Но в сильных больших руках Евстратова жило подлинное мастерство, и самые тонкость и сложность работы были ему наслаждением. Оставалось вырезать один последний рядок перьев – и работа была бы закончена. Он приложил своего грифона к старому, княжескому: разница оказывалась лишь в цвете, в возрасте дерева. Но это были пустяки: для чего же существовали лаки, морёнка и прочие известные хорошему мастеру снадобья?
Было поздно. Он взглянул на ходики – они показывали за полночь. «Вот время-то бежит!» – сокрушенно подумал Евстратов и снова взялся за стамеску, твердо решив этой же ночью закончить дубового грифона.
А она продолжала плыть над миром – медленная и равнодушная для одних и стремительная, летящая – для других.
И много еще этой ночью было.
В далекой, на сотни верст размахнувшейся степи перед рассветом приземлился космический корабль, в течение двух недель виток за витком бороздивший безмолвную черную пустоту вселенной. Только что видевший в круглом иллюминаторе корабля эту усеянную яркими, необыкновенно крупными звездами бархатную черноту и яростный холодный косматый факел солнца на ней, только что ощущавший ледяную немоту космоса человек снова ступил на родную землю России.
Он засмеялся радостно: так хорошо, так ласково веял предрассветный ветерок, донося из степных глубин нежный, чуть горьковатый запах полыни, так весело мигали в сумерках рассеивающейся ночи огоньки далеких автомобильных фар…
Так прекрасна была наша земля!
Всего час назад он видел ее всю – от края до края – огромную, как чело мира, – очертания морских берегов, стада осенних туч над ее центральной частью, переливчатые короны северных сполохов, самоцветами сияющие южные моря…
А сейчас он шел по жесткой рыжей гриве полегшей, но еще не умершей травы, нежно касался рукой грубоватого махорчика все еще цветущего колючего татарника, ощущал тонкий, сладкий аромат этого необыкновенно сильного цветка…
Но огни далеких фар тем временем становились все ярче, все ближе, все явственнее делался гул автомашин. Еще минута – и развеется дивная тишина ночной степи, и будут излишне громкие, радостные восклицания, смех, объятия друзей, букеты городских оранжерейных цветов, газетные корреспонденты… Будет нарушена значительность единственной, может быть, в жизни минуты, когда с предельной отчетливостью человек ощутил не только всю свою любовь к Отчизне, но и ее любовно и сильно бьющееся в ответ сердце; когда поистине волшебно, как бы озаренные ярчайшей вспышкой сыновней любви к Родине, пронеслись перед его внутренним зрением тысячи и тысячи образов его братьев, как и он, бодрствующих этой октябрьской мжистой ночью, стремящихся вдохновенным трудом приумножить славу своей Великой Матери…
В белом зареве цеха увидел он сталевара из Рустави, ведущего скоростную плавку той, может быть, стали, из которой будет отлит корпус следующего космического корабля…
Увидел знаменитого композитора, в ночной тишине бревенчатого дома, под ровный шелест дождя уловившего неясные, далекие музыкальные шумы, еще только намеки на те мужественные, нежные и ликующие мелодии, которые со временем прозвучат на весь мир…
Молоденькую девочку-якутку, врача, сквозь рев бурана бесстрашно пробирающуюся в далекое селение, чтобы спасти жизнь его неизвестному брату…
И тех отважных летчиков, что всю ночь у камчатских рифов самоотверженно спасали японских рыбаков… И милого чудака, сидящего над загадочной рукописью… И младшего лейтенанта Ельчика, и Егора Иваныча, и влюбленного Петьку, и деревенского милиционера Евстратова – вдохновенного мастера и хранителя неумирающего народного умельства.
И то ярко горящее сквозь дождливую мгу окошко райотдела милиции, за которым нынче летят бессонные часы Максима Петровича и Кости…
И все это было его Отечество, и все эти люди были его кровные братья, и, может быть, как никогда он понял и почувствовал это именно сейчас.
Но шумно подкатили машины, и степь засияла белыми ослепительными огнями фар, выхвативших из спокойного мрака матово поблескивающий корпус корабля, рыжую траву, куст растрепанного ветром татарника и вернувшегося на землю человека.
И сделалось так, как он и представлял себе: объятия, радостные восклицания, цветы, газетные корреспонденты…
Глава шестьдесят седьмая
А над землей уже брезжила длинная розовая полоса рассвета.
Толстая рыжая папка – «Дело № 127», – с четко, каллиграфически выведенной надписью «об убийстве Извалова В. А. и Артамонова С. И.» была положена в центре стола. Рядом с ней разместились: по правую сторону – огромный гаечный ключ с литерами «С. Л.», по левую – найденный в авдохинском колодце топор.
– Хорошенький натюрмортик! – легкомысленно хихикнул Костя, отойдя на два шага и, склонив голову несколько набок, словно художник, любуясь разложенными на столе вещами.
Максим Петрович неодобрительно покосился на него: нашел время шутить! Он поглядел на часы, было без десяти девять. Затем, придвинув к столу табуретку, сел на нее, примерился взглядом: все ли хорошо видно с этой точки – надпись на папке, топор, ключ.
– Да я уже проверял, – сказал Костя. – Люкс!
И тут Максим Петрович не отозвался, промолчал, давая понять своему юному помощнику, что ни шутки, ни егозливость в данном случае совершенно неуместны.
– Пошли, – кивнул он Косте.
В дверях они столкнулись с Муратовым.
– Ну, как? – спросил Муратов.
– Да вот, – Максим Петрович указал на стол.
Муратов присел на табуретку.
– Впечатляет, – одобрительно сказал он. – Разве еще вот что…
Муратов вынул из кармана толстый красный карандаш, помедлил немного, повертел его в руках и, решительно придвинув к себе папку, крупно, размашисто, через всю обложку написал: «БАРДАДЫМ»
– Вот так! – подмигнул он Максиму Петровичу, кладя на место папку. – Как говорится, товар лицом… Пошли, покурим.
– Посылай за Малахиным, – сказал Максим Петрович Косте, выходя в коридор.
Он сперва пропустил мимо ушей это муратовское «покурим», но тот, очутившись в кабинетике Щетинина, первым делом вынул из кармана уже наполовину опустевшую пачку «Севера» и действительно закурил.
– Опять задымили? – поморщился Максим Петрович.
– Задымишь! – сердито и немного сконфуженно буркнул Муратов. – Ва-банк играем… Не ошибемся?
Максим Петрович ничего не сказал, как будто бы даже и не слышал муратовского вопроса. А между тем сам-то именно об этом и думал.
Да, он, Щетинин, шел ва-банк, сооружая на муратовском столе этот, как выразился Костя, «натюрмортик», шел смело, решительно, убежденный в точности своих умозаключений. Через несколько минут он задаст Малахину свой первый вопрос, и тот что-то ответит, и по тому, что он ответит, можно будет сразу понять, как он поведет себя дальше: начнется ли долгий, изнурительный для обеих сторон поединок, выматывающая силы борьба, чем-то похожая на окопную позиционную войну, или Малахина все же удалось сломить разом, еще не задав ему ни одного вопроса.
В кабинет вошел Костя. Он был серьезен, сдержан, от давешней егозливости не осталось и следа.
– Ну? – вопросительно поглядел Максим Петрович.
– Сидит, смотрит, – почему-то шепотом сказал Костя.
– Правильно сидит?
– Абсолютно. Все предметы – в поле его зрения.
– Неподвижен?
– Ну как сказать… В общем – да. Пытался расстегнуть воротник рубахи. Страшно дрожат руки.
– Валидол ему передали? – спросил Муратов.
– Конечно, – сказал Максим Петрович.
– Пора, – поднялся Муратов.
Малахина ввели в муратовский кабинет ровно в девять.
– Вот сюда садитесь, – хмуро указал Державин на табуретку и, отойдя к окну, принялся разглядывать давным-давно знакомую площадь.
Словно сквозь марлю, за мокрыми слезливыми стеклами расплывчато, акварельными потеками, вырисовывались почерневшие от сырости заборы, глянцевитые железные крыши домов, пестрые витрины универмага, автобусная остановка с полинявшей кинорекламой и лаково блестящим от дождя синим автобусом…. Все это было тысячу раз видено, от всего веяло такой непроходимой скукой и так успокоительно, сонно журчала стекающая с крыши вода, что Державина, который вчера по случаю тестевых именин маленько перехватил, даже в сон потянуло. Он сладко зевнул.
Странный звук, раздавшийся вдруг за спиной, заставил его вздрогнуть и обернуться. Малахин сидел все в той же позе, разве только чуть наклонясь вперед, судорожно, крепко вцепившись рукой в край табуретки. Какой-то хрип – не то кашель, не то приглушенный стон – вырвался из его глотки. Было ясно, что с Малахиным творилось что-то неладное. Державин вспомнил, что арестованный за двое суток почти не притронулся к еде, лишь с жадностью пил чай, вспомнил про сердечные таблетки, которые Щетинин приказывал ему передать, и с тревогой поглядел на Малахина.
Но, слава богу, хрип затих, тело Малахина приняло менее напряженное положение, выпрямилось. И тут за дверью послышались голоса, и в комнату вошли Максим Петрович, Муратов и Костя.
Малахин сделал движение, словно желая встать, и даже как-то неловко, не выпуская из руки края табуретки, приподнялся; но Муратов сказал: «Сидите, сидите!» – и тот тяжело, грузно опустился на место.
Максим Петрович с первого взгляда не узнал Малахина, так он изменился: ни прежней осанистости, ни широко развернутых плеч, ни самодовольной, с хитрецой улыбки на большом мясистом лице; безвольно обмякшее, как бы лишенное костяка тело, облаченное в малахинский пиджак и клетчатую, зеленую с желтым, ковбойскую рубаху, серая, землистая маска вместо лица, вот что сейчас представляло собою то существо, которое в документах расследования именовалось Малахиным и еще так недавно было действительно им…
«Сдается без боя…» – подумал Максим Петрович, с удовлетворением отметив про себя такую разительную перемену во внешности Малахина. Значит, не напрасно была затеяна ими моральная подготовка, видать, решающими оказались и те две ночи, что провел Малахин в полной неизвестности, в одиночестве, наедине с собою, и нынешнее получасовое обозрение отлично знакомых ему предметов.
Слабым голосом, но довольно четко, обстоятельно отвечал Малахин, на задаваемые ему вопросы общего, анкетного порядка. Максим Петрович аккуратно, не спеша записывал его ответы, внутренне удивляясь тому, как далеки от сути, обманчивы бывают иной раз подобные формальные сведения! Ведь если исходить из того, что значилось на первых страницах протокола, перед Щетининым был вполне добропорядочный гражданин, во всяком случае, не чета тому же Авдохину, за которым каких только грехов не числилось: и пьяные дебоши, и растрата, и нерадивость по службе… Человек же, сидевший напротив Максима Петровича, имел превосходные анкетные данные, в которых все было превосходно, – беспорочная трудовая деятельность, солидный партийный стаж, общественные выборные должности, награды, благодарности… И тем не менее человек этот – убийца, матерый грабитель, прожженный делец и плут, для которого едва ли существует что-либо святое в жизни и перед которым Авдохин – ну просто невинный младенец!
Какая-то минута, а может быть, даже и меньше, пока Максим Петрович просматривал написанное, наполнила комнату такой тягостной тишиной, что Косте, еще не привычному к подобным положениям, даже не по себе сделалось. «Вот сейчас, сию минуту, – думал он, – начнется самое главное… Вот сейчас…»
Он быстро окинул взглядом комнату и удивился – так все было серо и буднично: этот просторный малоуютный кабинет, пестро разукрашенный по розовому фону завитками серебряного наката, это слезящееся окно…
Муратов сосредоточенно, между большим и указательным пальцами, разминал туго набитую папиросу. Максим Петрович деловито, шелестя бумагой, просматривал первые листы протокола.
– Ну что ж, Яков Семеныч, – прервал Костины размышления негромкий, будничный голос Щетинина. – Давайте, рассказывайте, как это у вас получилось…
Малахин конвульсивно дернулся, хотел, видимо, что-то сказать, но перехватило дыхание, и он опять издал горлом тот неопределенный звук, которым так напугал Державина.
Муратов привстал, налил из графина воды и придвинул стакан Малахину.
– Нуте, Яков Семеныч? – сказал Щетинин. – Начнем с того, как вы седьмого мая приехали к Извалову с просьбой одолжить вам денег.
Глава шестьдесят восьмая
Максим Петрович едва успевал записывать.
«…я сказал ему: «Валера, выручи!», на что тот ответил, что он получил извещение об автомашине и в данный момент ему самому нужна вышеназванная сумма. Я сказал: «Что же, неужели не можешь сделать для меня, по-родственному?» Он сказал: «При чем тут родственность? Я два года ждал очереди, а теперь ты мне про какую-то родственность говоришь!» Тогда я сказал, что эти деньги мне все равно что жизнь или смерть, но он и на это не реагировал и сказал, что не даст…»
– Для чего вам нужны были такие большие деньги? – спросил Максим Петрович.
Малахин замялся.
– В прятки будем играть? – сурово сказал Муратов.
«Я был нервно настроен, и он, заметив это, спросил, зачем мне деньги. На что я откровенно признался, что так как ожидаю ревизию, мне необходимо покрыть недостачу. Он удивился и сказал: «Вон что, оказывается!», и заявил твердо, что на подобные махинации, если бы и не машина, то все равно не дал бы. Тогда я стал укорять его за черствость, закричал на него: «Ты понимаешь, что мне за это – решетка?» На это он ничего не сказал, начал ходить по комнате…»
– В доме, кроме вас и Извалова, еще кто-нибудь в это время находился? – спросил Щетинин, отрываясь от записи.
– Нет, никого не было, – сказал Малахин. – Свояченица с дочкой перед этим ушли в школу.
– Хорошо, продолжайте.
«Я подумал: что же это он молчит и ходит? Может быть, еще решится, даст? У меня появилась надежда, что он мне все же даст денег. Но он, прекратив ходьбу, остановился и спросил: «Ты коммунист?» Я ответил, что да, зачем он спрашивает, это ему хорошо известно. Тогда он сказал, что я должен пойти в прокуратуру и сам лично заявить о растрате.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79