- Убьют, а какая-нибудь добрая душа найдет и пошлет семье. Пусть и с того света, а все родная весточка. - Он резко провел ладонью по лицу и встал. - Однако загостился я у вас, дорогие. Пора. Ты, Андрей, проводил бы меня, а? Не москвич я, плутать стану... Вам, мамаша, за ласку и за угощение спасибо сердечное!
Пашка пошел с Андреем провожать Сапунова. Трое они долго брели по пустым, темным улицам к Озерковскому госпиталю. Бывшие солдаты обсуждали, что делать завтра и послезавтра, а Пашка шагал молча и думал о них, примерял к ним давно полюбившееся пушкинское слово: "Вот они какие, витязи!"
23. НАКАНУНЕ
В эту ночь, впервые за долгий-долгий год, Пашка снова ночевал в своем закуте не один. Напротив посверкивал в темноте красный светлячок самокрутки.
Братья переговаривались шепотом, чтобы не тревожить отца и мать. Пашка приставал к брату с расспросами о войне, о летающих, словно диковинные птицы, аэропланах, об одетых стальными листами машинах, которые гусеницами ползут по земле, по окопам, давят солдат, как червяков. А Андрей интересовался заводскими делами, кого из ребят забрали в армию или за непокорство и дерзость упрятали в полицейскую клоповку.
Мать тихонько звенела посудой, убирая со стола. Раза три подходила к спальному уголку сыновей, отводила в сторону занавеску и спрашивала ласковым шепотом:
- Все не спите, ненаглядки мои? Да ведь утро скоро.
Андрей вставал, обнимал мать, отводил к кровати, где уже либо спал, либо притворялся спящим, похрапывая, отец.
- Да ложись ты, маменька, - уговаривал Андрей. - Устала же...
- Мне бы, сынонька, на веки вечные такую сладкую усталость! счастливым смехом смеялась в ответ мать.
Наконец, когда на Серпуховской каланче пробило три, угомонилась и мамка. Гася о край койки окурок цигарки, Андрей широко зевнул.
- Ах, Арбузик, Арбузик, до чего же хорошо поспать не на тюремных нарах! Нас с Сапуновым еще в Двинске полгода по гауптвахтам да тюремным камерам мытарили. Давай кончай болтать. Завтра дел - не знаешь, с чего и начинать...
- Ладно, братка! - согласился Пашка. - Только еще последний вопрос. Можно?
- Если последний, валяй, Арбузик!
- Как, братка, считаешь, где наша революция скорее начнется? У нас в Москве, в Питере, а может, прямо на фронте? Там же у каждого солдата в руках ружье. А?
Андрей ответил негромко, но твердо:
- Я считаю - в Питере, Паша. Хотя время везде взрывное - динамитное, можно сказать. Но именно в Питере главные временные окопались. Гадюку нужно не за хвост, за голову хватать. К тому же питерский рабочий народ подружнее, поухватистей. Да и Ленин к ним поближе, пусть и скрытый где-то. Большая у всех тревога за его жизнь, Арбузик! Начальник-то Петроградского округа Половцев особые отряды по городу и губернии разослал: где Ильича схватят, там ему и смерть. Без суда и следствия. Чуешь, Павел? Конечно, Ленина любой рабочий грудью заслонит, в своей конуре спрячет, но и без осторожности никак нельзя... Теперь спи! Будем из Питера вестей ждать. Народу всему враз подниматься надо, иначе нам шеи поодиночке свернут...
Утром братья проснулись рано. Мамка на работу уже неделю не ходила: в ответ на требования ткачей установить минимум заработка Голутвины уволили всех, кроме мастеров да сторожей. А объявление повесили: закрывается фабрика из-за нехватки угля.
Михельсоновский завод продолжал работать, но Андреич решил пропустить день. Тиски "положения второй охраны" к осени отпустили свою железную хватку, и рабочие многих заводов и мастерских то и дело бастовали.
Не пошел на завод и Пашка, побежал в типографию за "Социал-демократом". Андрей и старики сели пить чай.
- Солдату в окопах, ясное дело, невмоготу, сын, - говорил Андреич, но ведь и нашему брату не мед с маком. Цены на все растут, будто на бешеных дрожжах, а хозяева как нам платили, так и платят. Мы им про рабочий контроль, про восьмичасовой рабочий день, а они в ответ фигу. Иначе, грозят, завод прикроем, а вас - вон! К слову сказать, с августа на забастовку встали кожевники по Москве. Обувные, шорно-седельные, прочие, побольше ста тысяч. Бастуют второй месяц! С других заводов им помощь оказывают по силе-возможности. Потому и держатся. Не глядя на тяготы, сынок, народ посознательнее стал...
- Чего же кожевники требуют?
- Да то, что и все! Отменить штрафы, мастеров самых лютых - прочь, заработок повысить. Ну и конечно, восьмичасовой... Боюсь только, задушат их хозяева. Уж больно жизнь трудна стала!
Вернулся Пашка с пачкой газет. Андрей тут же развернул газетный лист, пробежал взглядом по заголовкам. Глаза сразу потемнели, брови связались на переносице тугим узлом.
- Чего, сын? - встревожился Андреич.
- Очередное зверство! Ну, да другого и ожидать нечего...
- Читай-ка!
Андрей прочитал вслух:
- "Калужский Совет разгромлен. Многие его члены убиты. Гражданская война объявлена! Правительство, помещики сомкнутым строем идут против крестьян, солдат и рабочих. Необходим немедленный отпор!.."
Пашка, неотрывно смотревший на брата, поразился выражению его лица никогда не видел у Андрюхи таких напряженных, недобрых глаз.
- Да, сын! - вздохнул Андреич, вставая вслед за Андреем из-за стола. - Не жалеют они нашей кровушки!
Ответил Андрей от двери, надевая шинель:
- Ничего, батя. Мы с них за каждую каплю крови, за каждую материнскую слезу взыщем! Ух, до чего я это воронье ненавижу!
- Андрюшенька, милый! - окликнула мать. - Ты что же? Совсем уходишь?
- К вечеру приду, мам! Теперь в госпиталь, за Сапуновым. Вместе в Московский рабочий Совет подадимся! Есть там верные люди: Оля Варенцова, Емельян Ярославский, другие. С ними совет держать будем... Военному делу народ надо учить, к бою готовить. Ишь Калуга-то что показала! Много наших они там побили! - Надевая фуражку, Андрей невесело усмехнулся: - А ты куда нацелился, Арбузище?
- С тобой, братка!
- Ну, айда, подручный! - Ужо с порога Андрей обернулся к отцу. - Как он, батя? Шуровать у горна подучился?
- Вовсю шурует! Добрый кузнец растет!
Пашка шагал по знакомым улицам рядом с Андреем, с гордостью поглядывая на встречных. Дождик перестал, и кое-где сквозь белесую рвань осенних облаков просвечивало синеватое, выцветшее небо. Мерзли очереди у хлебных и бакалейных лавок.
На Малой Серпуховской, неподалеку от Коммерческого, братьев остановил радостный крик:
- Андрюша! Павлик!
Это торопились в институт Люсик и ее подружки - всегда веселая, остроглазая Катя Карманова и тихая, молчаливая Наталка Солуянова. Люсик крепко пожала братьям руки.
- Куда, Андрюша?
- Да к ребятам, к двинцам, в Озерковский.
- Вечером в завком зайдете, Андрей?
- Обязательно!
В госпитале Андрея ждали. Привезенных из тюрьмы двинцев начальство госпиталя побаивалось, и потому они пользовались относительной свободой. У кого хватало сил, бродили из палаты в палату, гуляли во дворике.
Сапунов и еще один незнакомый Пашке солдат встретили Андрея у ворот.
- Тут мы, Андрей, такую штуку обмозговали, - сразу приступил к делу Сапунов. - На долгий покой нам в госпитале рассчитывать не приходится. Чуть на поправку - и начнут они нас поодиночке распихивать по разным полкам, лишь бы от Москвы подальше. Слушок идет, в Витебск собираются везти.
- Другого нам и не ждать, - сказал Андрей. - Вместе мы - сила, вот они нас и разгоняют.
- Так, - кивнул Сапунов. - Давайте-ка отойдем в сторонку, чтобы без лишних ушей. Братишка не из болтливых?
- Ну! - улыбнулся Андрей. - Понимает, что к чему! Член молодежной ячейки в помощь партии.
- Дело! Ну, пошли!
За кустиками сирени в окружении старых лип зеленела облупившейся краской беседка.
- Ты, Паша, покарауль возле, - приказал Андрей. - Понятно? И не морщись. Тут обидного для тебя нет.
- Ладно! - буркнул Пашка. - Не глупенький...
Присел на низенькие ступеньки, огляделся. Под госпиталь приспособили пустующий особняк - видно, хозяева после февральской сбежали туда, где безопасней. Вдоль стен валялись оторванные от ставней доски, садик заброшен, в беседке выбиты цветные стеклышки в окнах.
Пашка прислушался к разговору в беседке. Высокий и резкий, чуть приглушенный голос Сапунова был хорошо слышен.
- Вот мы составили письмо к рабочим депутатам Москвы. Давай, Андрей, послушаем да исправим, если что нескладно сказано. Пишем мы так... "Солдаты разных частей Двинского фронта 5-й армии, освобожденные из Бутырской тюрьмы, приветствуют Совет рабочих и солдатских депутатов. Сегодня узнали мы, будто хотят нас направить в распоряжение этапного коменданта города Витебска по общему списку, а там, быть может, нас опять посадят в тюрьму или раскассируют по разным частям, где офицерье задушит нашу революционную силу. А потому, ввиду полного истощения наших сил вследствие голодовки и долгого пребывания в тюрьме, просим московских товарищей депутатов хлопотать перед военным округом об оставлении нас при Московском гарнизоне на два-три месяца". Вот такую бумагу, Андрей, мы думаем передать Совету. Как твое мнение на этот счет?
Привстав, Пашка заглянул в беседку. Напряженные в раздумье, худые лица, подрагивающие губы Сапунова, суровые глаза брата под козырьком фуражки.
- Нести такую бумагу, - продолжал Сапунов, - в насквозь буржуйскую городскую думу нет смысла. А вот в рабочий Совет...
- Не связаться ли нам поначалу с Савеловским госпиталем? - перебил Андрей. - Им, должно быть, тоже грозит, подпишутся и они. Тогда наша просьба к Совету поувесистее станет! Там их четыре сотни. Сила!
- Верно, Андреев! - похвалил незнакомый Пашке солдат. - Сначала в Савеловский, а уж оттуда в Совет. Оно посерьезнее будет! Пошли!
Следом за братом и его спутниками Пашка добрел до Озерковской набережной и там постоял, глядя уходящим вслед. Дымилась паром холодная река, блестел позолоченный купол церкви на том берегу, чернел горб моста. Ветер тащил по мостовой ржавые листья.
Возвращаясь домой, Пашка в начале своего переулка столкнулся с ершиновской "принцессой". Танька шла навстречу, помахивая в такт шагам вышитой бисером сумочкой. Пашка хотел пройти мимо, но Танька сама окликнула его:
- Пашка!
- Ну?
- Я вчера Лопуха видела. У студентов, во дворе их столовой. Он меня узнал. Я к забору подошла, позвала, он и подбежал. Конфетину леденцовую у меня взял. И руку мне лизнул.
- Врешь! - вскинулся Пашка. - Да за что он тебе руку лизать станет?! За то, что на живодерку норовили отправить? Да?
Танька долго не отвечала, с непонятным укором глядя в глаза Пашке. Вздохнула, пошла дальше, но тут же остановилась и сказала негромко и грустно:
- Я думала, ты умный. А ты дурачок безмозглый. Я же не на Лопуха, а на тебя злая тогда была. Потому все и вышло... Эх, ты!
И ушла.
Пашка постоял, почесал в затылке. Вот и пойми их, девчонок! Сама во всем виновата, а свалить норовит на других!
24. "ДАЕШЬ НАШУ РЕВОЛЮЦИЮ!"
С возвращением Андрея жизнь Пашки как будто потекла по другому руслу, хотя внешне в ней переменилось немного. Совсем бросить работу на заводе Пашке невозможно: мамку уволили, Андрею давным-давно, со дня ареста, перестали выплачивать его жалкие солдатские копейки. Не платят и теперь, только что кормят госпитальной баландой. Устраиваться на завод Андрей не может: числится на военной службе. "Рядовой Андрей Андреев находится на излечении в Озерковском госпитале г. Москвы, приписан к Московскому гарнизону" - такую выдали ему справку. И Пашкин заработок в семейном котле необходим.
Да и на заводе к осени семнадцатого года стало полегче. Мастера, самые злые хозяйские псы, перестали придираться, штрафовать за каждую малость, даже заигрывали с рабочими, опасаясь расправы. Наиболее зловредного из кузнечного цеха, Кузьму Кудаева, в дни февральской революции на мусорной тачке вывезли за ворота и вывалили головой вниз в канаву, в смешанный с грязью снег. Другого, из формовки, не дававшего прохода ни одной красивой девчонке, накинув на голову мешок, заводские парни так отдубасили ночью у Калужской заставы, что, еле отлежавшись, он три недели ходил в синяках. И хотя виновных не нашли - ищи ветра в поле! - девчонок из формовочного обходит стороной.
Андрей ночевал дома, и в темноте перед сном братья подолгу беседовали. Сколько интересного узнал Пашка за те ночи!
И все же самую большую радость ему доставляла не близость к Андрею, а здоровье, самочувствие мамки. Она словно помолодела на десяток лет, выпрямилась, перестала сутулиться, все чаще в андреевском жилье звенел ее смех.
Однажды, вернувшись с завода спозаранку, Пашка услышал, как, возясь у печки, мамка тихонько напевает деревенскую частушку. Неслышно прикрыв за собой дверь, Пашка стоял у порога и слушал.
Мамка пела:
Ягодиночка на льдиночке,
а я - на берегу,
Кинь, Андрюша, хворостиночку,
я к тебе перебегу...
От мамкиной песенки повеяло на Пашку теплом тех далеких яркозакатных вечеров на Брянщине, где он побывал однажды. Но непонятное чувство помешало окликнуть мамку, обнаружить себя. Осторожно приоткрыв дверь, помедлив, громко хлопнул ею, и мамкина песня оборвалась на полуслове.
- Ты, Пашуня? - спросила.
- Ага, ма!
По утрам он так же бегал в Сытинскую за газетами, потом на завод, после смены, два раза в неделю на кружок Люсик.
Андрей сдержал слово и вечером, как обещал, пришел в заводской комитет, который с февраля занимал две комнаты в михельсоновской конторе. Одну из них и отдали под занятия ячейки рабочей молодежи, первой в Москве.
Нужно сказать, что к этой ячейке сразу потянулись ребята изо всех цехов - и ровесники Пашкины, и многие постарше. Потому что Люсик теперь говорила своим ученикам больше не о прошлом, не о французских революциях и российских декабристах, а о том, что нынче занозой торчало в любой обездоленной душе. О хозяйском произволе, о необходимости борьбы с ним, о Советах, о том, кем затеяна война, уносящая тысячи жизней. Читала Люсик и статьи из газет: "Социал-демократа", "Правды", "Окопной" и "Солдатской", иногда - листовки.
Для шпиков и доносчиков тут, конечно, было немало поживы. Хозяйским надзирателем, остававшимся по вечерам в конторе, чаще всего оказывался старший сын Ершинова, выбившийся к этому времени в помощники управляющего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32