Это что? А-а! Вот она и дело-то… Мужик – на дыбошки, стал-быть: чего ж, мол, Совецка власть глядит? На такую, то ись, на безобразию? Так-то дальше-больше, давай промеж себя гадать: как, мол, быть, что делать? Тут – откуда-ниоткуда – такой-то Охримка кривой ай кто из ихнего брата, из живоглотов: «Вот-де дураки, шалавы! Што делать! Комунию бить – вон што!» Ну, сгоряча-то и давай дубьё ломать. Как в Комарихе в энтой: побили продотрядцев от дурна ума, хватились – батюшки, отвечать ведь! А тот же Охримка: «Зачем, дискать, отвечать? Обратно бить будем!» Вот тебе и пошло-поехало… Нет, ты понял?
– Именно, именно так, – согласился Алякринский.
– А то как же! Теперьчи возьми ты этих бандитов… Ну, мужиков то ись… Каждый и рад бы назад воротить, что исделано, да ведь не воротишь… Вот и держутся, сердешные, от одного страху, что отвечать перед властью. Кабы не отвечать, так…
– Стоп! – перебил Алякринский. – Но вот вы прочли же нашу листовку, наверно, и другие читали…
– Почему не читать – читали. Да сумлеваются мужики: не на живца ли берете!
– Как это, то есть – на живца?
– А очень даже просто: обманете, вот как.
– Но ведь вы-то поверили?
– Ну я… Я – другое дело. – Погостин усмехнулся. – Какой я к чертовой матери мужик! Ни кола ни двора, как говорится… Пролетарья всех стран – вот кто я. А к вам самолично, то ись, затем пришел, что план у меня имеется, как всю эту распоповскую шатию-братию на цугундер взять… порешить ее всю, то ись, к такой-то матери…
– Любопытно!
Алякринский переглянулся с Кобяковым.
– Ну, давайте выкладывайте, Степан Николаич…
План
– Тут, сказать по правде, и любопытного ничего нету. Головку, ребята, отсечь надо, вот что… – Погостин понизил голос. – Самое жало, то ись, рвать. А вырвешь жало – и банде каюк! Рассыпится, чисто пенек трухлявый, ей-бо! Была – и нету. Фь-ю! Теперьчи – как ее взять? Головку-то эту? Вот вопрос. Первое дело – чтоб все вместе были, вся иха верхушка. Чтоб не гоняться за кажным по степи, а разом всех троих – хоп! – и будь здоров…
– Троих? – переспросил Алякринский. – О ком вы говорите? Ну, Распопов сам – раз, начштаб Соколов – два… А третий-то кто же?
– Да Валентин, туды его! Вся вереда в ём, в паскуде… Энтот офицеришка, что прибился к Распопову, Соколов, то ись, дерьмо, рукава от жилетки, для форсу больше у атамана… А Валентин – о! Ванька-то Распопов весь из его рук смотрит. Ну, брать-то, конешно, в обчем, всех троих надо. И вот, значит, – как брать? А брать, комиссары, на Аксиньин день будем. Вот как!
– Это почему же именно – на Аксиньин?
Широчайшая улыбка разлилась на скуластом, заросшем бурой свалявшейся бородой лице Погостина.
– Да баба… ну, как сказать, любушка евонная, Аксинья. На отшибе живет, в лесочку. Он, стал-быть, гулять к ей сбирается залиться на Аксиньин день, то ись… Вот мы тут его, голубчика, и сцапаем… Расчухали, комиссары?
Страшная должность
Елизавета Александровна всё на часы поглядывала. Шесть. Семь. Восемь…
В пять позвонил, что задержится на часок. И вот – начало девятого, а его все нет.
– Какая жавость, – вздохнула Муся, – что я утром не повидава его… Ах, какая жавость!
– Вам, может быть, лучше было бы пойти прямо к нему на службу? – заметила Елизавета Александровна.
– На свужбу? О нет! Там – учреждение, всё официально. Я ходива посмотреть, где это. Увидева – серый скучный дом, у подъезда совдат с ружьем…
– Ну, вот и зашли бы.
– Нет-нет! Я испугавась. Столько ужасов говорят про чрезвычайку… Просто не представляю, как он там может…
Муся поёжилась, словно замерзла.
– Неужели, Мусенька, вы верите этим басням?
– Вот миво, как же не верить? В прошвом году, когда боевые были, в «Крутогорском телеграфе» писали. Я сама читава… И как иговки под ногти загоняли… и еще что-то, я уже забыва, но ужасно! Ужасно!
Было тихо. Уютно потрескивали березовые чурбачки в чугунной буржуйке. Какой уже раз Елизавета Александровна подогревала обед. Далеко, глухо, сквозь толщу стены из пустого в порожнее скучно переливались ученические «ганоны».
– Я еще вот чего боюсь… – задумчиво сказала Муся и замолчала, оборвала.
– Да? – спросила Елизавета Александровна.
– Что изменився… к худшему. Боже мой, ведь это спвошь и рядом так: сдевается большим начальством – и совершенно другой чевовек.
– Ну, вот уж чего нет, так нет!
В голосе Елизаветы Александровны – возмущение, обида, протест.
– Такие вещи, Мусенька, только с пустыми, неумными людьми случаются. А Колечка…
– Нет-нет, вы не обижайтесь, ради бога! – Муся поняла, что брякнула лишнее, и пыталась загладить бестактность. – Я первая никогда бы не поверива, что Коля зазнався… Нет-нет, этого быть не может! Такой умный, добрый, отзывчивый…
Лепетала, словно вертела хвостиком.
– Должность у него очень трудная, – тяжело вздохнула Елизавета Александровна. – Вот что. Опасность на каждом шагу. Он мне, правда, ничего не говорит, посмеивается… Но я-то вижу. А похудел как – кожа да кости. Желтый, прокурен насквозь, чернота под глазами… Ну, еще бы! Сколько он спит? Хорошо, если четыре-пять часов. И недоедает, конечно. Хотя нынче и все так…
В кастрюльке что-то зашипело, полилось через край. Елизавета Александровна сняла кастрюлю, закутала ее в газету, в теплую шаль.
– Вчера приехал откуда-то, явился ночью – страшно глянуть, прямо тень, а не человек, одни глаза… Руки расцарапаны, кровоточат. Ночью бредил, вскрикивал. А утром поднялся ни свет ни заря – пошел. Охрип, насморк ужасный… Я приложила ладонь ко лбу – боже мой, горит! Так весь день с температурой… Ему бы дома в постели полежать, малинки выпить с горячим чаем… а он – слышали? – звонит: задержусь! Вот его должность.
– Противная довжность, – Муся капризно выпятила нижнюю губку.
– Страшная, – сказала Елизавета Александровна.
Илья и Соня
В дверь постучались необычным стуком: ламца-дрица.
– Пришел! – воскликнула Муся.
– Нет, это Илюша, он всегда так стучит. Входите, входите, там не заперто! – отозвалась Елизавета Александровна.
Вошли Илья и Соня, запушенные снегом, замерзшие, счастливые. В руках у Ильи – связка кистей, у Сони – огромная, заляпанная красками холщовая папка.
– Смотрите, как я верно угадала!
– А моншера опять нету? – Илья кинул в угол кисти, бегло оглядел комнату. – Ба-а-а-тюшки! Да неужто Муся? Вот сюрприз!
Он был все тот же, Илья: не поздоровался, не снял шапку.
– Может быть, «здравствуйте»? – улыбнулась Елизавета Александровна.
– Виноват, очумел от радости, что нашу болотовскую тигрицу встретил…
– Ну, пошел… – Муся страдальчески сморщила носик. – Сейчас начнется представление.
– Богиня! – заорал Илья. – Вот, Соня, прошу, знакомиться – болотовская пантера, пожирательница мальчишеских сердец! Сам некогда погибал, бился в ее когтях. До того дошел, что все деревья в городе перепортил, изрезал пронзенными сердцами…
– Перестаньте! – взмолилась Муся.
– И влип бы! Честное слово, влип бы, – не унимался Илья. – Одно выручило, ну просто из ямы вытянуло: классовое сознание. «Куда катишься? – спросил себя. – В мелкобуржуазное болото катишься, дурак!» И знаешь, Соня, всё как рукой сняло, ей-богу, факт!
Соня стояла, растерянно улыбалась.
– До чего ж вы, Илюша, суматошный человек! – сказала Елизавета Александровна. – Нет, чтоб нам барышню представить… Ведь вас Соней зовут, так, кажется?
– Да чего ж тут представлять-то? Вот вы уже знаете, что она – Соня, а она знает, что вы – Миколкина мамаша. Какие-то еще там фигли-мигли разводить…
Он даже засопел негодующе.
– Раздевайтесь же, Соня… Папку вашу сюда давайте – вот на сундук, что ли. Господи, да вы закоченели вся! – ахнула Елизавета Александровна.
– А мы с ней сегодня весь день на морозце, – пояснил Илья. – Такую махину пишем – о-о! С ума сойти!
Какая-то возня послышалась за дверью, что-то с глухим стуком рухнуло на пол, мужской незнакомый голос чертыхнулся.
– Кто там? – спросила Елизавета Александровна, распахивая дверь, вглядываясь в темноту передней.
Тяжело дыша, пыхтя, два добрых молодца втащили в комнату мешок и грохнули его у входа.
– Батюшки, что это? – оторопела Елизавета Александровна.
Картофь
– Алякрина тута фатера? – спросил добрый молодец в потрепанной ватной телогрейке.
– Здесь, здесь, что вам угодно?
– Да вот, стало быть, картофь, мамаша…
– Но вы ошиблись, наверно.
– Никак нет, не ошиблись. Из губпродкома, мамаша, аккурат по вашему адресу.
– Да ты примай, не спрашивай, – простуженно пробасил второй молодец. – Хороший картофь, не сумлевайся…
Стояли у двери, не спешили уходить. Грелись, отдыхали, с откровенным любопытством разглядывали комнату, обстановку.
– А бедновато живете все ж таки, – сказал простуженный, надевая рваные рукавицы. – Не по-начальницки, словом сказать… Ну, счастливо оставаться!
В дверях они столкнулись с Алякринским.
– Вы ко мне? – удивился Николай.
– Да вот, стало быть, картофь доставили…
– Что-что?! Какой такой картофь?
– Ну, обнаковенно – какой. Картоха, проще сказать.
– Да откуда? Откуда, черт возьми? Тут какое-то недоразумение, ребята…
– Какая может быть недоразумение? Из губпродкома… Сам товарищ Силаев велел доставить.
– Ах, во-он что… – нахмурился Николай. – Ну, видно, братцы, придется вам еще потрудиться. Ошибочно все-таки послали вас ко мне.
– Как так – ошибочно? – Добрый молодец вытащил из недр телогрейки обрывок бумаги. – Вот тут, стало быть, и адрес обозначен – дом, номер и так и дале…
– Ну, правильно, правильно, этот самый дом. Только на первом этаже. Детский сад там, туда это.
– Ишь ты… – проворчал простуженный. – Гоняют людей… Ну, давай, берись, что ли… – обернулся к товарищу.
Потихоньку матерясь, ушли молодцы.
– Ай да продком! – расхохотался Илья. – Подкормить решил стража революции…
– Сволочь, – выругался Николай. – Просто удивительно, какой сукин сын!
– Ну бог с ним, не волнуйся по пустякам, – примирительно вступилась Елизавета Александровна. – Раздевайся, смотри, сколько у нас сегодня гостей! Совсем, как в Болотове, бывало…
Змея и просительница
Ландышем нежно веяло от нее. Глаза сияли, лучились. Милые, как всегда широко раскрытые, какого-то необыкновенно красивого цвета – темные, с золотистыми искорками, они говорили: «А помните?.. А помнишь?..»
И этот вырез на блузке у шеи – нежнейшей, благоуханной. И горячая, мягкая, нежная, трогательно-маленькая ладонь, когда здоровались, как бы шептала: «А помнишь?» И эта манера смотреть – влажно, затуманенно, тоже как бы говоря, шепча, напоминая: «А помнишь?.. А помните?..»
Да, всё это была – Муся.
Милая. Любимая. Первая и единственная.
И не было кроме на свете женщин.
Внимательно, с насмешливой тревогой поглядывал Илья на друга. Видел, как вползала, вползала змея в Миколкину душу. Ах, как видел! Волнообразно, виляя кольчатым пестрым ядовитым телом. Со злобой, с ненавистью, с отчаянием вглядывался: вот ползет… вот ползет… И вдруг – замерла, вдруг оторвалась от груди, тяжело, неуклюже шлепнулась на пол! И лицо Николая, порозовевшее, радостное, глуповатое (оно всегда становилось таким при Мусе), вдруг словно замерзло, застыло, сделалось как лед…
Николай вспомнил, зачем приехала Муся.
Затхлое, ветхое, времен боборыкинских, лейкинских, бог весть из какой затрапезной старины вывернулось жалкое и унизительное словечко: просительница.
Чья-то картина вспомнилась (Маковского, кажется): на фоне грязно-белой скучной департаментской стены – в нелепой шляпке с цветочками, в лисьей (наверно, пахнущей нафталином) ротонде – она. Просительница.
– Ну, что, мама, – буднично, устало сказал Алякринский, – пообедаем? Есть хочу ужасно…
Соль
– Пожалуйте к столу, – позвала Елизавета Александровна. – Кулешик отличный, да жаль, недосолен. Ты бы, Колечка, раздобыл сольцы-то… хотя бы фунтик.
– Вот тебе на! Откуда ж я это раздобуду?
– Так ведь реквизируете же иногда у спекулянтов.
– Ну-ну… Потом поговорим.
– Ах, всё потом, всё потом… Другие же ведь…
– Мама! – резко сказал Алякринский.
Кулеш хлебали в неловком молчании и как бы даже нехотя. Один Илья старательно, споро работал ложкой, смаковал, приговаривал: «Что за харч! Пища богов!» И так ловко управился, что другие еще и половины не съели, а он уже сидел перед пустой тарелкой, словно бы и не начинал.
Елизавета Александровна, немного взволнованная неприятным разговором, сказала рассеянно:
– Ешьте, ешьте, Илюша, что это вы привередничаете…
– Я бы съел, – грустно ответил Илья, – да вот нечего.
– Ах, я и не заметила! – сконфузилась Елизавета Александровна. – Позвольте, я вам подолью…
– Да я и сам не заметил, – признался Илья.
Все засмеялись. Тягостное молчание рухнуло.
– Вот вы, Лизавета Александровна, про соль помянули, – со второй тарелкой Илья обращался церемонно, не спеша, явно затевая застольный разговор, – помянули, что вот, мол, кулешик недосолен… А заметили, как я этот ваш недосоленный-то – хап! – и нету… Значит, уважаемая Лизавет-Асанна, не в этом соль!
– Ох, что-то издалека заходишь, – улыбнулся Николай.
– Ничуть не издалека. Говорю о том, что вокруг нас – традиции, привычки, вкусы – вот что покрепче посолить надо: с души прет! Преснятине поклоняемся.
– Пушкину, например? Бетховену, Чайковскому? – иронически спросила Елизавета Александровна.
– Насчет Бетховена воздержусь, – сказал Илья. – Недавно прочел, будто товарищ Ленин о нем положительно отозвался. Но проверю.
– Хотите, сыграю? – предложила Елизавета Александровна. – Ту самую вещь, которой Ленин восторгался. «Аппассионату»?
– А что это значит – аппассионата?
– От итальянского слова апассионато – страстно, воодушевленно.
– Ишь ты, – сказал Илья почтительно. – Всё-то, Лизавет-Асанна, вы знаете! И правда сыграете?
– Конечно. За блеск не ручаюсь, но представление о вещи получите.
– Ну-ну, – подтолкнул Николай друга, – что ж насчет соли-то? Или так только, замахнулся? Валяй, моншер, выкладывай, какие идеи обуревают буйну головушку?
– Идеи-то? – Илья подумал. – Да вот взорвать бы все это к чертовой бабушке…
– Что-о?! Взорвать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23