Ильдирим отвернулась, ей было неприятно на это смотреть. Ей показалось, что ее дерзкий маневр заработал одобрительные взгляды, но она сомневалась, следовало ли представителю прокуратуры на такой ранней стадии работы так грубо давить на свидетеля. Однако ей повезло, девица явно не собиралась никуда жаловаться.
Тойер грузно повернулся к ней:
— Что вы теперь скажете, фрау Хилибили?
— Не знаю, господин Террор, — сладким голосом парировала она.
— Вас зовут по-другому, я не смог запомнить, — печально признался комиссар и тихонько что-то запел, без слов, просто «Бу-бу-бу…»
Она невольно усмехнулась:
— Моя фамилия Ильдирим, через «и». А имя Бахар, как базар, только в середине «х».
— Хафнер, умоляю, убери руку из поддона для бумаги, еще не хватало, чтобы протокол отпечатался на твоей лапе… — Обычно вежливый Лейдиг говорил сейчас крайне нервно.
Приструненный Хафнер словно случайно прогулялся по кабинету. Его глаза горели, возможно, он уже мечтал о том, как проведет нынешний вечер, а может, ему затуманила разум немецкая османка?
Тойер улыбнулся прокурору:
— Догадываюсь, что вам часто приходится произносить свою фамилию по буквам?
Она кивнула и закатила глаза.
— Сейчас я попробую выговорить: Бахар Ильдирим.
— Совсем неплохо, господин Тойер. — Оба засмеялись.
Хафнер элегантно, как ему казалось, приземлился на стол шефа.
— Вообще-то что это означает? Я имею в виду, ваше имя по-немецки? Оно что-то значит? — громко спросил он.
— Да, — ответила Ильдирим, опять чуть холодней. — Бахар значит весна. А Ильдирим — молния.
Хафнер засмеялся, довольный:
— Значит, вы Весенняя Молния.
— Да, — согласилась прокурор с явной досадой. — А вы?
— Томас Хафнер. — Сыщик все еще посмеивался, довольный собой. — Самое обычное имя.
Теперь все замолчали. Лейдиг сделал знак Штерну, чтобы тот помог разобраться с принтером. Штерн кивнул, подошел к аппарату и слегка ударил по нему пару раз.
— Я играю в регби. В нашей команде, — неуверенно продолжил Хафнер, — играет один турок, так его зовут Юнус, что значит дельфин.
— Да. — Голос Ильдирим все больше напоминал скрип застрявшего ящика письменного стола. — Я знаю, что означает Юнус.
— Это же надо — чтобы человека звали Дельфин!
Молчание становилось напряженней. Хафнер слез со стола.
— Ура! Заработал! — радостно воскликнул Штерн, когда, наконец, первый листок исчез в брюхе воющего принтера.
— Итак, — обернулся Тойер к студентке, которая теперь сидела выпрямившись, с героическим видом; актриса любительского театра, играющая Софи Шолль , не могла бы выглядеть трагичней. — Сейчас вам будет зачитан протокол, и, если мы верно изложили все, что вы нам рассказали, вы подпишете его. Затем можете отправляться домой. — И с надеждой добавил: — И мы тоже.
Студентка храбро кивнула; среди усталых и поникших людей она выделялась, словно бамбуковый росток на куче компоста. Ильдирим сидела на стуле Хафнера, положив ноги на его письменный стол; обувь она сняла. Сквозь черные колготки слабо мерцали накрашенные ногти. Хафнера это явно приводило во все более мучительное возбуждение. Он сидел на полу в углу комнаты, будто упрямый кобольд. Лейдиг повис, словно тряпка, на своем столе. Живот Тойера напечатал, хотя сам гаупткомиссар не замечал этого, 4000 абзацев на пустом экране. Только Штерн радостно стоял, держа в руке добытую в мучениях стопку бумаги, но и он прислонился к стене.
— «Имя: Доротея Бухвальд. Родилась двенадцатого февраля тысяча девятьсот семьдесят пятого года в Мосбахе. Место жительства: студенческое общежитие у Хоймаркт, номер дома не помнит, так как почти никогда не получает почту».
Бухвальд важно кивнула, словно гордилась своей отчужденностью.
— «Я знаю неизвестного умершего тоже только под именем Вилли. Одного моего знакомого, у которого были большие проблемы с учебой, через его знакомую, которую я не знаю, свели с ним. Когда я провалилась по истории церкви, он рассказал мне, что есть человек, который за определенную сумму пишет рефераты для семинарских занятий. Вообще-то я никогда бы этого не сделала…»
… - …Но потом она это все же сделала, — устало произнес Тойер. — Пропусти это место.
— Потому что заболела мама! — пронзительно выкрикнула Бухвальд.
— Естественно, — согласился сыщик, — только поэтому.
Штерн снова выглядел озадаченным.
— Сколько я должен пропустить?
Лейдиг встал и с улыбкой забрал у него листки.
— Я считаю, что нам еще нужно поработать над стилистикой… Подождите-ка… вот: «Итак, я встретилась с Вилли в кафетерии студенческой столовой на Университетской площади. Мне бросилось в глаза, что он очень щуплый и говорил очень тихим голосом. Точной даты я уже не помню, это было в конце летнего семестра. После того как мы договорились предварительно, Вилли перенес разговор в кафе на Театральной площади, так как там стояли на улице маленькие столики, где нас никто не мог подслушать».
— Ну вот! — воскликнул Хафнер. — В «Калипсо», то есть там, где он бывал зимой, — добавил он без всякой необходимости, — тоже стоят маленькие столики. И там всегда играет музыка, так что чужой ничего не подслушает.
— Думаю, все и так это поняли, — буркнул Тойер. — Читай дальше, Лейдиг.
— «После того как при следующей встрече я отдала ему пятьсот марок задатка, он написал для меня научный реферат. Он получил оценку «очень хорошо». Тогда я отдала ему еще 500 марок. Я знаю, что поступила не по-христиански…»
— Хватит, — вмешалась Ильдирим и села на краешек своего стула, который до этого принадлежал Хафнеру.
— Да, нам известно еще многое, — заметил Тойер, которого захлестнуло сознание того, что они вообще ничего не знают. — Скажите фамилию вашего друга, фрау Бухвальд, и можете идти. Того самого, через которого вы познакомились с Вилли, если у вас есть и другие друзья.
Мученическая поза поникшей обманщицы сменилась детским испугом.
— Вы сообщите об этом моему профессору?
— Я не знаю вашего профессора, — проворчал Тойер. — Но если дело дойдет до процесса… — неожиданно ему захотелось проучить эту лгунью, и он воскликнул: — …тогда я ничего не могу гарантировать, абсолютно ничего!
Все посмотрели на него с болезненным участием, но студентка испугалась не на шутку.
— Я понимаю, — пискнула она. — Вы совершенно правы. Но имени моего знакомого я вам не скажу. Я дала ему слово.
— Тогда посидите тут еще немного! Мы все посидим еще немного! — грозно прорычал Тойер.
Все молчали. Бухвальд глядела в пол. Ильдирим взглядом спрашивала Хафнера, не даст ли он ей сигарету. Он счел это заигрыванием и подмигнул.
— С другой стороны, он нехорошо со мной поступил.
— Ну, вот видите! — Тойер по-отечески улыбнулся.
— Он… — тут нелепое существо снова зарыдало, — он на масленицу схватил мою киску.
— Вы держите кошку? — уточнил Тойер.
Бухвальд потрясла головой и быстро ткнула себе между ног.
— Господи, — простонал Штерн. — Она признается в таких вещах, но не хочет сообщить, как его зовут.
— Я уже собиралась сказать, — взвизгнула свидетельница, — но теперь не скажу.
Ильдирим встала.
— Тогда я выписываю ордер на задержание. — Она была готова заговорщицки приложить палец к губам, чтобы никто из усталых мужиков не ляпнул лишнего по поводу изобретенной ею процедуры.
— Вольфрам Ратцер, — со стоном проговорила девушка. — Бусемергассе, второй дом направо от Лауэрштрассе. Номер дома не знаю, номер телефона тоже. Я не умею запоминать цифры. Поэтому и провалилась по истории церкви.
— Как теперь себя чувствует ваша мама? — заботливо поинтересовался Лейдиг.
— Хорошо, — провыла студентка. — Очень хорошо, она снова почти все делает по дому.
— Все делать не может никто, — дружеским тоном возразил Тойер. — Это невозможно.
— Ладно, я пойду, — сказала Ильдирим.
— Пожалуй, есть еще одна вещь, которая могла бы вам помочь, — проскулила Бухвальд в новом приступе храбрости. — Я видела Вилли еще раз, через пару недель после нашей… нашей сделки. В антикварной лавке на Флорингассе. Он сдал там гравюру с видом Гейдельберга и получил за это деньги.
— Если вы еще видели, как он покупает молоко, мы тоже будем вам признательны. — Тойер пошел к двери, но зацепился ногой за складку плохо постеленного ковролина и еле удержал равновесие. Со стороны это выглядело очень комично, но никто не засмеялся.
— Вообще-то в лавке был перерыв на обед, — продолжала Бухвальд. На ее щеках пылали красные пятна, а тон стал важный. — Я этого не заметила и вошла, а хозяин забыл запереть дверь. Оба не обрадовались, увидев меня.
— Ясно, — с тоской промямлил Хафнер, но замолк под испепеляющим взглядом Ильдирим, способным заварить выхлопную трубу.
Внезапно Тойер увидел над дверью дугообразные молнии. Мигрень, этого еще не хватало.
— Итак, мы возьмем на заметку, что он еще и подделывал произведения искусства. Замечательно. Завтра я над этим подумаю. В вашем удостоверении личности написан только домашний адрес в Мосбахе…
— Мое первое жилье…
— Но мы вас найдем, — заверил девушку ослепший сыщик, — при необходимости. Доброй ночи. Передайте привет вашей маме.
— Хорошо, — просияла Бухвальд, словно услышала похвалу.
Когда свидетельница, наконец, ушла, Тойер приказал Хафнеру отыскать и привести утром господина Ратцера. Потом быстро попрощался. Ильдирим решила заглянуть к ним на следующий день, если у нее на службе не будет никаких срочных дел. В атмосфере общей усталости никто и не поинтересовался, зачем она вообще пришла.
Лишь сидя за рулем, Штерн подумал об этом.
— Наверно, обер-прокурору не нравится пассивность Зельтманна в этом деле. Это может быть нам на руку.
Тойер все больше погружался в свою боль и невнятно пробормотал: ты, Штерн, хороший парень.
— Только иногда слишком уж тихий, — вырвалось у него.
— Неправда, — заволновался Штерн, — вообще-то я говорю много, только никто этого не замечает. Вот и в футбольном клубе…
— Вы играете в футбол? — вежливо поинтересовался Тойер, но тут его захлестнула очередная волна боли и заслонила от него всю жизнь.
— Да, я играю неплохо, но если забиваю гол, об этом как-то забывают упомянуть…
Тойер не слышал его. В этот вечер он так и не сможет позвонить своей подружке, но завтра, завтра непременно позвонит.
Ильдирим сидела дома, слушала старые записи «Queen» и набивала рот третьей порцией бедного «Риттера». Дважды подходила к двери, так как ей чудился за дверью топот ног Бабетты. Но, конечно, там никого не было.
Она взглянула на часы: уже почти одиннадцать. Если этот самый Ратцер сообщит утром что-нибудь важное, то тупой директор должен все-таки оставить ведение этого дела у той странной четверки сыщиков. Ей они чем-то нравились, но чем, лень было сейчас думать.
Она подошла к шкафчику и налила себе хереса. Не успела поднести бокал к губам, как в дверь позвонили. Сердце сжалось. Прямо в носках она бросилась к двери, но это была не Бабетта.
Боль была адская. Тойер лежал на кровати, словно выброшенный на сушу кит, и прижимал руки к готовой взорваться голове. Мигрень посещала его не очень часто, но, с другой стороны, ее приступы не подчинялись никакой логике. Они могли настичь его где угодно, взорвать, растоптать, уничтожить.
Он старался ни о чем не думать. Знал, что сейчас это бесполезно, мысли застынут на полпути — замерзшие золотые рыбки в ледяном пруду. Яркий свет в его голове не давал заснуть. Где-то бесконечно далеко, в борьбе нейронов возникала серебряная нить, устремлялась вперед, пронзала мозг и, извиваясь, ползла по нёбу. Он осторожно повернулся на левый бок, и его стошнило в красное ведро, которое во время приступов он тащил к постели, как мальчуган свои пластиковые игрушки из песочницы.
Со стоном он опять откинулся на спину, кровать покачивалась, колыхание матраса он ощущал с гротескным преувеличением. Он был оплавленным метеоритом во Вселенной, физические свойства которой были только что изменены расшалившимся божеством. Метеором, пыльным, старым и материальным, про который просто забыли.
Свет в голове начал слабеть. Обрадованный, благодарный, Тойер теперь его скорее угадывал, чем видел. Серебряные блики перед глазами, только что сводившие на нет мир и время, посерели. Уже не нить пробивалась к нёбу из потаенных глубин его сущности. Это был толстый металлический трос, который сдавливал его и отпускал, сдавливал и отпускал. Во время секундной паузы, достаточной, чтобы произнести фразу, Тойер сказал вслух:
— Мне придется ведро просто повесить на шею, но как это будет выглядеть?
К утру боль вдруг спала с него, как большое полотенце с мокрой красотки после купания. Он ощутил свежесть и ясность, но одновременно чувствовал себя опозоренным и пристыженным. Эти приступы не оставляли места для возвышенных чувств. Пара коротких замыканий в мозгу, и венец творения превращается в бессмысленную развалину.
Тойер встал, вымыл ведро, принял душ; зубы чистил до тех пор, пока не начал сплевывать кровь, словно сибирский заключенный в одиночке. Его маленькие протесты против грязи и беззащитности во время приступов давно уже превратились в ритуал. Он думал о своей умершей жене. Вспоминал платье в цветочек и солнечный летний день. Но мысли по-прежнему были вялыми. Он думал и вздыхал.
Потом позвонил Хорнунг.
После седьмого гудка она взяла трубку:
— Половина пятого.
На миг Тойеру показалось, что он позвонил в службу точного времени, и автомат ожил. Что теперь на него прыгнет тостер, либо ножницы для разделки птицы сделают с ним что-то ужасное.
— Извини, — пробормотал он. — Я не посмотрел на часы.
— Тойер? — Хорнунг пыталась прочистить горло, голос ее был сиплым со сна. — Ты что, под мухой?
— Это было бы прекрасно, — устало возразил Тойер. — У меня была мигрень.
— Бедняга.
— Я, — проговорил Тойер, последняя судорога в мозгу превратила это «я» в бессмыслицу, — я считаю ужасным то, что между нами происходит, я не понимаю этого. Мы с тобой не ссоримся, но все как-то обрывается само собой. — В первый раз за много месяцев он испытал тоску по своей подружке, ему захотелось вцепиться в нее и не отпускать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33