Особенно под утро. Веки сами смыкаются, хоть спички вставляй. А уснешь - беда! А ну как проскочит мимо тебя вражеский лазутчик? В замке и в деревушке сотни людей, вооруженных и невооруженных, есть старики, женщины, дети. И все как бы на твое попечение оставлены, спят спокойно, знают, что ты бодрствуешь, никого не подпустишь. Ну, не один ты, конечно. Лагерь окружен дозорами, ближними и дальними. Все тропы перекрыты.
Павел сидел в кустах на слоистой холодной каменной плите, торчащей прямо из земли. Здесь выходила наружу горная порода. А метрах в двух ниже кусты расступались, давая место узкой дороге, присыпанной тем же дробленым камнем - серым, коричневым, желтым, вперемешку со снегом, видно, не очень-то наезженная дорога, хотя всезнающий Франек рассказывал, что она единственная к селу и замку. По ту сторону ее - второй пост, партизан укрылся в камнях, только клетчатая кепка торчит. Вероятно, и он видит его, Павла. Можно, конечно, перекинуться с ним словом-другим, но кругом такая утренняя тишина!… Только где-то неподалеку под снегом прозрачно журчит вода, то ли родничок, то ли ручеек. Надо будет, как сменят, взглянуть. И от журчания этого, жужжания, тишина кажется глубокой и ломкой. Скажешь слово, разобьешь ее, и пойдет гулять твое слово по горам, откликнутся ему камни и кусты, деревья и светлеющее небо. А у врага тоже уши! Нет уж, лучше помалкивать.
Павел слышит тишину и видит дорогу и все, что возле и над ней и даже, ему кажется, то, что и вовсе не видно: как поворачивает дорога за скалу и бежит по ущелью и где-то там, за извилистыми километрами, наталкивается на шоссе, покрытое тонкой ледяной коркой. Может, он и бывал в том месте с отрядом. Всю осень и зиму кружили по горам, уходили то на юг, в Словацкие Рудные горы, то на север, в Высокие Татры. Может, и побывал у конца этой каменистой дороги, а может, и нет… Когда вымотаешься на кручах, горы становятся похожими на одно лицо. Некогда вглядеться, некогда вслушаться. Только бы лечь, закрыть глаза, забыться коротким сном и ни о чем не думать! А сейчас спать нельзя. Надо ущипнуть себя побольнее. Павел улыбнулся - детство все это, щипки там всякие. Если ты боец, так и будь бойцом. Приказал себе не спать и не спи! Это тишина усыпляет… Тишина… Если вслушиваться в журчание воды, в какое-то мгновение перестаешь его слышать, оно сливается с тишиной, растворяется в ней… Так и в цирке бывало, когда кто-нибудь показывал рискованный трюк под куполом. Оркестр замолкал, затихал зал, казалось, что люди даже дышать перестали. Звучала только дробь барабана. Но дробь эта не воспринималась, как звук. Становилась частью настороженной тишины… Павел не услышал, скорее, угадал, уловил перемену в тишине. Хруст? Сорвался камешек? Шаги? Павел взглянул на противоположную сторону дороги. Клетчатая кепка исчезла. Ага… Значит, тоже услышал.
А хруст все явственней. Нет, не шаги. Шаги были бы разделены паузами, а хруст сплошной, с какими-то легкими ударами. "Лошадь с телегой", - подумал Павел.
И не ошибся. Вскоре из-за поворота показалась коричневая понурая лошадь со спутанной гривой. Она тащила телегу с высоким брезентовым верхом, как у бродячих цыган. "Кибитка", - подумал Павел, беря автомат на изготовку. Вожжи свободно висели вдоль тощих лошадиных боков, а концы были привязаны к скамейке на передке телеги. Возницы не было.
Павел и партизан в кепке одновременно вышли на дорогу.
– Тпру-у… - произнес Павел. Лошадь тотчас остановилась и вздохнула, словно долго-долго ждала команды, покивала головой и равнодушно посмотрела на остановивших ее людей. От тощих боков ее подымался пар.
"Нет никого, что ли?" - удивился Павел, обошел телегу и, стволом автомата отодвинув сзади край брезента, заглянул внутрь. На соломе лицом вниз лежал мужчина, а рядом, свернувшись калачиком, мальчишка или девчонка. Не разобрать. Еще приметил темный фанерный ящик, и вдоль брезентовых стен свисали маленькие дети в пестрых одеждах. Павел даже отшатнулся от неожиданности. Кошмар какой-то!
– Погляди-ка! - воскликнул он сдавленным голосом.
Напарник подошел. А в кибитке что-то шевельнулось. Павел наставил ствол автомата на брезент. Брезент раскрылся и в щель высунулась девчоночья голова, из темных волос торчали соломинки, синие глаза смотрели непонимающе и моргали.
– Здрасте, - сказал Павел по-русски.
Брезент раскрылся еще больше, и девочка соскочила с телеги, отряхивая с коротковатого пальтишка солому. На плече висел серый шерстяной платок, видно свалился с головы.
– Вы кто? - спросила девочка по-словацки.
– А ты?
– А я уснула. - Она сняла платок, встряхнула его и быстро накинула на голову, сразу превратившись из девочки в девушку.
– А кто там еще? - Павел повел стволом автомата на телегу.
– Дедушка.
– Чего ж не выходит?
– Болеет, - ответила девочка и нахмурилась.
– Больше никого?
Девушка только руками развела.
– А дети повешенные? - спросил Павел, не опуская автомата.
– Дети? - удивилась девушка.
– Дети. Висят.
Девочка посмотрела на Павла, и в глазах ее быстро начал разгораться синий огонь. Сперва забегали искорки, потом полыхнуло, и она рассмеялась весело, безудержно, заразительно. Ничего не понимающий партизан в клетчатой кепке заулыбался. Лошадь махнула хвостом, только Павел смотрел на девушку требовательно, в упор. Он не принимал смеха.
– Это ж бабки… Бабки, - проговорила девушка сквозь смех. Павел не понял, не знал этого слова. Он обошел девушку и заглянул в брезентовую щель. Дети висели на прежних местах. У одного была сивая борода. У другого, маленького, красный колпак с двумя кисточками, на которых висели колокольчики. У третьего, со старушечьим лицом, из-под мятой юбки торчали деревянные ноги. "Куклы", - сообразил Павел. Даже от сердца отлегло.
– Куклы!
– Бабки… - девушка все еще смеялась.
Тут и Павел не выдержал, засмеялся, опустил автомат.
– Бабкове дивадло, - сказал партизан в клетчатой кепке.
– Ясно. Кукольный театр, - кивнул Павел. - А что с дедушкой?
– Немцы. Ни сесть, ни лечь. Второй день не ест. А вы кто?
– Оружие есть? - спросил на всякий случай Павел.
– Кухонный ножик, - ответила девушка почему-то сердито.
"Кого она напоминает? Раньше я ее не встречал". Павел посмотрел в ее построжевшие синие глаза. И сказал громко и удивленно:
– Злата!
Такие же синие, как у Златы, глаза.
– Альжбетка… С кем ты там?… - послышался слабый старческий голос.
– Люди, дедушка, с ружьями.
– Обижают?…
– Нет, дедушка, не обижают. Вы не беспокойтесь. Лежите себе… Она повернулась к Павлу. - Меня зовут Альжбета, а тебя?
– Павел.
– Юрай, - представился партизан в клетчатой кепке.
– Вы куда направляетесь? - спросил Павел.
– Дедушка велел к старому замку… Подальше от немцев. Он работать не может. Чего есть будем? - Альжбета посмотрела на Павла печально.
– Накормим, - ласково ответил Павел и повернулся к Юраю. - Я провожу их.
– Давай.
– Лезь к своим куклам, - скомандовал Павел, а сам забрался на передок, отвязал вожжи. - Н-но-о!… Хио!…
Лошадь повернула голову, посмотрела на нового возницу с недоверием, но тронулась с места.
Девушка к куклам не полезла, впрыгнула на ходу, села рядом с Павлом.
– Так и ездите? - спросил он.
– Так и ездим. Сперва вчетвером ездили. Папа с мамой. А теперь вот вдвоем с дедушкой.
– А…
– Не знаю… Осенью их немцы забрали. На работы какие-то. Всю зиму мы с дедом кое-как… Вдвоем. Теперь вот деда высекли. Поправится - дальше поедем.
– За что его?
– Сказку мы показывали про дракона и принцесску. Как дракон девушек по очереди поедал. И принцесскина очередь пришла. А тут Бача с Гашпарко. Пришли принцесску выручать. Если гитлеров поблизости нет - так дедушка дракону на головы касочки немецкие надевал. Вроде драк-немец… А тут и гитлеры нагрянули. Увидали касочки на драконьих головах и высекли деда. И убить могли.
– Могли, - согласился Павел.
– Теперь вот деду отлеживаться надо. Что есть будем?
– А дома своего у вас нет?
– Есть. Только далеко, почти что в Венгрии… Вот поправится дедушка, и поедем. Может, и мама с папой туда придут. Если живы еще… - добавила Альжбетка тихо.
Павел покосился на нее и только вздохнул. Что скажешь? утешишь? Вот и он ничего про отца не знает. Жив ли? Сколько времени прошло!… Мама… Повидаться бы с мамой! Вот война кончится…

7
– Товарищ гвардии сержант… старший сержант, - поправился Петр, заметив новенькие широкие красные лычки на зеленых погонах Яковлева, - красноармеец Лужин прибыл.
Яковлев только кивнул. Лицо его было хмурым, озабоченным.
– Хорошо. Я уж думал, ты вовсе отсачковал. Котелок цел?
Петр удивленно пощупал голову.
– Да не твой котелок, - усмехнулся Яковлев. - Настоящий.
– Цел.
Старший сержант махнул рукой в сторону:
– Иди подкрепись. И у Силыча боезапас возьми. Он на тебя получил. Давай, артист.
Петр пошел в ту сторону, куда показал Яковлев. Почему это он его артистом назвал? Никогда так не называл. Только по фамилии. И хмурый. Недоволен чем? Так он же не по своей воле в лагере застрял!…
Петр посмотрел по сторонам и заметил неторопливое движение кругом. Кто-то нес патронные ящики, кто-то чистил оружие. Связисты, деловито переругиваясь, крепили провода к столбу, один наверху с "кошками" на ногах, другой внизу отматывал провод с катушки. Из хаты вышла группа офицеров, расставались не прощаясь, расходились в разные стороны.
Свое отделение Петр увидел за забором, на вскопанном огороде, возле походной кухни. Бойцы сидели кружком. Поблескивали на солнце ложки, чернели прокопченные котелки.
– Привет!
Все дружно оторвались от котелков и посмотрели на Петра.
– Нашлась пропажа.
– А мы думали, ты уж в генералы подался!
– Лезь в дыру, - улыбнулся Силыч, повернулся в сторону кухни и крикнул повару: - Вахрамеенко! Выдай ему двойную порцию. Отощал парень на генеральских харчах!
Петр пролез в дыру в заборе, улыбаясь, прошел к походной кухне. Ворчун Вахрамеенко наскреб ему со дна котла каши со свининой. Держа котелок в обеих руках, Петр подошел к товарищам, сел рядом на сырую землю, замкнул красноармейский круг, сверкнул алюминиевой ложкой. Так хорошо, так радостно было на душе, словно домой вернулся после долгой разлуки.
Все ели не торопясь, молча. Не слышно было обычных подковырок. И по сосредоточенным лицам товарищей, по движению на улице вдоль забора Петр понял - предстоит "дело". Яковлев никогда не говорил "бой", "атака", только "дело", "рывок". И никогда не волновался или скрывал, что волнуется. И бойцы не волновались. Как-то легче идти "на дело", чем "в бой".
Когда поели, Силыч сказал одному из товарищей:
– Елкин, захвати-ка наши котелки, мой и Петрухин. Я ему вводную дам.
Маленький усатый Елкин молча забрал пустые котелки, пошел мыть. А что ему? Ему б занадобилось, Силыч помыл бы или Петруха. Все - пальцы одной руки.
– Такие дела, - неопределенно произнес Силыч, когда они остались вдвоем. - Слышал, у тебя отец нашелся?
Петр кивнул.
– Он и не терялся. Он погиб в сорок первом.
– Вона! - удивился Силыч.
– Ошибка вышла в газете…
– Приятная ошибка, коли живой он. Генерал?
– Майор.
– Я и говорю - генерал-майор.
– Да просто майор. Герой Советского Союза. Разведчик. - Петр счастливо улыбнулся. - Он меня к себе хотел забрать.
– Ну…
– Не согласился я… Не маленький при папе состоять.
– Ну и дурак. Отец все-таки!… Вдвоем воевать сподручней, - сказал Силыч, нахмурясь.
– Я и так не один воюю. А Яковлев, а ты, а Елкин, а ребята?… - запальчиво произнес Петр.
– Оно конечно… А все ж - не родной отец. Я б хотел, чтоб мой Колька рядом был.
– Ну что ты, Силыч, по-твоему выходит: война - семейное дело?
– А может, и семейное, - строго сказал Силыч. - Какая семья!
– А меня вот папа понял, когда я отказался.
– Понял… А душа, верно, на части трескается…
– У тебя мой боезапас? - спросил Петр, чтобы переменить разговор.
– В вещмешке.
– На "дело" идем?
– Приказали быть наготове. Слышь, как там ребятишки-то?
Петр понял, что Силыч спрашивает про лагерных мучеников.
– Отъедаются.
– Говорят, шуму ты там наделал, на коне задом наперед скакал.
– Кто говорит? - насторожился Петр.
– Слухом земля полнится. Утром чихнул, вечером - будь здоров. Говорят, ты прямо артист!
"Вот почему Яковлев назвал его артистом. И сюда дошло", - понял Петр, а вслух сказал:
– Что приказали, то и делал. - Как бы отмежевывался от представления. - А у тебя никак новая медаль "За отвагу"?
Силыч покосился на медали.
– Вчера вручили. Всем, кроме Яковлева, награды.
– Как же это? - усомнился Петр.
– А Яковлева представили к первой степени. Будет вроде полный кавалер.
Петр кивнул. И грустно ему стало. Всех за "дело" наградили. А он в лагере на коне скакал. Обидно.
– Так собираться?
– А чего тебе собирать? Весь тут! Забирай у меня боезапас.
Петр забрал патроны и гранаты, переложил в свой вещмешок.
Вернулись товарищи. Елкин молча подал ему котелок.
– Поздравляю, - сказал Петр.
– С чем это?
– С наградой.
– А… Спасибо. Обмыть бы, - сказал Елкин, подкрутил ус и пол мигнул Петру.
За забором показался Яковлев с офицером в плаще, придержал штакетину, сказал почтительно:
– В дырку, товарищ подполковник. - И крикнул негромко: - Отделение, становись!
Построились в одну шеренгу без суеты, но быстро. Узнали командира полка.
Церцвадзе поздоровался. Ответили дружно.
– Ну как, орлы? Готовы?
– Так точно, товарищ подполковник.
Взгляд подполковника скользнул по лицам.
– Который?
– Рядовой Лужин, два шага вперед, - скомандовал Яковлев.
Сердце у Петра екнуло, неужели отец забирает его? Сейчас, при всех. Стыд!
С каменным лицом Петр выполнил приказание.
– Рядовой Лужин, по поручению командира корпуса, от имени Верховного Совета вручаю вам боевую награду - медаль "За отвагу". Носите ее с честью!
– Служу Советскому Союзу! - звонко по-мальчишечьи выкрикнул Петр.
Подполковник прикрепил к его гимнастерке медаль.
– Поздравляю.
– Спасибо, товарищ подполковник.
– Майор Лужин ваш отец?
– Так точно.
– Хороший у вас отец. И выходит, сын у вашего отца тоже орел! Идите в строй.
– Есть!
Церцвадзе снова оглядел бойцов, сказал весело:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23