожа Голод, и если Олору не приносил что-нибудь из леса, тарелки его домашних часто оставались пусты.
Так или иначе, но Олору забивал молодых и глупых оленей, ставил силки на неосторожных кроликов, стрелял на озерах диких уток.
А лес наблюдал за этим с неизменной настороженностью. Это был колдовской лес. Всяк в округе знал это. Один только Олору не обращал внимания на россказни кумушек. Он так часто бывал в самом сердце этого леса, к тому же его дом стоял чуть ли не опушке. Как мог он предположить, что лес захочет украсть у него имя, а заодно и душу?
Итак, одним прекрасным утром старый Олору поднялся вместе с птицами, разбудил слугу и отправился в лес. Он шел, негромко напевая, пребывая в наилучшем расположении духа, поскольку не видел ничего дурного в том, что делал, и никак не думал, что это может показаться дурным кому-то еще. Нырнув под темный зеленый полог, Олору почувствовал неожиданный холод, словно вся лесная роса внезапно превратилась в снег. Оглянувшись, чтобы спросить у слуги, почувствовал ли он то же самое, Олору обнаружил, что остался один. За его спиной, там, где только что была тропа, сплошной стеной стояли деревья. Казалось, весь лес превратился в одну гигантскую стену. Олору оказался заперт в огромной высокой башне из тесно сомкнутых стволов — или чего-то еще более древнего, спавшего до поры до времени, пока чьи-нибудь чары не вызовут его из самых черных глубин леса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19