Длинные, волоклись вялые мысли: вот завтра… вот завтра уедет, забудется все, пойдет служба.
А тут – дома – останется что?
Мать воет, жена воет, пищат ребятишки.
Эх!..
Шоркает рубанок. Ветер шуршит. Желтая сосновая стружка завивается золотыми кудрями. Снег повалил гуще, спорее. Весело запахла отсыревшая стружка…
В порядок, в строй мало-помалу становились мысли. Главная из них была: жить надо. Что напаскудил, прогулял, пропьянствовал – все забыть, все похерить. Родителя все равно не подымешь. Телкой Попешко хай подавится, сволочь.
Жить же надо.
Вот похоронит батьку – и в полк.
А чтоб жинка с деточками не сгибла, придется до власти идти. С поклоном. Подсоблят, надо думать. Уважат. Красный орден на банте – це як? Так соби, пустяшна блескушка, чи шо?
Жить надо!
Вот отвоюемся – и все на билом свите станет по своим местам. Земли много, успевай пахать.
Хорошо пахнет сосновая стружка. От ветра, от снега вольготно, просторно дышать.
Последний гвоздь вогнал Иван в родительский гроб, последний раз шоркнул рубанком по крышке, когда на улице где-то захлопали выстрелы, галки загалдели тревожно, конский топ и крики вспугнули тишину. Бледная, испуганная прибежала жинка.
И только тут лишь узнал Иван Распопов, что творится на селе.
Где Москва! Где Ленин!
Полюшка-черничка, косорученька, жужжит, жужжит над покойником. Темные, смутные словеса заупокойных псалмов как растревоженные сонные осенние пчелы.
Мысли Ивановы уже не волокутся, как давеча, под сараем, – стремительно мчатся в дикой скачке.
Вот воюет он, Иван Распопов, красный боец, третий год воюет за Советскую власть. Жизни не щадя, крепко веруя, что бьется за великую правду.
Но что она – эта правда?
Москва. Ленин. Совет Народных Комиссаров.
На походе пели с присвистом, с гиком:
Так за Совет Народных Комиссаров
Мы грянем громкое «ура»!
Когда перед строем сам комдив прикалывал боевой орден к Ивановой гимнастерке и говорил речь, а музыка полковая гудела в трубы и били барабаны, – все то же маячило в уме: Москва, Ленин, Мировая Революция.
Долго, долго не бывал дома. И вот наконец попал на родную, как говорится, пепелищу. В Комариху в разлюбезную.
И что же? Что нашел?
Где Ленин? Где Мировая Революция? Где правда? Нычого нэма. Один Попешко, царь и бог, хай ему бис, распросукиному сыну…
Жужжит, жужжит Полюшка-косорученька. Гаснет короткий зимний денек.
Собрание
Пересчитали мужики побитых, оказалось девять душ. Кривой Охримчик сказал:
– Заховаты треба. Крещеные все ж таки.
Велел рыть могилу. И чтоб всем – в обязательном порядке – на собрание.
Собрались, как и прежде, в сельсовете. Расселись, закурили. Срамно выругавшись, Римша полез было рвать со стены портреты, но кривой не дал.
– Ось ты ж, бачу, и дурень! – сказал с досадой. – Таки важнеющи господа, хай соби висять… Чи тоби Карла Маркса соли пид хвист насыпав? Чи шо? Нам Попешкин з коммунистамы поперек глотки сталы, ось об чем треба обмозговаты…
– Правильно, дядька Охрим!
– У самую точку! – загалдели мужики.
– Так шо ж зараз робыть будемо? – спросил Кривой.
Закряхтели, засопели мужики. «Шо робыть… О-хо-хо…» Синей тучей клубился махорочный дым. «Шо робыть!»
– Эх вы, работнички всемирные! – захохотал Римша. – Поджали хвосты-то? Молчите? Ну, так и быть, скажу, чего будем. Пить будем и гулять будем, а смерть придет – помирать будем! Вот такая наша, мужики, плацформа на текущий момент…
Зашевелились, зашумели, загоготали.
– Ну, Римша!
– Ось каторжный!
– Ему зараз тильки пить да гулять…
– Хо-хо!
– Га-га-га!
– Цыцте! – крикнул Охрим. – Да цыцте же! Бачу на вас – як хлопьята малые… То ж время найшлы – шутковаты!
Валентин
– Они думают, что побили продотряд да коммунистов, так теперь им медаль дадут, – насмешливо сказал Валентин.
Он вошел незаметно и стоял в дверях – плотный, мордастый. Залихватски подбоченясь, подкручивал золотистые колечки франтовских усов.
– А что Попешко сейчас, – продолжал, уверенно, вальяжно подходя к столу, – что Попешко сейчас уже гонцов разослал в Зареченск, а то и в самую губернию – так нам до того и дела нету… Что вот-вот, того гляди, нагрянут чекисты – это нам все до едреной фени… Да вы что, олухи царя небесного, головы, что ли, вовсе потеряли? – крикнул он, наконец-то отняв руку от усов и картинно, со сжатым кулаком, воздымая ее к прокуренному потолку. – Действовать надо, господа мужики! Действовать, а не зевать… Чтоб к завтрему весь уезд поднялся! Примером чтоб наша Комариха стала! Так я говорю, господа мужики?
– Так! Так!
– Пра-а-а-вильна-а!
– Бей комиссаров!
Рев, свист, гогот. Валентин спокойно ждет. Снова колечко золотистого уса покручивает белая, холеная рука.
– Теперь, господа мужики, об чем вопрос? Вопрос теперь об командире. Без командира нам никак невозможно – побьют. Так что давайте думайте, кого выбирать будем…
И вот тут кривой уже не шепотом, не с оглядкой, как тогда на гумне возле кухни, а громко и не таясь, назвал Ивана Распопова.
«Дэ ж та Москва!»
– Та вы шо – белены обожралысь?! – вскричал Иван. – Шо б мэнэ устревать в подобную бузу? Шо б мэнэ, Ивана Распопова, у полку перед строем объявилы предателем та дезертиром?! Шо б я, три года отвоевав за Совецку власть, зараз супротив нее повернув? Та вы – шо?!
Мужики стеной стояли, окружив Ивана. Они молчали, но от гулкого их дыхания трепетало пламя свечи в изголовье покойника. Жинка, дети, Полюшка-черничка испуганно забились в угол. Мать завыла, запричитала тихонько: думала, что раз по Ивана пришли, то и его туда ж, куда продотрядцев с комбедом.
– Чего тилипаешься? – строго сказал кривой. – Ты за Совецку власть, ну так и мы ж за нее. Коммунистов действительно фактически побилы… а шо воны тоби зробилы, те коммунисты? А? Ось батько твой лежит бездыханный, а то б вин казав…
И опять проблеснуло в голове Ивана: «Дэ ж та Москва? Дэ ж той Ленин? Дэ ж той Совет Народных Комиссарив? Нычого нэма. Мабуть, и верно кажуть мужики – шоб Совецка власть, да тилькы без коммунистив? Обмозговать бы в тишине и покое… А где для раздумья время взять?..»
Тут сквозь рев и свист бурана явственно послышались заполошные удары набатного колокола.
– Це шо ж то таке? – прислушался Иван.
– А то, голуба, шо мундир надевай, – сказал кривой. – Та шоб при усих при регалиях – орден и шо там е у тоби… Пийшлы, атаман, присягу давать будешь!
Вот так-то порой оборачиваются пути-дороги человеческой судьбы.
Клятва
Перед алтарем, на нижней ступеньке амвона, при тусклом мерцании свечей, под суровыми, сердитыми взглядами бородатых божьих угодников, стоял Иван Распопов и вслед за попом Христофором, словно эхо, повторял жестокие, непреклонные слова клятвы:
– …верой и правдой клянусь…
– …клянусь…
– …служить крестьянскому миру…
– …самого живота не щадя…
– …в чем и целую сей…
– …святой и преславный господень крест!
– Благословен буди, – сказал Христофор, размашисто перекрестил крестом и сунул к Ивановым губам поросшую черным волосом руку.
Ушел в алтарь снимать ризу, оставив Ивана в растерянности. Топтался атаман на амвоне, не понимая, что же ему теперь делать, какие слова говорить или что…
Спасибо, Валентин выручил.
Шаг к собственной гибели
– Господа мужики! – звонко воскликнул попович. – Православные хрестьяне! Ныне мы с вами подымаем великое знамя борьбы за освобождение от ненавистных коммунистов и жидов! Вы, господа мужики, на данный момент разумеете, что отступать теперь после нонешних событий некуда – за побитых с нас спросят. И, значит, что? Значит, господа мужики, война! Говори, Иван, – обернулся к Распопову. – Командуй!
До самой этой минуты казалось Ивану, что все еще как-то обернется, что мелкими брызгами рассеется, рассыплется, обессиленно упадет вздыбившаяся волна. Но в эту – именно в эту – минуту понял: всё! Хочешь не хочешь, надо делать первый шаг, страшный первый шаг. А куда? Не к собственной ли гибели?
– Ну! – прошипел Валентин. – Говори же…
«Всё… всё!» – еще раз яростно сверкнуло в сознании. И, полоснув взглядом по Валентину, шагнул с амвона навстречу толпе.
– Хлопцы! – хрипло, но твердо сказал Иван. – Слухайте сюда… Зараз приказываю иттить до своих хат. И зараз же – по коням. У кого седло – давай под седло. У кого нэма – садись охлюпкой. Приказ такой: всем собраться на шляху, коло старой часовни. Та и с богом – на волость! А там – побачимо…
Начальник штаба
В утренних сумерках Анатолий Федорыч еще сладко потягивался, нежился под теплым одеялом. Нянечка Максимовна печку топила. Розовые отсветы огня мельтешили на чисто выбеленной стене. Что-то мирно булькало в печке, шипело, скворчало.
И вдруг – постучались. Свежие, пахнущие снегом, вошли двое – Распопов и Валентин. Нянечка, разумеется, махом в чуланчик, четверогранный пузырек появился словно по щучьему велению, сковорода с яичницей-глазуньей (вот оно что скворчало-то!). Приятное знакомство состоялось за легким завтраком, за розовой лампадкой. И – будьте здоровы! – Анатолий Федорыч получил приглашение: при распоповской крестьянской повстанческой армии (теперь это, вишь, как уже называлось!) занять пост начальника штаба.
Вскоре он выехал в Крутогорск и пробыл там дня два, тайно ютясь в холодном нежилом мезонине у своего дядюшки Виктора Маркелыча Крицкого (улица Эммануила Канта, 26), после чего снова появился в Комарихе. К этому времени доселе тихое селение превратилось в военный лагерь: дозоры, конные разъезды, даже два пулемета, два «максимки» – один на верхнем ярусе колокольни, другой – у белых колонн бывшего господского дома, где помещался ныне «штаб».
Отложив в сторону «сладкозвучные окарины», Анатолий Федорыч пошел под заветный ясень и, расковыряв ломиком мерзлую землю, извлек из похоронки свой сверточек. Бережно, тщательно завернутый в клеенку, там покоился великолепный черный браунинг с серебряной накладной пластинкой на рукояти: «Igni etferro». – «Огнем и мечом!» – было награвировано на пластине.
Какую-нибудь неделю…
С десятком бойцов в уездный город Зареченск прибыл товарищ Чубатый.
– Ты, верно, друг… тово?.. – постучав пальцем по лбу, сказал начальник уездной милиции. – Кабы десять бойцов решали дело – мы б и сами давно управились.
Чубатый засмеялся.
– Эк вас тут нашарохали!
– Да ты не скалься, герой! Их, этих распоповцев, мать их за ногу, на сегодняшний день никак не меньше тысячи собралось, почитай, цельный полк… Это же ведь надо понимать!
Чубатый задумался. Приказ есть приказ. Распопова надо взять обязательно, что бы там ни было.
– В таком разе, – сказал, – давай свою милицию. Какой у тебя имеется личный состав?
Личного состава в Зареченске оказалось двенадцать человек.
– Ну, поехали!
А между тем дело к вечеру, мороз жмет прежестокий. И бойцы-чекисты и милиция – все в отделку закоченели. На хуторе Высоком решили стать на часок, погреться.
Баба в хате печь топила. Хмуро, недобро поглядела на проезжих. Они кипяточку спросили, с морозу кишки погреть. Впереди еще верст десять лежало пути.
Баба сказала сердито:
– Тут не городские господа, к чаям-сахарам непривычны, самовара нэма.
Но все же пошла до соседа – будто бы попросить самовар. Пяти минут не ходила, вернулась с охапкой соломы, кинула ее в пламенный, зев печи, сама шмыгнула в сени. В ту же минуту страшный взрыв рванул из печи, бог весть откуда взявшиеся мужики закидали хату гранатами.
Дальнейшее известно: один Чубатый действительно чудом унес ноги. В какую-нибудь неделю затянулся тугой узел бандитской распоповщины.
На снежной, буранной степи запылал пожар.

Часть третья
Распоповские хоромы
Город губернский, старинный – с церквами, монументами, со своими Растрелли и Гваренги, со своей исторической славой. Потрясенный великими событиями последних лет – революционными боями, голодом, разрухой, лежал в глубоких сугробах, дыша тяжело, трудно, как больной, набирающий силы после тифа. За водой на речку в прорубь ходили. Вонючие коптилки мигали в черноте длинных ночей. Холод, смертельный холод леденил стены закопченных, обшарпанных ампиров и барокко. И не то злобная, не то испуганная тишина таилась в ребрастых от поломанных заборов, от срубленных деревьев улицах. Не дыша, глубоко спрятав в сводчатых каменных подвалах недоброе что-то. Темное. Погибельное…
На бывшей Мало-Дворянской этаким разляпистым брюхатым комодом стоял трехэтажный домина. Сходство с комодом придавали нелепейшие выкрутасы верхних карнизов и башенки, кирпичные столбики, фальшивые флюгерочки вдоль крыши – подобие дешевых безвкусных безделушек, уставленных на комодной скатерке «для красоты».
Подпертый чугунными витыми столбами подъезд украшался огненно-красной вывеской: «Крутогорский губернский продовольственный комиссариат».
В этих хоромах, недавно принадлежавших первой гильдии купцу Ф. К. Расторгуеву, сидели совслужи. Лиловыми жиденькими чернилами строчили казенные бумаженции. Орудовали дыроколами, подшивая входящие. Заносили в огромные линованные красными и голубыми линейками книги исходящие. Чертили графики роста. На ротаторе размножали приказы. В иных просторных горницах заседали.
Здесь были мозг, сердце и мускулы учреждения, поставленного властью для великой заботы о пропитании рабочего класса и Красной Армии, самоотверженно отбивающей врагов великой пролетарской революции. Здесь вершились многотрудные государственные дела.
А в гулком холодном подвале седой взъерошенный старичок со злым костлявым лицом, в глубокие морщины-трещины которого сине-черная накрепко въелась антрацитная пыль, ругательски ругался с комендантом.
– Игде уголь? – наскакивал старичок. – Игде, спрашиваю? Третьи сутки котлы стынут, сырость, мокреда в доме пошла… Плафон в зале-то – видал? обвалился! Ты мне резолюции свои не совай под нос! – заорал неожиданно могучим басом. – Ты этими резолюциями подотрися! Уголь давай – и всё тут!
– Да погоди ж ты, Кузьмич, – пробовал комендант утихомирить старика. – Я ж тебе, понимаешь, объясняю…
– Ты кобелю куцому иди объясняй, а мне нечего!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23