Подтянет брюки - и снова жонглирует. А яблоко все откусывает и откусывает и наконец съедает. Очень все смеялись! Эх, Павлика бы сюда!
А Флич! Петр вспомнил вечер в школе, последний вечер перед войной… Нет, не сможет он так. Ни как Флич, ни как Мимоза, ни даже как он сам с Павликом. Все только поначалу казалось простым.
И все же он должен что-то придумать, что-то показать, как-то развлечь детей. Они ведь и в самом деле разучились смеяться!…
Петр вспомнил, как Мимоза лез за подвешенной на лонже трубой. А что, если использовать для балансировки колобашки? Они ж круглые! Он отобрал несколько колобашек. Первую, потолще, поставил на попа, вторую положил на ее торец так, чтобы она свободно каталась. Третью на вторую, но тоже торцом. Попробовал взобраться на это шаткое сооружение. Оно тотчас рассыпалось. Ничего удивительного - сырые, тяжелые колобашки не легкие бочонки из алюминия. Да и тренироваться надо. А времени нет.
Петру показалось, что он не один здесь, а кто-то смотрит на него, следит за ним внимательно. Ощущение было таким четким, что Петр огляделся. Неподалеку к стене прислонился парнишка в голубой рубашке и коротких, чуть ниже колен, брюках. Голова стрижена наголо, на худом лице голодные глаза.
– Ты чего? - спросил Петр.
Парнишка не ответил, только смотрел не отрываясь.
– Иди в свой барак. Сейчас обед.
– Ты верно не Пауль? - спросил неожиданно парнишка по-немецки.
Петр пригляделся.
– Никак Курт Вайсман?
– Я-то Вайсман. А ты кто?
Петр засмеялся.
– Слушай. Мне с тобой разговаривать подполковник не разрешил. Где ты такие штаны достал?
Вайсман неопределенно махнул рукой.
– А там еще есть или все разобрали?
– Есть, наверно. Значит, ты не Пауль?
– Сколько раз тебе повторять? Я - Петр Лужин. Из-за тебя я от своего полка отстану.
– Извини. Я был уверен, что ты Пауль Копф и пробрался в Красную Армию, чтобы шпионить.
– Пауль тоже не шпион. И настоящая его фамилия Лужин. И если бы он сейчас услышал, что ты про него несешь, он бы тебе почистил физиономию! Слушай, Вайсман, ты давно в лагере?
– В этом недавно. Нас перевели. Здесь у нас брали кровь, - он протянул руки, показав внутренние стороны локтей. На них были иссиня-бурые пятна. - Они предпочитали немецкую кровь, но брали у всех.
– А Пауля ты давно видел?
Вайсман махнул рукой:
– Давно!
– Может, он тоже в лагере каком-нибудь?
Вайсман пожал плечами:
– Не думаю. Доктор Доппель ведь не отказывался идти на фронт, как мой отец. У доктора Доппеля золотой значок "наци".
– Видел, - нахмурился Петр.
– Где? - насторожился Вайсман.
– Еще в Гронске, Доппель увез Павла в Германию, а я остался с мамой.
– Ты говоришь по-немецки не хуже Пауля.
– Вместе учились. Значит, ты ничего про него не знаешь?
– Нет. Меня забрали. Я попал в лагерь. И больше никого из ребят не видел.
– Жаль. А я-то рассчитывал хоть что-нибудь узнать от тебя. Ладно. Иди в барак. Обед. Да и не разрешил подполковник мне с тобой разговаривать.
– Я обедал. Меня к тебе господин офицер послал. Помогать.
– Ты что же, в цирке работал?
– Почему в цирке? - удивился Вайсман.
– А как же ты мне будешь помогать? Я ведь артист цирка. Готовлюсь к выступлению.
Глаза Вайсмана округлились, и Петр впервые приметил в них детское любопытство.
– И Пауль был артистом?
– Еще каким! - воскликнул Петр и приврал: - Его имя на афишах печаталось вот такими буквами.
– А мы ничего в школе не знали. Мальчик как мальчик, немножко нелюдимый. Друзей не заводил. Мы думали, гордится доктором Доппелем и своей мамочкой. Мама-то богатая. Владелица гостиницы!
– Длинная история, - сказал Петр. - А дружить он с вами ни с кем не хотел. И что советский - скрывал. И что артист цирка - скрывал. Вы бы его давно замучили!…
Вайсман нахмурился и отвернулся.
– Извини, - сказал Петр, - Я тебя не имел в виду. Раз ты в лагерь попал, значит, антифашист. Ладно. Садись и сиди. Может, и понадобишься.
Вайсман сел на чурку, а Петр прислонился к стене, достал из кармана медную трехкопеечную монету и стал гонять ее по тыльной стороне ладони, обдумывая, что же все-таки он сможет показать детишкам.
Вайсман с любопытством следил за движением монеты, потом сказал:
– Этот фокус я видел несколько раз.
– Пауль показывал? - улыбнулся Петр.
– Нет. Здесь, в лагере, один дедушка приходил к нам в барак по вечерам. Положит монету, побольше этой, на ладонь, а она, как живая, ходит и между пальцами и на другую сторону руки.
У Петра перехватило дыхание.
– А что… Что он еще делал… дедушка этот?…
– Деньги из воздуха ловил, бросал в кружку… Динь… Динь… - Вайсман показал, как он это делал, и улыбнулся. - Потом перевернет кружку, а там - пусто. Шарик исчезал и появлялся то из носа у кого-нибудь, то из уха. Еще листок бумаги рвал на части, а он целым оказывался.
– А как… как звали старика?
– Не знаю. Дедушка и дедушка. Мы его дедушкой звали.
– Флич? Фличевский? - требовательно спросил Петр.
– Не знаю. Тут в лагере не по именам, по номерам.
– В черном фраке, с белой манишкой?
– Да ты что?… Полосатый он был, как все. И на кармане номер.
– Ну а лицо у него какое? Волосы черные?
– Седой.
– А нос с горбинкой?
Вайсман пожал плечами.
– Экой ты бестолковый, Вайсман! Носа у человека разглядеть не можешь!
– Чего ты кричишь? - с обидой спросил Вайсман.
– Да не кричу я. Может, это Флич был, понимаешь? Флич!
– Ну и что?
– Флич!… Слушай, а куда тот дедушка делся?
Вайсман снова пожал плечами:
– Наверно, куда все. В крематории сожгли.
– Он же живой был!
– Старый. Старых быстро сжигали.
– Когда ты его видел в последний раз?
Вайсман подумал:
– Снег уже вроде стаял.
Надежда затеплилась в душе Петра. А может быть, Флич здесь, в лагере? Лагерь-то большой. Могли и не встретиться. Или он больной лежит в каком-нибудь бараке.
– Вайсман, идем!
– Куда?
Петр не ответил. Зашагал к штабу.
Лейтенант хотел отругать Петра за то, что тот не занимается порученным делом, но Петр выкрутился, заявил, что он разыскивает фокусника как раз для выполнения задания. Лейтенант пошел в канцелярию искать Фличевского или Флича в уточненных списках, а Петр и Вайсман стали ждать возле штаба. Вайсман по дороге узнал кое-что о Фличе от Петра и сейчас вопросов не задавал, понимая, как Петр волнуется.
Они отошли под единственное дерево в лагере - большой ветвистый дуб со стволом чуть не в два обхвата с такой густой листвой, что сквозь нее не пробивалось солнце и тень под дубом была сплошной и прохладной.
– Сюда иногда выносили складной столик, и комендант пил чай из русского самовара, - сказал Вайсман. - Не дай бог, в это время попасться ему на глаза. Поморщится, рукой махнет - и все. Даже охранники обходили этот дуб подальше.
– За все заплатит, - сквозь зубы процедил Петр.
В дверях штаба показался лейтенант, парнишки, не сговариваясь, шагнули ему навстречу.
– Среди живых по уточненным спискам ни Флич, ни Фличевский не числится.
– А среди мертвых? - тихо спросил Петр.
– Этого никто вам не скажет, пока не разберут архив. Да и весь ли он? Может быть, уничтожали людей, уничтожали и документы. Без следа. Фашисты!…
– Понимаю.
– И давайте, Лужин, заниматься делом. Помощника вам дали, если еще что надо - говорите.
– Костюм бы какой.
– Вайсман здесь все знает. Он вас отведет на склад. В случае чего, ссылайтесь на меня.
– Ясно. Разрешите идти, товарищ лейтенант?
– Идите. И завтра вечером представление в бараке. Тут у нас еще медсестричка есть поющая. Музыку добываем.
Петр велел Вайсману вести его на вещевой склад, не совсем представляя себе, что это такое. Очевидно, обмундирование немецкое, так оно ему ни к чему. Хотя вот Вайсман оделся в цивильные штаны. Петр молча покосился на Вайсмана.
А Вайсману не хотелось идти на склад. Тогда он схватил короткие штаны, первую попавшуюся рубаху и убежал. И долго не мог надеть вещи. Хоть оставайся в полосатой куртке! И еще Вайсману казалось, что он уже видел и эти штаны, и эту рубаху на ком-то. Только не помнит, на ком. Видел. Будь он проклят этот лагерь!
– Пришли, - сердито сказал Вайсман, останавливаясь возле стандартного барака.
– Идем.
– Иди, я подожду.
Петр удивленно пожал плечами и открыл дверь. Пахнуло карболкой, потом, гарью - привычный, свойственный лагерному бараку запах. И к нему примешивался какой-то необычный, но тоже знакомый. Что-то пахло вот так же дома. Зимние вещи. Нафталин. Причем здесь? Ах да, склад вещевой…
– Вам что, товарищ боец? Заблудились?
В полумраке Петр разглядел незнакомого старшину, тускло сверкнули медали на гимнастерке.
– Я по приказанию коменданта лагеря. Мне надо одежду подобрать для выступления.
– Выступления? - не понял старшина.
– Да. Детишек приказали развлекать. Артист я цирковой.
– Понял. Пойдем.
Старшина зажег довольно яркий фонарь и двинулся по длинному до самого конца барака коридору.
– Я еще сам плохо ориентируюсь. Завтра комиссия придет считать. - Он открыл одну из дверей. - Что здесь? Детская обувь.
– Что?
– Обувь, говорю, детская. Ботиночки, туфельки. Каждая пара заприходована.
Старшина поднял фонарь над головой, и Петр увидел: все помещение почти до потолка набито старой детской обувью - тысячи, десятки тысяч маленьких туфелек и ботиночек! Десятки тысяч!
Старшина закрыл дверь.
– Идем дальше. Здесь, вроде. - Он открыл еще одну дверь. - Нет. Тут женские волосы.
Только сейчас Петр понял, что и туфельки, и ботиночки, и волосы принадлежали казненным. Тем, которых сожгли в крематории. Фонарь в руках старшины потемнел.
– Кажется, здесь. Точно здесь, - произнес старшина.
– Не надо! - крикнул Петр. - Не надо. Обойдусь. Придумаю что-нибудь. Сошью!…
– Как знаешь, - устало откликнулся старшина. - Я тут неделю уж, а привыкнуть не могу. Весь ихний рейх надо каленым железом. И чтоб без следа. В пепел.
– Простите, товарищ старшина. Потревожил зря.
– Чего там. - Старшина сел на табурет возле маленького столика и слился с деревянной стеной.
Вайсман старался не смотреть на появившегося из двери Петра, чтобы не видеть на белом лице потемневшие, неподвижные бешеные глаза. А Петр не заметил Вайсмана, он просто забыл о нем. Он шел по лагерю все ускоряя шаги, не видя ни бараков, ни встречных людей, ни белесого неба. Ему уступали дорогу, удивленно смотрели вслед. За ним тенью почти бежал Вайсман. Он не понимал, куда стремительно спешит этот странный Петр, так похожий на Пауля, и не задумывался над этим. Он просто бежал следом, словно привязанный к Петру невидимой, но прочной нитью. Что Петр не Пауль, это он понял и даже обрадовался, что ладный паренек в красноармейской форме никакой не шпион, а самый настоящий красноармеец, один из их спасителей, свалившихся с неба прямо на краснозвездных танках. А вот Что Пауль такой же!… Нет, вдруг не поверишь!… Он вспоминал Пауля таким, каким видел его в школе. Обыкновенный немец из благополучной семьи. Так же, как все, кричал "хайль!", так же тянулся перед одноруким инструктором Вернером. Артист цирка? Акробат? Гм Что-то на уроках гимнастики незаметно было. А разве заметно было что он русский? Русский! Узнали бы тогда… Да Вернер расшиб бы ему голову протезом! Столько времени и так притворяться? Не Копф, а Лужин? Нет, к этому надо еще привыкнуть.
Петр не вошел, а ворвался в штаб, чуть не сбив с ног незнакомого майора с перекошенным шрамом лицом, который в это мгновение спускался со второго этажа.
– Извините! - крикнул Петр и устремился наверх.
Майор сдвинул светлые брови и замер, закрыв глаза. Потом тряхнул головой и засмеялся. Вайсман, оставшийся внизу, смотрел на майора удивленно и восторженно. У майора на гимнастерке над орденами и медалями сверкала Золотая Звезда. Точно такая же была у веселого генерала, который приходил к ним в барак. Хорошо, что майор засмеялся, а то попало бы Петеру. Чуть с ног не сшиб! Горячий парень Петер. Вон как взорвался! Словно в него бес вселился. А он, Вайсман, видать, зачерствел, привык, что каждый день сжигают и маленьких и больших? Не-ет! Он ведь тоже на этом "складе" схватил первую попавшуюся одежду…
Майор обратился к Вайсману, спросил что-то по-русски. Вайсман не понял, только вытянул руки по швам, чуть отставив локти, как их учили в школе.
Майор снова засмеялся, махнул рукой и поднялся обратно на второй этаж.
Дверь в кабинет подполковника Боровского была открыта, и взволнованный срывающийся голос почти выкрикивал:
– Отдайте мой автомат!… Я должен в свою роту. Меня сержант Яковлев ждет. Гвардии сержант!… Я в армию пошел не дрова колоть, а фашистов бить!… - Голос на какое-то мгновение умолк, а потом произнес потише с хрипом, словно ком застрял в горле и мешал: - Вы детские ботиночки видели, товарищ подполковник? Туфельки вот такусенькие?… Отпустите меня, товарищ подполковник. Не могу я дрова, когда…
Голос перешел почти на шепот, и майору показалось, что говоривший всхлипнул. Он заглянул в открытую дверь. Подполковник Боровский сидел за столом, положив руки на столешницу. Пальцы сжаты в кулаки, словно подполковник старается зажать в кулаках что-то, что сидит в нем самом, внутри, зажать, не дать выплеснуться наружу. Поэтому и взгляд воспаленных глаз такой напряженный. А спиной к двери стоит боец, гимнастерка топорщится на спине. Из широковатых кирзовых голенищ торчат тонкие ноги. Сквозь загар на шее проступает злость, от волнения. Майор не видит лица, но так четко представляет себе его - чуть вздернутый нос, светлые материнские глаза, мальчишеские припухшие губы, - так четко, что сжимается сердце и предательски начинает щекотать в носу.
– Рядовой Лужин, - строго сказал Боровский, - прекратите истерику. Думаете, мне не хочется взять автомат и бить их?… А вот сижу здесь и разбираюсь. Приказ.
– А мне гвардии сержант Яковлев приказал догонять роту, - упрямо возразил Петр.
– Гауптвахта по вас плачет, Лужин. Просто рыдает. Вот, товарищ майор… - Лицо подполковника внезапно засветилось улыбкой. - Вот красноармеец, которого я имел в виду. Ваш?
– Мой, - майор с трудом разлепил внезапно пересохшие губы.
Петр недоуменно смотрел на майора с розовым шрамом на правой щеке, на светлые глаза… Глаза… Глаза…
– Что, Петушок?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23