Возможно, он даже думал, что дела пошли на лад.
– Ну а как объяснил Лучик наше исчезновение? – спросил я.
Боб отпил глоток пива.
– Он ничего не говорил. Просто велел забыть о вашем существовании, и все, – ответил он.
– Господи, неужели тебе не было интересно? Ну просто ни капельки, Боб?
– Ты ведь сам должен понимать, Майкл: есть вещи, которых лучше совсем не знать.
– Да, я понимаю, – кивнул я.
Потом я приставил ствол пистолета к свернутой подушке, и Боб поглядел на меня с куда большим беспокойством.
– Слышь, Майкл, ты же не хо…
Я выстрелил ему в грудь. Потом поднялся, подошел поближе и выстрелил еще раз – в голову. Первый выстрел был смертельным, но я не хотел рисковать. Даже с подушкой грохот вышел ужасный, но я надеялся – соседи решат, что это пальнул неисправный глушитель или разорвалась петарда. Кстати, празднуют ли американцы Ночь Гая Фокса или нет? Я не помнил.
Гордо, в открытую я вышел из дома и небрежной походкой вернулся к «кадиллаку». На улице по-прежнему было безлюдно, и, насколько я мог судить, ни одна живая душа не следила за мной из-за тюлевых занавесок. Уже выезжая из поселка, я заметил, что стрелка датчика бензина стоит почти на нуле. Свернув к заправке, я залил бензина на пять долларов и снова двинулся к шоссе.
Я трижды сбивался с пути, пытаясь проехать на Манхэттен. Только в начале пятого утра я оказался наконец у своего дома на 181-й улице, но останавливаться не стал. Проехав еще несколько кварталов, я бросил «кадиллак» в таком месте, где, как я твердо знал, им непременно кто-нибудь заинтересуется, потом спустился к набережной и швырнул пистолет в Гудзон.
Завтра я попрошу Рамона достать мне новый «ствол».
11. В Вудсайд на поезде № 7
Река помогает мне вернуться к жизни – вода, небо, стаи перелетных гусей и уток. Прибой гонит мусор к верховьям, гонит против течения, и это кажется неправильным. Впрочем, многое действительно неправильно.
Я убил человека. Убил самым натуральным образом. Я смотрю на волну и пытаюсь разобраться в себе. Я заставляю замереть чувства, отгораживаюсь от всего мира и думаю. Сознаю ли я, что я совершил и как это на меня подействовало? Я рассуждаю, стараясь по возможности быть объективным. Мне кажется, что я спокоен. И по зрелом размышлении я понимаю, что мое душевное равновесие действительно не было поколеблено. Я не верю ни в ад, ни в загробную жизнь, и мне трудно постичь, почему убивать людей нельзя, а низшие формы жизни – насекомых, бактерий и прочих – можно. Разве когда-то, очень давно, мы не были такими, как они? Как и когда мы придумали себе рай? Нет, никакой вечной муки не будет, и я сплю спокойно.
Могу ли я уйти? Могу ли я скрыться, навсегда исчезнуть со сцены? Да, могу. Гудзон – один из способов сделать это. Нужно только доехать до пристани в Риверсайде, украсть катерок и уплыть на север, в царство льда и вечного холода. Не знаю только, как далеко я смогу добраться. Впрочем, в районе Олбани есть канал, который идет на запад. Он доставит меня к реке Святого Лаврентия, а там и до океана рукой подать. Я перезимую, быть может, на том же месте, где зимовали викинги, первыми добравшиеся до Америки, а потом снова в путь. Главное, точно рассчитать маршрут и разделить на несколько этапов: Гренландия, Исландия, Фарерские острова, Гебриды, Рэтлин и дальше – вдоль побережья Антрима – к Белфастскому заливу… Нелегкий путь, ну так что ж? Северное сияние, Полярная звезда и повисшая над самым горизонтом луна будут светить мне, пока Гольфстрим несет меня к родным берегам, где все покажется мне старым и до боли знакомым: и серая вода залива, и огромная, в сталинском стиле, электростанция в Килруте, и гавань в Бангоре, и старинный замок в Каррикфергюсе. Белфаст, приземистый и бурый, будет дремать под нависшими над ними холмами. Харланд и Волфф кивнут мне в знак приветствия стрелами портальных кранов. Лаган, Фарсет, Блэкуотер… Нет.
Я поворачиваюсь спиной к воде и иду к своему дому на 181-й улице. Я киваю смотрителю и пешком поднимаюсь к себе на шестой этаж. В этом доме лифт работает всегда, но ногу надо упражнять. Вот я и дома. Иду в гостиную, сажусь у окна…
И снова смотрю на Гудзон, на мост Джорджа Вашингтона. На подоконнике и на полу лежит слой пыли. Стаи голубей и чаек вьются над мусорной баржей.
Скрестив ноги, я сижу на футоновом матрасе. Я очистил свой разум от мыслей; теперь я просто дышу, просто существую. Время течет вокруг меня, мимо меня, течет все дальше, и вот уже толпы людей потянулись через мост, чтобы занять места в офисах или войти в двери магазинов. Раннее зимнее утро, и фары машин еще горят, и я знаю, что фары снова будут гореть, когда вечером они поедут обратно. Время продолжает течь, но я существую вне его.
Так проходит вечность.
Потом я вспоминаю, как однажды мы со Скотчи обсуждали этическую сторону убийства. Скотчи всегда любил прихвастнуть; в частности, он не раз похвалялся тем, что когда-то в Южном Армаге убил человека. Он несколько раз рассказывал об этом Энди и Фергалу, но в его голосе я слышал нечто такое, что в конце концов заставило меня поверить. Не верил я только в то, что Скотчи убил человека в перестрелке; когда его начинали расспрашивать о подробностях, он отвечал как-то чересчур уклончиво, и я почти не сомневался, что убить-то он убил, но не так. Скорее всего, речь шла о заказном убийстве, об убийстве заложника или чем-то подобном. (В конце концов, в Ирландии Скотчи был членом боевой ячейки, хотя мне казалось – вряд ли он был боевиком в полном смысле слова.) Но в тот день, когда мы с таким трудом ушли от парней Дермота, никто из нас не испытывал ни сомнений, ни угрызений совести. Мы или они – так стоял вопрос, и наша совесть была чиста. Проблема была в другом.
Скотчи никогда не был склонен к рефлексии, но иногда по вечерам – особенно когда в «Четырех провинциях» он позволял себе лишнего – его посещало задумчивое настроение. Впрочем, его доводы были чисто экзистенциалистскими. Если нет ни Высшего Существа, устанавливающего нравственные законы, ни вечных мук, ожидающих грешников в загробном мире, следовательно, каждый сам вырабатывает для себя правила морали – такова была мысль Скотчи, хотя он никогда бы не смог выразить ее столь недвусмысленно и ясно.
Но, Скотчи, возразил я, если ты будешь считать, что вся мораль исходит от тебя, прочие люди превратятся лишь в средство для достижения твоих высокоморальных целей, тогда как каждый человек сам по себе и есть цель.
Смысл, во всяком случае, был такой, хотя сказано, конечно, было другими словами.
У Скотчи, однако, уже был готов ответ. Тогда скажи-ка, умник хренов, проговорил он, какие есть еще хреновы варианты?
Я задумался, но так ничего и не придумал. Никакой альтернативы или, как выразился Скотчи, «хренова варианта». Ответа я не нашел до сих пор. Ни он, ни я не имели сколько-нибудь значительного опыта общения с той или иной религиозной конфессией, и мы оба были смущены и растеряны. Разговор растревожил что-то внутри нас, и Скотчи, к нашему взаимному облегчению, поспешил сменить тему, заговорив о девочках и шоколаде.
Сейчас я глядел на набережную и вспоминал о нем. К Бобу я не испытывал ни ненависти, ни сожаления – ничего. Как-то раз Скотчи потребовал, чтобы мы с Фергалом принесли клятву верности, и потом, повиснув на «колючке» тюремной ограды, заставил меня повторить свое обещание. Нет, не словами… Слова ему были не нужны. И я пообещал – тоже без слов, – и это обещание, связавшее меня и Скотчи, оказалось теперь сильнее, выше любых нравственных норм. Нет, не то чтобы моральные проблемы вообще не стоили того, чтобы над ними задумываться, – дело в общем-то было не в этом. Дело было в том, что наш со Скотчи спор с самого начала имел не отвлеченное, а вполне конкретное содержание.
И вот теперь Боб был мертв; осталось еще двое, и горе тому, кто попытается помешать справедливому мщению.
На следующий день я остался дома, заказав из «Каридад» на 180-й улице яичницу с бананами, рис и тушеные бобы. День выдался туманный и пасмурный, а потом начался дождь; он заслонил своим колышущимся покрывалом угрюмый Гудзон и серые очертания нью-джерсийского побережья, оставив на виду лишь ближние опоры подвесного моста, и пейзаж сразу стал как-то уютнее. Глядя на туман, в котором тонул призрак моста, легко было представить себя где угодно. Вашингтон-Хайтс с его серо-голубыми красками на глазах истаивал, превращаясь в замшелые скалы. Огни караванов спускались к реке. Позвякивая колокольцами, брели в темноте стада буйволов. На дальнем берегу угадывалось присутствие невидимой крепости. Паломники собирались на отмелях, чтобы поклониться исчезнувшему солнцу и омыться от грехов: садху неспешно погружались в илистые волны, а дети, зайдя в воду по пояс, плавали и плескали друг на друга водой и осколками разбитой луны. Еще дальше горели на берегах погребальные костры из сандала, и плотный дым, который, застилая небо, поднимался над их четкими, словно нарисованными тушью на золотом фоне решетчатыми остовами, казался физическим доказательством истинности учения о переселении душ. От костров на берегу Гудзона доносился аромат благовоний и табака.
На третий день меня навестил Кастро. Он приехал рано утром с термосом кофе и пакетом доминиканского печенья. Привез он и настоящую еду: в кастрюльке, прикрытой фольгой, лежало приготовленное его теткой рагу – сосиски и рубленое мясо с картофелем, морковью, луком и смесью сладкого и острого перца. Мы подогрели рагу на плите и съели с тортильями, а потом выпили кофе с печеньем.
Я спросил Кастро, как он поживает, и он ответил, что все, в общем, нормально, если не считать некоторого разочарования, которое он испытывал в последнее время. Жизнь обыкновенного «быка», стоящего на нижней ступени в иерархии бандитской наркогруппировки, была ему не по душе. Она казалась Кастро и скучной, и одновременно чересчур нервной. Доминиканцы, сказал он, просто сумасшедшие, и еще раз пророчески заметил, что, несмотря на весь ум и изворотливость Рамона, дни его на этой земле сочтены и исчисляются месяцами, а может, годами, которых никак не больше десяти, причем Кастро боялся, что босс потянет за собою и его.
– Что ж ты, такой молодой, а уже так мрачно смотришь на вещи, – шутливо пожурил я Кастро, но тот ответил, что на самом деле он ненамного моложе меня. Мы сравнили даты нашего рождения, и оказалось, что он прав. Я, конечно, сразу сказал, что я гораздо опытнее, потому что мне в жизни довелось пересечь Атлантику и экватор, посидеть в тюрьме и побывать на военной службе. Мои последние слова неожиданно привели Кастро в хорошее настроение, и он признался, что буквально вчера ездил на Таймс-сквер, чтобы поподробнее узнать об условиях приема на службу в Корпус морской пехоты. Кастро был тяжеловат и вряд ли мог сдать экзамены по физической подготовке, но я подумал, что его, наверное, подтянут. Поэтому я сказал, что это превосходная идея и что, на мой взгляд, морская пехота США почти не уступает британской Королевской морской пехоте и находится всего лишь одной-двумя ступенями ниже наших парашютно-десантных подразделений, Специального военно-воздушного полка, пяти-шести полков шотландских горцев, полка «Черная стража», ирландских рейнджеров, гуркхских стрелков и нескольких лучших гвардейских бригад. Кастро, впрочем, не понял, что я смеюсь, а я не стал развивать эту тему дальше.
Кроме еды, Кастро захватил с собой шахматы. Играть его учил отец, и сейчас он спросил, не хочу ли я сгонять с ним партию-другую. Я прекрасно понимал, что и шахматы, и вообще вся идея этого визита принадлежала Рамону, но мне было все равно. Мы стали играть на мелочь, и я выиграл у Кастро десять раз подряд; даже когда я начинал без ферзя и разрешал ему брать назад каждый ход, мне не составило труда справиться с ним.
Ближе к вечеру Кастро ушел, пообещал зайти завтра и привезти жареную курицу. Уже стоя в дверях, он вдруг спросил, не возражаю ли я, если Рамон тоже заглянет ко мне чуть попозже.
Главное в армии – это терпение. В армейской жизни встречается слишком много дерьма, поэтому, чтобы стать хорошим солдатом, нужно быть по-настоящему терпеливым парнем. Кастро просидел со мной чуть ли не весь день, но только сейчас упомянул об истинной цели своего прихода, и я не мог им не восхищаться.
– Знаешь что, Кастро, – сказал я, – мне кажется, ты будешь прекрасным морским пехотинцем.
– Спасибо, приятель, – ответил он, и мы смущенно посмотрели друг на друга. Кастро даже покраснел.
– Так ты не против, если Рамон заедет к тебе вечерком? Ему не хочется причинять тебе неудобство, и он не знает, как ты себя чувствуешь после… после того, как тебе пришлось убить своего друга.
– Откуда он знает, что я убил Боба? – насторожился я.
– Рамон многое знает, Майкл. Один человек видел, как ты выбросил пистолет. Ну а в каких случаях лучше избавиться от ствола, известно, наверное, и малым детям. Кроме того, Рамон прочитал нам заметку в «Ньюсдей». А еще он сказал, что… в общем, не важно.
– Что же он сказал? – спросил я.
– Прямо не знаю, можно ли мне…
– Рамон не велел тебе говорить?
– Нет, он ничего такого не сказал, но я все равно не знаю, должен ли я рассказывать…
– Скажи, что он сказал! – не отступал я. Кастро явно было не по себе от того, что он проболтался. Стоя в дверях, он переминался с ноги на ногу; чувствовалось, что ему очень хочется уйти.
Взяв Кастро за рукав, я втащил его обратно в квартиру. Не грубо, но все-таки…
– Присядь-ка на минутку, – сказал я.
Он послушно сел. Больше он не сопротивлялся, успокаивая свою совесть тем, что попытка сопротивления с его стороны была.
– Ну? – спросил я.
– В общем, Рамон сказал, что он в тебе не ошибся и что ты – именно такой человек, который был ему нужен. Еще он добавил, что теперь ты займешься Бланко и остальными. Мы, мол, сами увидим… Рамон сказал – ты уберешь их всех одного за другим и к Новому году весь Бродвей от Северного Гарлема до Инвуда будет нашим. Бланко будет крышка. Конечно, он сказал это другими словами, но в целом смысл был такой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58