Перестав петь, Андрей встал. Глаза у него играли злым, озорным огоньком. Тряхнув своими латунными кудряшками, он с показной, деланной приветливостью поклонился.
- Ваше степенство! Уж не знаю, как благодарить вас за столь великую честь к нам, жителям вашего подвала?! Просто и слов не могу найти. Но ведь ваше благостное подношение, как бы это сказать... Мы, конечно, сердечно вам благодарны, но напоминаю: в начале войны царев указ был, чтобы до победы над заклятым врагом ни один патриот ни капельки зелья сего не потреблял, ни-ни! Стало быть, вы не только сами царский наказ нарушить желаете, а и нас, воинов его величества, на злостное нарушение толкаете.
С некоторым смущением Ершинов развел руками.
- Так ведь, Андрей Андреев, случай-то какой! На святую службу идешь. И уж ежели я угощаю, значит, я и в ответе.
Андрей язвительно расхохотался:
- Выходит, вам можно указы царские нарушать, а простому человеку, другим-прочим, никак, да? Ну-ка, дайте, я на нее гляну.
Подмигнув отцу, Андрей потянулся через стол, хотел ухватить бутылку за горлышко, но, словно не удержав равновесия, оступился. Рука скользнула по бутылке, она опрокинулась и полетела на пол. Зазвенело стекло, брызнули во все стороны осколки.
Ершинов поспешно отступил, с подозрением всматриваясь в Андрея.
- Эх ты, руки-крюки! - Он с осуждением покачал головой. - Я же к вам с чистой душой шел, поздравить и проводить. И о геройстве слово сказать мне было желательно...
Стоявший позади Ершинова Николай Обмойкин стукнул костылем о кирпичи пола, шагнул вперед.
- Дозвольте мне, уважаемый Семен Семеныч, как я к этому делу, к геройству то есть, прямое отношение имею... Конечно, это не на пасхальный праздничек, не к любезной теще на блины ехать. Там не одно геройство, а может, и сама смертушка ждет!
- Ну-ну, валяй, герой! - усмехнулся Андрей.
- Тут, Андрей Андреев, смешки вовсе даже и не к месту! нравоучительно продолжал молодой Обмойкин. - Скажу так: о геройстве любому охламону какое-никакое понятие иметь надобно. Война и геройство это тебе, Андрей Андреев, не прогулка с дамочкой по Тверской-Ямской или там по бульвару. Это - навстречу смертельной опасности шагать, как вот я шагал! И ежели ты, Андрей Андреев, с фронта с Георгием на груди воротишься, мы с папаней тебе навстречу не бутыль, тобой разбитую, а цельную бочку выкатим. Потому как геройство ценить и уважать положено! Понял?.. А сейчас, полагаю, Семен Семеныч и папаша, ввиду прискорбного случая с разбитием, требуется возместить, чем ваша щедрость позволит!
Ершинов долго и молча в упор смотрел на Андрея, потом достал из кармана поддевки толстый засаленный бумажник и, послюнив палец, отсчитал несколько рублевок. Отвернулся от Андрея и протянул деньги Андреичу. Но тот, возмущенно выпятив седеющую бороду, отступил к стене.
- А уж это, Семен Семеныч, как бы и лишнее! Даже обидно! Мы к подаяниям не привычны, не на паперти стоим. Нас пока вот эти, - он рывком выбросил вперед туго сжатые кулаки, - кормят! Так что извините, милостыню не принимаем!
Из темного закутка Люсик с любопытством наблюдала за происходящим.
Ершинов стоял неподвижно, протянув Андреичу пятерню с кредитками, и смотрел на старого кузнеца сначала с недоумением, словно не понимая сказанного. Лицо его медленно багровело.
- Какая же милостыня, Андреич?! От полной, сказать, доброй души!
- Погоди, батя, - вмешался в разговор Андрей. - Дай мне сказать. Он снова будто бы и приветливо улыбнулся Ершинову. - Ваше степенство! Но ведь эти рублевочки-то полагаются, когда я, на вашу радость, без ноги, аль без глаз с фронта вернусь! Да? Вот тогда?.. Если мне, вон как Коле Помойкину... то бишь Обмойкину, крест на грудь его императорское величество собственной золотой ручкой, самолично... Тогда и награда!..
Андрей смотрел на домохозяина с такой напряженной ненавистью, что Ершинов не выдержал. Скрипнул сапогами, переступил с ноги на ногу, отвел взгляд.
- А вдруг, глядишь, я аванса-то не оправдаю, ваше степенство? продолжал Андрей. - Мы ведь михельсонами как приучены? Отковал, скажем, ваше степенство, какую-никакую военную железяку, которой жизнь немецкому или австрийскому кузнецу изуродовать можно, - за нее и получи кровные или, вернее сказать, кровавые пятаки... А?!
Мать с беспокойством переводила глаза с отца на сына, но оба и не замечали ее.
- Стало быть, не желаете? - насупясь, спросил Ершинов, опустив руку с зажатыми в ней кредитками. - Ну, как говорится, была бы честь...
Неторопливо достал бумажник и аккуратно сложил деньги туда.
- Па-а-нятно, господа любезные!.. В таком разе вот чего... - Он на мгновение обернулся к стоявшим позади Обмойкиным и снова, решительно выпрямившись, повернулся к квартирантам. - Ну-к что ж, ладно! Пущай по-вашему... Вот бог, а вот и порог? Этак? Однако за тобой, Андреев, должок немалый по квартире значится, а? Ежели завтра не принесешь сполна, я в присутствии Фрола Никитича, как он есть власть...
Кузнец перебил, широко разведя руками:
- Так ведь, Семен Семеныч! Выселить мою семью вы нынче по цареву указу никакого права не имеете! Как у меня сын в действующей, защищает и царя-батюшку, и вас тоже от немца-антихриста! Вышел, говорят, такой царский указ, а? Может, сынок-то мой, этот самый Андрюха, даже не одного Георгия на убитых немецких кузнецах да слесарях заработает и в офицерских погонах с фронта воротится? Тогда как?! А?
С непривычно бьющимся сердцем Пашка переводил взгляд с отца на старшего брата, на багрового от ярости Ершинова. Ему, Пашке, хотелось броситься на шею и отцу, и брату: эх, здорово, вот как надо!
Застегнув поддевку, низко напялив на лоб картуз, Ершинов повернулся уходить.
По тут вперед шагнул, побрякивая о сапог неизменной "селедкой", старший Обмойкин. Подошел вплотную к столу и, злобно глядя в пронзительно блестевшие глаза Андрея, грозно рявкнул:
- Эй, ты, голь перекатная! Как ты посмел мою заслуженную геройскую фамилию позорно калечить? Какой я тебе Помойкин, а? Да ты знаешь, гнида, что я с тобой...
В ответ Андрей расхохотался и издевательски протянул:
- С получением этой повесточки, ваше селедочное благородие, твоя полицейская власть надо мной кончилась! - Он достал из кармана повестку и помахал ею перед носом городового. - Теперь и доносы твои, и рапорты по начальству - грош для меня ломаный! С нынешнего дня я есть не обормот штатский, а воин его императорского величества! Не укусишь, твое помойное благородие!.. Поэтому просил бы вас, господин будочник, оставить на последний вечер меня, царева воина, в покое! Дать мне пролить слезу горючую на родном плече папушки да мамушки. - И вдруг лицо Андрея исказило бешенство. - Во-он! Вон сию же минуту, холуй царский! А не то пришибу по рекрутскому делу и отвечать за твою битую морду не стану! Кому сказано: во-он?!
Обмойкин отшатнулся от стола, через который перегнулся побледневший Андрей.
- Да ты что? Очумел, парень? - испуганно бормотал городовой. Попятился и, поскользнувшись в луже разлитой на полу водки, чуть не упал.
Злобно оглядывая Андреевых, Ершинов подхватил Обмойкина под руку, повел к двери.
- Пойдем отсюда, Фрол Никитич! Разве они люди, разве могут благородное обхождение понимать?! К ним с открытой душой, а они вон чего вытворяют! О благородстве человеческом, поди-ка, и не слыхали никогда. Одно слово: тьфу! Пойдем, сердешный ты мой человек! И давай-ка вперед нашего дорогого героя пропустим, за всех нас пострадавшего... Идите, Николай Фролыч, честь вам и первое место всегда! Этим-то голодранцам кишки бы на фронте на колючую проволоку намотать! От таких вся смута!
Никогда Пашке не забыть, до самой его смерти, последнего взгляда молодого Обмойкина - столько в нем было ненависти! Жестокой, ничего не прощающей, страшной.
6. ПРАВДА О ВОЙНЕ
Дождавшись, когда за непрошеными гостями захлопнулась дверь, старый кузнец устало сел, приказал сынишке:
- А ну, накинь крюк, Пашка! И возьми-ка одеяла, завесь построже окошки. По их подлой повадке они непременно подглядывать-подслушивать сунутся! - И, обернувшись в сторону занавески, за которой пряталась Люсик, крикнул: - Потерпи еще чуть, черноглазая!
Через минуту оба окна в полуподвал были плотно завешены - при всем желании с улицы ничего не увидеть.
- Теперь выходи, Люся!
Придерживая пенсне, Люсик выбралась из темного уголка.
- Ну и молодец же вы, Андрюша! - сказала она, смеясь. - Вот уж не предполагала в вас таких артистических талантов! Славно вы с незваными гостями и их водкой расправились! Пять с плюсом!
- Молодец! - похвалил сына и старый Андреев. - Не пристало нам купецкие да полицейские подношения принимать! Садись, Люся.
Люсик снова села рядом с Андреичем, изучающе, будто увидела впервые, вглядывалась в лица парней. И все молча смотрели на нее, ожидая.
- Так вот... - нерешительно заговорила Люсик, теребя кружевной воротничок блузки. - Я хотела сказать...
Она повернулась к старику Андрееву, словно спрашивая разрешения. Он кивнул:
- Валяй, Люсенька, все, что из души просится!
Люсик продолжала:
- Я хотела сказать... Ведь я довольно близко соприкасалась с теми страданиями, которые несет народу эта неправедная и преступная война. Знаете, у себя на родине, в Тифлисе, окончив гимназию и школу народных учительниц, я поступила на курсы сестер милосердия и около года работала в госпиталях. Да, да, не удивляйтесь, Андреевич! Нет, меня никто не заставлял, я сама... Просто хотелось вплотную соприкоснуться, увидеть своими глазами, услышать рассказы о войне рядовых солдат... И вот тогда я и поняла по-настоящему, что такое война...
Внимательным взглядом девушка обвела грустные лица женщин, девушек и парней. И, смущенная всеобщим вниманием, сняла и долго протирала пенсне. И опять глаза ее, не защищенные стеклами, показались Пашке удивительно добрыми и беспомощными. "Такие только у мамки и есть", - подумал он.
- В госпитале я многое-многое и перечувствовала, и передумала. Раненые поступали в тифлисские госпитали с Закавказского фронта - там шли жестокие бои с турками. Но среди раненых были не только кавказцы армяне, грузины, курды. Привозили и русских, и украинцев. Искалеченные, голодные, страшные... Многие без рук, без ног, с признаками гангрены... ампутированные наспех, прямо на передовой...
Внезапно мать Игната Кузовлева всхлипнула и, бормоча что-то, обхватила руками шею сына. Тот растерянно поглаживал ладонью дрожащую голову матери.
Глядя на корявые, измученные работой руки женщины, Люсик подумала, что она, наверно, говорит то, чего этим несчастным не стоило бы говорить.
- Нет, нет! - Она встала. - Я вовсе не хотела вас пугать, дорогие! Я просто хочу предостеречь ребят, предупредить, чтобы не лезли напрасно под пули и снаряды. Поверьте, у всех, кто переживет нынешнюю войну, впереди совершенно другая, не похожая на сегодняшнюю жизнь. Потому что Россия вступает в полосу величайших потрясений, потому что близка революция! Революция с большой буквы! - Люсик обвела расстроенные, заплаканные лица женщин внимательным взглядом. - Простите, если я причинила вам боль!
- Да нет, Шиповничек! Все верно говоришь, все в порядке! - кивнул Андрей.
Но разговор дальше не складывался, не налаживался, и вскоре гости один за другим разошлись. Люсик и Столяров не спешили, было похоже, что им хочется поговорить с Андреем наедине.
Когда Пашка запер дверь за очередным ушедшим, Люсик просительно тронула ладонью плечо старого кузнеца.
- Мы побудем еще немножко, Андреевич, а? Нам нужно с Андреем...
Кузнец перехватил тоненькую руку девушки, подержал бережно и нежно так держат в ладонях подобранного на улице, выпавшего из гнезда птенца.
- Ты, Люсенька, можешь при мне и моей хозяйке все без опаски говорить. Мы с ней и жизнь понимаем, и молчать умеем.
Вдруг Андреич нахмурился, на лицо, и без того темное, набежала тень.
- Однако, извини... Если твоего доверия к нам нет...
- Да что вы, что вы! - горячо перебила Люсик. - Уж от вас-то, Андреевич, у нас с Алешей, - она кивнула на Столярова, - не может быть секретов! Поверьте моему честному слову, я не привыкла говорить неправду!
- Э, миленькая ты моя черноглазка! - Старик смотрел на девушку с пристальной нежностью. - Вот тут ты и привираешь чуток! Ну, верно, мне ты не соврешь, не согрешишь против совести! Это да! Но ежели перед ними-то, перед супостатами, ведь скажешь неправду? Ложь-то бывает и святой, во спасение. Ага, молчишь? Вот то-то оно и есть.
- Вы угадали, Андреевич! - согласилась Люсик.
И вероятно, ей вспомнилось что-то свое, очень печальное. Отгоняя воспоминания, покачала головой.
- Давайте не будем об этом, Андреевич! Верю: и выживем, и победим! Она повернулась к Андрею. - Вы извините, Андрюша! Я не могла подробно говорить при ваших гостях, я не всех знаю...
Андрей кивнул:
- Правильно, Шиповничек! И я не с каждым, кто сейчас здесь сидел, успел пуд соли съесть! Кое с кем меня только нынешний рекрутский жребий и свел.
- Осторожность твоя законная, Люсенька, - поддержал сына Андреич. Нынче полицейские ищейки во всякой рабочей одежонке за вашим братом охотятся! Принюхиваются, выискивают, где бы побольнее укусить!
Люсик с облегчением вздохнула.
- Ах, как я рада, что вы меня правильно понимаете, Андреевич! благодарно ответила она. - Я боялась...
Кузнец жестом остановил девушку и встал, тяжело опираясь ладонями о край стола.
- Все-таки мне по стариковскому делу на покой пора. Завтра чуть свет загудит Михельсон, потребует к наковальне на двенадцать часов... Так что извиняй, Люсенька, пойду завалюсь в свою берлогу, все кости с устатка ломит!.. Да и ты, хозяйка, приберешь посуду и ложись, не мешай им! Поутру-то Андрюхе мало-мало еды собрать требуется. Как же! Подавай им, кроме сына, "харч на двое суток"! Будь здорова, Люся! И ты, Алеша!
Дело у Люсик и Столярова оказалось простым, но опасным. В подпольных кружках Замоскворечья, узнав о новой мобилизации, напечатали - да и сейчас продолжают печатать! - на шапирографах и стеклографах антивоенные листовки. Их нужно каким-то образом раздать отправляющимся на фронт. Желательно доставить их и дальше, тем, кто мается и голодает в окопах, слушая посвист пуль.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32