Но вместо того чтобы выстроиться в стройную, последовательную, нерасторжимую цепь, где каждой мелочью обретено свое законное место, все опять рассыпается, разваливается, опять перед ним лишь отдельные факты, не желающие естественным образом друг к другу прирастать, опять только неразбериха и путаница… Преступник какой-то неправильный: действия его непонятны и нелогичны. Но почему он должен был действовать так, как считает для него правильным и логичным Костя? У преступника своя психология, свой характер, свое понимание логики, свои рефлексы на обстановку, обстоятельства. Может, он вообще ненормальный. Да и кто может быть нормальным, сохранить в порядке мышление, свою рефлексию, совершая такое дело? А может, он подчинялся еще каким-то обстоятельствам, которые остались неизвестными, неустановленными? И если узнать, выяснить эти обстоятельства, тогда, может, и все поведение преступника приобретет другой вид, станет понятным, логичным, вполне мотивированным?
Каковы же они могли быть, эти обстоятельства, повлиявшие на поведение преступника и не известные следствию? Да и были ли они? Ведь сколько голов думало над этой историей, – изучено, взвешено, учтено, кажется, решительно все…
Все ли? – тут же спросил себя Костя. Ведь ни один следователь до тех пор, пока преступник не пойман и под тяжестью улик не подтвердил его соображений своим признанием, не может с уверенностью сказать, что он ничего не пропустил в обстоятельствах дела, изучил, взвесил и учел абсолютно все…
Глава восьмая
Мимо окон прошумела автомашина, скрипнула тормозами. Костя услышал этот шум, но за размышлениями не обратил на него внимания. Он вышел из своей задумчивости, очнулся и возвратился в реальный мир только тогда, когда услыхал, как кто-то осторожно и даже как-то боязливо открывает в комнату дверь. В образовавшуюся щель он разглядел Евгению Васильевну Извалову.
Костя поднялся, в неловкости с громким стуком отодвинув стул. Извалова отпрянула от двери, схватилась за сердце, но тут же узнала Костю.
– Фу, чуть не умерла со страху! Это вы?
– Я, – сказал Костя смущенно. – Накурил тут у вас, извините, я сейчас проветрю…
– Не беспокойтесь, пустяки какие! А я так испугалась! Сердце колотится… Наружная дверь открыта, подхожу к этой – чувствую, в доме кто-то есть, вроде бы запах табачный. Знаю, что ключ у вас, да все равно, теперь всего ждешь, всякие ужасы мерещатся!
Извалова заметно похудела с тех пор, как увидел ее Костя впервые. В выражении ее крупного лица с маленьким напудренным носом, узкими нарисованными бровками, круглыми, какой-то птичьей формы глазами так и осталось что-то тревожное, напуганное, настороженно-недоверчивое. Она держалась так, как будто во всем окружающем чувствовала скрытые, таящиеся угрозы, ждала, что угрозы эти исполнятся, настигнут ее, и была в бдительной, постоянной готовности решительно их отразить. Она переменила прическу: раньше носила волосы без затей, просто тяжелым узлом на затылке, а теперь они были уложены как-то замысловато, с начесом, крупной шапкой. И платье на ней было, кажется, новое, недавно сшитое – с глубоким вырезом на груди. Жизнь в райцентре, поближе к цивилизации, не оставила ее без своего воздействия. Костя отметил эти перемены во внешности Изваловой и малость подивился про себя: горе-горе, а себя не забывает, старается, чтоб получше, попривлекательней выглядеть… Вероятно, и вправду мужа своего она не слишком-то любила – не зря такие разговоры ходят на селе…
– И напачкал же я вам, – сказал Костя покаянно, заметив, как загрязнил скатерть, и пытаясь сдуть со стола табачные крошки и пепел. – Я сейчас уйду…
– Да нет, что вы! Пожалуйста, пожалуйста… Если вам надо – сидите. Может, я вам помешала? Я ненадолго, приехала вот на дом да на сад взглянуть. А то, знаете, яблоки уже подходят, падают. Надо подсобрать, которые спелые… Пропадут ведь, жалко…
Говоря и стараясь быть с Костей любезной, Извалова прошлась по комнате, заглянула в спальню. Глаза ее, цепкие, быстрые, ощупывали обстановку: все ли в порядке, не пропало ли что в ее отсутствие?.. Костя понял ее взгляд. У него зарделись щеки от ее ощупывающих, проверяющих глаз, от того, что Извалова застала его в доме, и, не стесняясь, наводит при нем контроль. Наверное, надо было промолчать, сделать вид, что он ничего этого не заметил, но подозрительность Изваловой вынуждала, и Костя, точно он нес ответственность за сохранность изваловского домашнего имущества, сказал ей, доставив себе этим только еще большее чувство неловкости:
– Все цело, не беспокойтесь… У вас соседи хорошие – приглядывают и за домом и за садом. Особенно тетя Паня, каждый день заходит. Дом кругом оглядит, в саду проверит. Вчера подпоры переставляла, жучков каких-то с яблонь сняла. И Пирату она поесть носит…
– А вокруг яблонь землю не взрыхлила! – перебив, сказала Извалова недовольно. – Хотя я прошлый раз ей говорила. Ведь я же не бесплатно, я ей пообещала три рубля заплатить. И падалицу разрешила подбирать… Вы не знаете, много было падалицы?
– Вот этим, простите, я не интересовался, – ответил Костя сухо.
Ему было уже неприятно говорить с Изваловой. Сколько приходилось встречаться с ней – всегда она возбуждала в нем неприязнь, которую ему было трудно удержать в себе, не показать, вот как сейчас. Недалекость, мелкость души, мещанский практицизм существовали в ней на удивление обнаженно, самоуверенно, почти вызывающе-нагло. Учительница! Неужели и в школе она такая? Что же может передать она детям, какие качества им привить? Говорят, сам Извалов уговаривал ее оставить учительство, перейти на какую-нибудь иную работу, только не с детьми. Возмутилась: «Я диплом учительского института имею, нечего мне указывать!».
Костя поспешно затолкал в карман сигареты и вышел на крыльцо. В переулке против калитки стоял запыленный, заезженный «газ»-вездеход с брезентовой крышей, на котором ездил зять Изваловой Малахин. Машина была райпотребсоюзовская, использовать ее полагалось только для служебных нужд, но Малахин рассматривал ее как личную собственность и гонял по своим делам налево-направо без зазрения совести, как ему вздумается. Чтобы ничем себя не связывать, он зачастую обходился без шофера – правил машиною сам.
Костя поглядел с крыльца: с кем же в этот раз приехала Извалова – с шофером или самим Малахиным?
На дворе находился Малахин – в светлом, мешковато сидевшем чесучевом костюме, сетчатой капроновой шляпе на крупной, вдавленной в плечи голове, невысокий, тяжеловесный, с крутым брюшком, – той комплекции, которую иные районные начальственные лица считают чуть ли не полагающейся при своих должностях, чтобы даже вид свидетельствовал о начальственном положении и внушительно действовал на подчиненных.
Малахин стоял в малиннике, у забора, что тянулся в глубине двора от дровяного сарая до дяди Петиной усадьбы, и, нагибаясь, поднимая ветви, что-то разглядывал в зарослях. Наверное, его сердило, что малинник ненужно, бестолково разросся, глохнет без ухода и теряет в тесноте плодоносность, а спелая ягода осыпается на землю, достается воробьям и соседским курам. Конечно, это должно было его сердить – в райцентре у него при доме тоже сад и малинник, и ни одна кроха добра, рожденного природою, не пропадает у Малахина понапрасну…
Малахин, видно, почувствовал, что на него смотрят, повернулся. Повернулся почему-то резко, точно на окрик. Костя вежливо поздоровался с ним, но мясистое, одутловатое лицо Малахина сделалось насупленным, закрытым, он не ответил Косте, будто даже и не увидел его, поспешно отвернулся и с подчеркнутой сосредоточенностью занялся малиной: стал рвать ягоды и бросать в рот, словно только в одном этом состоял его интерес и только за этим он и забрался в малинник. Костя знал – он не жалует своим расположением милицейских работников, ему не правится, что они продолжают ходить на изваловскую усадьбу, заглядывать в разные углы и щели, что Извалова отдала им от дома второй ключ. Прямо свое нерасположение он не высказывал ни разу, но кое-что иногда прорывалось у него в словах, и нетрудно было понять, как он думает: посмотрели, что надо, записали, сфотографировали – и хватит… Хозяйство есть хозяйство, а не общественный выгон, где каждый может пастись… Инстинкт собственника. То же, что у Изваловой, только в еще большей, совсем уже развитой степени…
«И как только мог, – опять пришло Косте на ум, как приходило и раньше при виде изваловских родственников, – как мог выносить Извалов этих людей: свою жену, чету Малахиных – самого и его супругу, во всем, по рассказам, похожую на своего мужа… Как можно было находиться с ними в тесном и частом общении? Ведь Извалов же был совсем иным, ни в чем на них не похожим человеком! Видать, не сладко ему приходилось, и правы на селе те, кто говорит, что терпел он лишь по привычке и необходимости, ради дочери; счастья же ему в доме не было, как не было у него и особой дружбы и близости с женой и ее родней…»
Глава девятая
В бледно-голубой, туманной от зноя пустоте неба, попервоначалу не очень даже выделяясь в ней, незаметно для глаз росло, поднималось из-за горизонта величественно-медлительное облако. Оно походило на заснеженную гору. Вершина его была заострена клином и ярко белела; ниже проступали другие краски – синева, что-то оранжеватое, неуловимо-лиловое, сгустки вязкой, темной мути. Облако росло не только ввысь, но и вширь, в полной беззвучности, ничем пока не возвещая своих намерений. Оно казалось безобидным, однако угадывалось, что оно явилось не просто так и не просто так растет и ширится над всем окрестным краем – над затвердевшей, иссушенной зноем землею, над селениями и деревеньками, над притихшими садами и рощами, над пашнями и лугами с их скирдами, копнами, жнивьем, пестрым множеством разнообразных трав.
Задрав голову, Костя долго вглядывался в движение облачных слоев, несущих, как казалось, не отраженный, а свой собственный нестерпимо острый свет. Наверняка грянет гроза! Добро пожаловать, это только в благо – очень уж надоел, измучил и людей и землю зной!
Правда, Косте это немного не в пору, может помешать: сегодня ему ехать в райцентр. Прошло уже порядочно времени, Максим Петрович, конечно, уже вернулся из города и ждет доклада. А докладывать, – Костя даже внутренне съежился, – увы, нечего… Ничего ценного в разговорах с местными жителями выудить ему не удалось. Сказать разве, что собственными его догадками установлено, что преступник был неправильный, действовал не по логике обстоятельств? Максим Петрович только рассмеется. Рассказать о новых похождениях садовского привидения? В селе все так напуганы происшествием, что теперь всюду видится разная чертовщина. Фантазия работает на полную мощность, такие небылицы сочиняются, что куда там! Любой писатель-фантаст позавидует.
Ну и положение! «Даром хлеб ешь», – скажет Максим Петрович. Можно, конечно, поразвлечь его информацией другого рода, рассказать, как океанский кит по Рейну к самому городу Бонну подплыл – было в газете такое сообщение… Но тут уж Максим Петрович просто взматерится…
А может быть, его поездка в город увенчалась успехом и дала какие-нибудь совершенно неожиданные результаты? Собственно говоря, версия с Тоськой – очень правдоподобная версия, и ничего нет невероятного в том, что в городе-то и найден тот вожделенный кончик нитки, при помощи которого и распутается весь клубок садовского дела…
Грозовое облако не спешило. Его различно окрашенные слои неторопливо перестраивались, принимая какой-то одним им известный порядок, темные сгустки становились плотнее, гуще, соединяясь, увеличиваясь, концентрируя затаенный в них боевой заряд. Но все это происходило как бы исподволь; сумрачная тень, отбрасываемая на землю облаком, была еще далеко от Садового, село еще вовсю жгло, палило яростное солнце.
Рассчитав, сколько примерно у него в запасе времени, Костя решил, что успеет искупаться, и прямо от изваловского дома отправился на речку – тем коротким путем, каким ходят садовские бабы полоскать белье: сначала узким проулочком, мимо дяди Петиной скособочившейся избенки, где он квартировал, затем – по тропинке, кривуляющей по глинистому откосу, изрытому коровьими копытами, в гусиных пушинках и зеленом гусином помете.
Принимая свежесть речной воды как самое высшее сейчас для себя на свете наслаждение, Костя окунулся и побарахтался вблизи берега: плавать он умел едва-едва и побаивался глубоких мест.
Выбравшись на бережок, Костя только слегка отжал трусы и не стал обтираться, чтоб тело подольше чувствовало бодрящую прохладу. Последнюю неделю его жизнь в Садовом из-за полной незанятости превратилась почти в курортный кейф; он только и делал, что купался на дню раз пять, загорал, ел с аппетитом в садовской чайной да калякал с кем придется и о чем придется. В этом, что и говорить, была своя прелесть, но все-таки безделье уже прискучило, поднадоело, и, главное, точила досада, что время он проводит впустую, без пользы, расходует его зря, тогда как в работе, в которой он участвует, как ни в какой другой время так драгоценно – каждый час, каждая минута…
В своей записной книжке Костя вел маленький дневник: коротенько записывал то, чем ежедневно бывал занят, чтобы потом привезти в институт отчет, – так требовалось по учебной программе. В последние дни ему даже прибавить к своему дневнику было нечего. Костя только метил даты и повторял одну лаконичную стереотипную строчку: «В Садовом». Ведь не запишешь же: «Купался. Загорал. Ел щи и вареники со сметаной»…
Послышались нарастающий железный лязг и громыхание. С садовской горы, вихляясь, катили тяжко нагруженные самосвалы. Лихо газуя, они промчались мимо Кости по узкой полоске приречного луга к леску, темнеющему у реки, выше по течению, – один с кирпичом, другой со щебенкой. Костю с ног до головы обмело жарким ветром их движения, осыпало густой пылью, взрывчато вскинувшейся с дороги по следу самосвалов. Костя зло поглядел на прогрохотавшие машины:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79