Ужасные папиросы. Начало стройки. Получили французский перевод «Двенадцати стульев». Ходили по всему городу и позорно хвастались. Потом привыкли. Получив книгу чуть ли не на пятнадцати языках, остались равнодушны.
Кстати говоря, «Двенадцать стульев» переводились очень активно на все языки еще в 20-е годы. Фильм по «Двенадцати стульям» был поставлен в Польше в 1929 году со знаменитым комиком Адольфом Дымшей. А кубинская кинематография 60-х началась тоже постановкой фильма «Двенадцать стульев». Правда, действие было перенесено на Кубу и Остап стал Оскаром. А «Золотой теленок», как ни странно, во Франции переведен впервые только-только! Был в Одессе стажер, французский славист, Ален Прешак, который, знакомясь с литературными достопримечательностями, очень заинтересовался Ильфом и Петровым и взялся за перевод. Он и «Двенадцать стульев» заново перевел, интереснее, чем было в 20-х годах.
Глава 12. Ильф купил фотоаппарат. Из-за этого работа над романом была отложена на год. Поездка на Турксиб.
Глава 13. «Золотой теленок». Писать было трудно. Денег было мало. В романе – идея денег, не имеющих моральной ценности. Мы вспоминали о том, как легко писались «Двенадцать стульев», и завидовали собственной молодости. О толстых журналах. Мы прожили без них. Безразлично, где и как печататься. Ильф был глубоко убежден, что читатель все равно найдет хорошее произведение.
Действительно, произведения Ильфа и Петрова на страницах толстых журналов практически не печатались. И «Золотой теленок» был напечатан в журнале «Тридцать дней».
Это произведение куда более глубокое и многоплановое, чем «Двенадцать стульев». И по конфликту, и потому, что он не построен как плутовской роман. Он держится на едином конфликтном стержне. А кроме того, там изменилась трактовка Остапа Бендера, он сам стал драматической фигурой. Не просто сквозной, а психологически достоверной, более глубокой, удивительно интересной.
Глава 14. Наши беседы о литературе. РАПП. Киршон в красной рубахе. Ильф всегда возмущался, как это ловко они умеют переменять свои костюмы. Всегда очень волновался по поводу общественных и литературных дел. С утра мы всегда начинали об этом разговор, и очень часто так и не могли сесть работать.
Они действительно очень болели тем, что происходит в литературной жизни: как много присосалось к литературе паразитов, как много людей, которые только состоят членами Союза писателей, а на самом деле не имеют права быть литераторами.
В «Записных книжках» Ильфа есть такие записи на этот счет:
Пролетарский писатель с узким мушкетерским лицом.
Когда я заглянул в этот список, то сразу увидел, что ничего не выйдет. Это был список на раздачу квартир. А нужен был список людей, умеющих работать. Эти два списка писателей никогда не совпадают. Не было такого случая.
Биография Пушкина была написана языком маленького прораба, пишущего объяснение к смете на постройку кирпичной кладовки во дворе.
Все, что вы написали, пишете и еще только можете написать, уже давно написала Ольга Шапир, печатавшаяся в Киевской Синодальной типографии.
Но они были не только активными читателями литературных журналов. Они очень часто и с охотой бывали в концертах, театрах и с непримиримостью отзывались обо всем, что Ильф называл «искусством на грани преступления». В «Записных книжках» читаем, например:
Чудный зимний вечер. Пылают розовые фонари. На дрожках и такси подъезжают зрители. Дирижер взмахивает палочкой, и начинается бред.
Композиторы уже ничего не делали, только писали друг на друга доносы на нотной бумаге.
Выскочили две девушки с голыми и худыми, как у журавлей, ногами. Они исполнили танец, о котором конферансье сказал: «Этот балетный номер, товарищи, дает нам яркое, товарищи, представление о половых отношениях в эпоху феодализма».
Диалог в советской кинокартине. Самое страшное – это любовь: «Летишь? – Лечу. – Далеко? – Далеко. – В Ташкент? – В Ташкент». Это значит, что он ее давно любит, что и она любит его, что они даже поженились, а может быть, у них даже есть дети. Сплошное иносказание.
Концерт джаз-оркестра под управлением Варламова. Ужасен был конферансье. В штате Техас от момента выхода на сцену такого конферансье до полного предания его тела земле с отданием погребальных почестей проходит ровно пять минут. <…>
Глава 15. Мы пишем фельетоны под псевдонимами. Трудности работы в газете.
Глава 16. Путешествие с Ильфом за границу. Черноморский флот. Турция. Греция. Италия. Вена.
Глава 17. Париж.
Глава 18. Смерть Луначарского.
Луначарский умер во Франции, в Ментоне, как раз когда там были Ильф и Петров.
Глава 19. Работа в «Правде». Как писались фельетоны. Мехлис.
Глава 20. Что такое советская сатира. Юмор в литературе.
Приходилось все чаще задаваться этим вопросом, потому что появились ответственные граждане, которые утверждали, что советская литература и сатира вообще несовместимы. Ну какая может быть сатира? Всякая сатира – это очернительство! У вас есть знание о недостатках? Пишите в Рабоче-крестьянскую инспекцию! Зачем обобщать на страницах романа? Это официальные суждения той поры. Скажем, критик Блюм (враг Булгакова, печатавшийся под нежным псевдонимом «Садко») утверждал, что сатира – это обязательно антисоветчина. Ильф и Петров его вывели потом в предисловии к роману «Золотой теленок» в образе того строгого гражданина, который признал советскую власть несколько позднее Греции и несколько раньше Англии, но теперь чрезвычайно ортодоксально говорит: Какие могут быть смешки в реконструктивный период? Над кем и над чем смеяться?»
А ведь такие строгие граждане становились чрезвычайно влиятельны. Так что Ильфу и Петрову удалось напечатать свой второй роман только после заступничества и вмешательства Горького и Луначарского, совместными усилиями добившихся опубликования этого романа.
Глава 21. Идея «Подлеца»… Очевидно, это и был бы новый роман. Идея была нам ясна, но сюжет почти не двигался. Мы мечтали об одном и том же. Написать очень большой роман, очень серьезный, очень умный, очень смешной и очень трогательный. Но писать смешно становилось все труднее. <…>
Глава 22. «Под куполом цирка». Мы приобщились к театру. Это было мучительно. Стоит ли шутить, писать смешные вещи. Это очень трудно, а встречается в штыки.
Они с Катаевым написали эстрадное ревю «Под куполом цирка». Этим заинтересовался кинематограф. Их попросили переделать ревю в сценарий. Ильф и Петров написали сценарий. Его стали осуществлять. В это время они уехали в Америку, а когда вернулись, им показали уже готовый фильм. Фильм «Цирк» режиссера Григория Александрова.
Писатели посмотрели и не нашли там многого, что написали. Потому что они написали лирический и смешной сценарий. Фильм, в своем роде тоже чрезвычайно примечательный, получился более приподнятым, торжественным, пышным, с развернутыми знаменами в конце, с замечательной музыкой Дунаевского и песнями на слова Лебедева-Кумача.
Но это была не та картина, которую предполагали Ильф и Петров. И они попросили их имен в титрах не оставлять. И до сих пор в картине «Цирк», которую мы с вами охотно смотрим и пересматриваем, в титрах написано «Режиссер-постановщик орденоносец Г. Александров», а больше ничего, как будто сценария у этого фильма вовсе и не было. Но это по желанию самих авторов.
Глава 23. Поездка в Америку. Страшная ссора вечером в городе Гэллопе. Кричали часа два. Поносили друг друга самыми страшными словами, какие только существуют на свете. Потом начали смеяться. И признались друг другу, что подумали одно и то же: ведь нам нельзя ссориться, это бессмысленно! Разойтись же мы не можем, погибнет писатель. А раз все равно не можем разойтись, тогда и ссориться нечего. Мы всегда чувствовали друг без друга полную беспомощность. Говорили о том, что хорошо бы погибнуть вместе, во время какой-нибудь катастрофы. Страшно было подумать, что наступит такой момент, когда один из нас останется с глазу наглазс пишущей машинкой. В комнате будет тихо и пусто, и надо будет писать. Всегда была уверенность в друге. С ним не пропадешь. Неверие в собственные силы и огромная вера в силы друга.
Глава 24. Болезнь Ильфа. Все убеждали Ильфа, что он здоров. И я убеждал. А он сердился. Он понимал и чувствовал, что все кончено. Сон Ильфа: съели туберкулезные палочки.
Глава 25. Мы пишем «Одноэтажную Америку». Она была нашим спасением.
Глава 26. Америка и СССР. Маниакальное желание помочь, что-то сделать, внести предложение. Чувство родины. Мы с удовольствием сделались бы хозяйственниками. Мы только вскользь захватили тему об СССР, но, собственно, впервые стали широко, с обобщениями думать о нашей стране. Мы увидели ее издали. Равнодушие во всех его проявлениях казалось нам самым страшным преступлением.
Действительно, в «Одноэтажной Америке» при том, как критически увидена Америка, много доброжелательности и много желания перенять у американцев, этого трудолюбивого народа, самое лучшее, что там есть. Именно потому, что они очень любили свою страну.
Бюрократизм, равнодушие, административная тупость их возмущали. Вот опять записи Ильфа:
Лицо, не истощенное умственными упражнениями.
Соседом моим был молодой, полный сил идиот.
До революции он был генеральской задницей. Революция его раскрепостила, и он начал самостоятельное существование.
Не знали, кто приедет, и вывесили все накопившиеся за пять лет лозунги.
Мы пойдем вам навстречу. Я буду иметь вас в виду. Я постараюсь пойти вам навстречу». Все это произносится сидя, совершенно спокойно, не двигаясь с места.
Глава 27. «Тоня». Рассказ в этом новом для нас жанре, повествовательный и почти не смешной, писался с мучительным трудом. Мы сидели на подоконнике и смотрели вниз, на Нащокинский переулок. <…>
Глава 28. Мой друг Ильф. Его прогулки. Его друзья. Его чтение.
Дело в том, что об Ильфе многие говорили (и сам он себя так называл): «зевака». Он был человеком, жадно впитывающим впечатления окружающей среды, читающим все подряд: и прекрасные книги, и железнодорожные справочники, и газету, и объявления. Он, выходя на прогулку, мог простоять на трамвайной остановке два часа, прислушиваясь к тому, что говорят, и никуда не уехать. Выписывал фразы из меню, из объявлений, вообще записывал то, что видел или слышал.
Вот названия одесских улиц: Косвенная улица, Гулевая улица. Или вывеска: «Часовая мастерская „Новое время“. Причем тут мгновенно включается его фантазия, его способность довести ситуацию до абсурда. Ну, например, был такой салат „Весна“, а он говорит: салат „Демисезон“. В честь балета „Пламя Парижа“ появился одеколон „Пламя Парижа“. Ильф сочиняет: одеколон „Чрево Парижа“. Или: „Раменский куст буфетов“. Что смешного? Ильф дописывает: „Куст буфетов, букет ресторанов, лес пивных“.
Вот еще из «Записных книжек»:
Позавчера ел тельное. Странное блюдо! Тельное… Съел тельное, надел исподнее и поехал в ночное. Идиллия!
Вечерняя газета писала о затмении солнца с такой гордостью, будто это она сама его устроила.
Книга высшей математики начиналась словами: «Мы знаем…»
А иногда трудно угадать, что он придумал, а что прочитал на самом деле. Все помнят, что отвечал Бендер Паниковскому, когда тот жаловался, что его девушки не любят. Он ему советовал обратиться во Всемирную лигу сексуальных реформ. Что за странная организация? А я, перелистывая журналы 1930 года, нашел, что действительно такая была! И в 1930 году в Вене состоялся ее международный конгресс. Я не знаю, что они там нареформировали, но там была и делегация от нашей страны. Очень интересно было бы поднять протоколы!
Ещё записи – что Ильф слышал на улице, на собрании, на прогулке:
Товарищи, если мы возьмем женщину в целом…
Так вы мне звякните! – Обязательно звякну. – Значит, звякнете? – Звякну, звякну непременно.
Я те звякну, старый идиот! Так звякну, что своих не узнаешь!
Не гордитесь тем, что поете! При социализме все будут петь.
Ерошка по возбуждении настоящего дела фигурировал сперва в качестве простого свидетеля, но затем был привлечен в качестве обвиняемого и в этом качестве скончался.
Когда я вырасту и овладею всей культурой человечества, я сделаюсь кассиршей.
Когда я смотрел «Человека-невидимку», рядом со мной сидел мальчик, совсем маленький. В интересных местах он все время вскрикивал: «Ай, едрит твою!.. »
Сторож при морге говорил: «Вы мертвых не бойтесь, они вам ничего не сделают. Вы бойтесь живых».
– Надо портить себе удовольствие, – говорил старый ребе, – нельзя жить так хорошо.
Что он видел? Видел вроде бы то же самое, что и мы с вами можем увидеть или видели люди в то время. Но у Ильфа была поразительная способность запечатлеть виденное тем единственным и неповторимым словом, после которого мы с вами увидеть ситуацию иначе, кажется, и не можем, – настолько это точно:
Крахмальный замороженный воротник.
Тяжелая, чугунная осенняя муха.
Хвост, как сабля: выгнутый и твердый.
Тусклый, цвета мочи свет электрической лампочки.
Дворницкие лица карточных королей.
Ноги, грязные и розовые, как молодая картошка.
Снег падал тихо, как в стакане.
Плотная, аккуратная девушка, как мешочек, набитый солью.
Кот повис на диване, как Ромео на веревочной лестнице.
Путаясь в соплях, вошел мальчик.
Всю ночь во дворе бегал, скребся, мяукал котенок. Видимо, сдавал экзамен на кошку.
Он лежал в одних трусах, и тело у него было такое белое и полное, что чем-то напоминало труп в корзине. Виной этому были в особенности ляжки.
– В конце концов, я тоже человек? – закричал он, появляясь в окне. – Что это: дом отдыха или… – Он не окончил, так как сам сознавал, что это давно уже не дом отдыха, а то самое «или» и есть.
Но дочитаем до конца рукопись Петрова:
Мой друг Ильф. В этом человеке уживались кролик и лев. Из детства Ильфа: история пенсне со шнурком. Ему выдан паек: два ведра вина. Он нес эти ведра по улице. В гостях всегда требовал чай. Любил также пить воду. Когда-то писал стихи, но никогда мне их не показывал – вероятно, он их давно выбросил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26