- Тьфу, педераст проклятый! Гнида!"
Машину "голубой" вел довольно ловко - имел опыт в этом деле, руль крутил едва ли не одним пальцем, поглядывая в зеркальце на Каукалова, двусмысленно хихикал. Каукалов сжимал в карманах куртки кулаки и мрачно отводил глаза в сторону черного немытого парапета, за которым тяжело плескалась вода невидимой реки.
"Ну, погоди-и, - думал он, мстительно стискивая зубы, - ну, погоди-и..."
Поймал себя на мысли, что почему-то испытывает к своим жертвам ненависть. И к первому водителю, несчастному, серому, как мышь, неприметному, и сейчас. Что это? Может, в его характере появилось нечто новое, то, чего раньше не было?
Водитель попытался с ним заговорить, но Каукалов сделал вид, что не слышит. Тот капризно надул губы и замолчал.
Когда машина приблизилась к железнодорожному мосту, Каукалов выхватил из кармана веревку и, лихо щелкнув ею в воздухе, будто бичом, перекинул через голову шофера. С силой дернул на себя, разом обрывая крик несчастного - послышалось лишь куриное сипение, "голубой" взвился над сидением, пытаясь выбраться из петли, Аронов поспешно перехватил руль, выровнял вильнувшую машину и дернул вверх рычаг ручного тормоза. Каукалова бросило вперед, он ослабил петлю на шее "голубого", и тот, захватив полным ртом воздух, заорал от ужаса, заметелил руками, задергал ногами. Каукалов, выматерившись, напрягаясь всем телом, передвинул петлю на шее водителя, потянул один конец в одну сторону, другой в другую, и дикий крик разом превратился в задавленное сипение.
Каукалов стянул удавку посильнее, сипенье переросло в злой хрип, из-под взметнувшейся тяжелой пряди волос на Каукалова глянул один огромный, окровяненный, вылезший из орбиты глаз, опалил пламенем, у Каукалова даже мурашки по коже поползли. Он тоже засипел задавленно, стянул петлю изо всех сил - сильнее было уже нельзя.
"Голубой" снова зашарил руками по воздуху, ухватился пальцами за воротник каукаловской куртки, больно впился ногтями в кожу на щеке.
- Илюха! - вскрикнул, морщась от боли, Каукалов.
Хорошо Аронов оказался глазастым, засек железяку, валявшуюся под ногами "голубого", поспешно выхватил её, - железяка оказалась обычным шкворнем, тяжелым, неувертливым, сразу видно, для обороны приспособлена, и, коротко размахнувшись, ударил "голубого" по локтю, по самому больному месту - выступающей костяшке-чашечке. Тот замычал обреченно, страшно. Аронов ударил ещё раз - уже сильнее, с оттяжкой. Рука "голубого", разом обессилев, оторвалась от шеи Каукалова.
- Пидар гнойный! - выругался Каукалов. Он не ожидал, что водитель будет так сопротивляться и вообще сумеет найти в себе столько силы, воли к жизни. - Пидар! - повторил он брезгливо, зло, дернул головой - Каукалову было больно, по щеке у него текла кровь. - Педераст! Сотри мне кровь с физиономии, - попросил он напарника, руки его были по-прежнему заняты, он продолжал стягивать удавку.
Аронов потянулся к нему за платком, промокнул кровь, обильно проступившую на щеке.
- Гнойный пидар! - вновь выругался Каукалов, ослабил удавку.
"Голубой", будто живой, повалился на руль машины, голова его глухо стукнулась о край баранки.
- Хорошо, что без крови, - Аронов стер рукой противный, мелкий, очень липкий пот, проступивший на лбу. - Машину замывать не придется. - он со страхом и уважением глянул на приятеля: - Вот что значит опыт!
Каукалов хрипло, полной грудью вздохнул, также стер пот со лба.
В следующий миг он вскинулся от резкого автомобильного гудка, оглушившего его, отпрянул в сторону, ударился головой о стекло, тоскливо выматерился, но в следующий миг сообразил, в чем дело, вцепился рукой в воротник пиджака "голубого", дернул на себя, заваливая обмякшее тяжелое тело. Автомобильный рев, способный встревожить полрайона, прекратился.
- Фу! - Аронов невольно схватился за сердце. - Так ведь и родимчик может случиться.
А все было просто - "голубой", сползая бескостным неуправляемым телом под колонку руля, лбом вдавился в выпуклое посеребренное блюдце сигнала.
- Пидар гнойный! - вновь, в который уж раз выругался Каукалов, не выдержал и со всего маху ударил мертвеца по голове. - Тебе, Илюшк, придется кастетом обзавестись. Только кастетом можно размозжить голову человеку и не оставить никаких следов.
- А может, лучше камень в кармане держать? - опасливо выдохнул Аронов. - Тюк по темени - и нет товарища!
- Кастет, - упрямо повторил Каукалов. - Камень может из пальцев выскользнуть, и тогда ты сам получишь по темени, а кастет никогда не выскользнет. И с пальцев не соскочит.
- Кастет так кастет, - сник Илюшка, скосил глаза на труп.
- Все, мотаем отсюда. - Каукалов ухватил "голубого" за шиворот, стянул с сиденья. Не выдержав, прикрикнул на напарника: - Чего сидишь? Помоги!
Набережная по-прежнему была пуста - ни одной машины. Когда "голубого" перебросили на заднее сиденье, Каукалов успокоился, вытащил из кармана пачку "мальборо", закурил. Покосился на убитого, "удобно разлегшегося" на заднем сиденье, опять ощутил, как внутри у него жарким костром вспыхнула ненависть к этому человеку.
Он понял, что все свои жертвы - и прошлые, и нынешние, и будущие отныне станет ненавидеть. За то, что они есть. Видимо, таков закон "большой дороги". А он теперь человек с "большой дороги".
- Обыщи этого балеруна! - приказал Аронову. - У таких артистов из погорелого театра обычно с собою бывают доллары.
Аронов, влажнея глазами, брезгливо, двумя пальцами, оттянул у "голубого" лацкан пиджака и засунул руки в карман. Пошарил там. Лицо его посветлело:
- Есть!
В кармане действительно оказались доллары - баксы, как их звал московский люд, - восемь бумажек по пятьдесят долларов каждая. Аронов извлек ещё какое-то удостоверение, хотел было присовокупить к пачке долларов, но Каукалов остановил:
- Не надо! Пусть будет с ним.
Аронов с сожалением сунул удостоверение обратно, потом выдернул снова, открыл:
- А знаешь, ты угадал - он действительно балерун.
- Что, в Большом театре работает?
- В Большом, - Аронов пошарил в другом кармане, нашел какой-то картонный пропуск, сунул обратно. - Надо же, а наших родных, деревянных ни копейки.
- Все. Поехали, - повелительно произнес Каукалов, сел за руль, похвалил "голубого": - В чистоте, в порядке содержит педераст машину.
- Содержал, - поправил Аронов, оглянулся на "голубого", лежавшего на заднем сиденье с задранным вверх острым подбородком, произнес с неожиданным уважением в голосе: - А ловко ты его! Ни одной кровинки... Как живой лежит.
- Живой... - Каукалов хмыкнул.
- Слушай, а нас за это... - Аронов не договорил, провел пальцем по горлу. - А?
Каукалов скосил на напарника насмешливые глаза.
- Да ты что, батяня! Кому мы нужны? Время советской власти, когда за это брали за хибос, кончилось. Все! Сейчас - другие времена, другие нравы. Ты думаешь, страной управляет президент? Во! - Каукалов сложил пальцы в фигу, показал Аронову, повторил азартно, хрипло, с торжеством: - Во! Его главы администраций? Во! - Он тряхнул фигой в воздухе. - Мэры? Во! Мы управляем, мы! - Он ткнул себя кулаком в грудь. - В каждом районе сидит свой пахан и решает, кто прав, кто виноват, творит суд, и к нему на прием ходит население. Как когда-то к первому секретарю райкома партии. Все, Илюшенька, кончилась власть Советов. Насоветовались. Сейчас наша власть наступила, наша!
Аронов несколько раз взмахнул рукой, пробуя что-то сказать, вставить хотя бы пару слов - не получилось, Каукалов говорил слишком азартно, слишком жестко. В таком состоянии люди обычно не слышат других, и Аронов сник. Оглянулся на "голубого", заваленного, подобно зверю на охоте, спокойно и равнодушно подумал о том, что раньше смертельно боялся трупов, крови, отворачивался от каждого "жмурика", провожаемого под погребальную музыку Шопена на кладбище, бледнел, а сейчас ничего - привык. "Со второго раза привык, надо же!" - Лицо Аронова украсила слабая улыбка.
Впрочем, в следующий миг внутри у него что-то дернулось, в груди возникла далекая боль - возникла и тут же исчезла.
Неожиданно совсем близко от них загрохотало что-то тяжелое, гулкое, Каукалов резко нажал на газ, собираясь отрываться от преследования, но в следующий миг сбросил ногу с педали и нервно рассмеялся. Прокричал громко, стараясь осилить железный грохот:
- Это поезд!
По металлическому, с высокими формами мосту шел грузный, с нескончаемым хвостом вагонов товарняк.
- Как бомбежка в войну, - Аронов поежился, - слишком много грохота.
- Откуда знаешь, какая бомбежка была в войну? В войну ещё не только тебя - даже твоих родителей не замышляли.
- Читал.
- Читатель! - Каукалов усмехнулся. Усмешка его была недоброй.
Они проехали по набережной километра полтора, остановились в месте совсем глухом, где дыхание города уже почти не чувствовалось - вдали лишь мерцали тусклые огни фонарей да чернота неба плоско окрашивалась в рыжеватый, какой-то нестираный цвет - это в недалеких облаках отражалось освещение центра. Каукалов прижал "опель" к узкому тротуарчику, проложенному вдоль парапета, выбрался из машины, вгляделся в темноту.
- Никого!
Вдвоем они проворно вытащили "голубого" из салона, перевалили через парапет. "Голубой" вошел в воду, будто опытный пловец - головой вниз, почти без звука и брызг. Аронов отряхнул руки.
- Плавай, путешественник! Счастливого пути!
Через несколько минут они были уже далеко от той набережной и от того парапета. Аронов повеселел, отпускал шуточки, пробовал развеселить и напарника, но тот был угрюм, на розыгрыши не поддавался, и в конце концов Аронов тоже сник, устало откинулся на спинку сиденья.
- Ты чего, Жека?
- Думаю, что нам делать с этой машиной? Кому её спихивать? Ты со своими толстосумами ещё не связался?
- Пробовал, но дядек, на которого я рассчитывал, находится в отпуске, отдыхает в Греции. Через пару недель должен вернуться.
- Пара недель - это много. Значит, опять к деду Арнаутову? - Каукалов дернул головой. - Неприятен он мне...
- Мне тоже. Может, мы поспешили с этой машиной, а? - Аронов хлопнул ладонью по панели "опеля". - Может, нам надо было моего дядька подождать?
- Нет! - Каукалов взялся пальцами за рукав куртки, оттянул его, помял пальцами. - Я уже не могу, Илюшк, ходить в этом старом тряпье. Мне нужна новая одежда. Нормальная. Модная.
- Тогда что же делать?
- Ехать снова к деду Арнаутову. В конце концов твой дядек тоже может оказаться несъедобным пряником. А дед Арнаутов хоть и ублюдок, но знакомый ублюдок.
Аронов зажал подбородок в кулак, кивнул, соглашаясь с напарником. Жека прав насчет пряника, ведь так все может и случиться. Каукалов же думал сейчас о том, что наступит момент, когда ему станет важен сам процесс насилия, возвышения над людьми, а не результат. Сегодня он здорово ощутил, что убийство - это творчество, оно вдохновляет, добавляет бодрости. Не совсем понял, в чем дело, но когда давил балеруна и тот вздымался над сиденьем, пытаясь головой всадиться в потолок, скреб руками по воздуху, то ощущал, что силы, находившиеся в балеруне, перекачивались в него, им словно бы надо было найти нового хозяина, переместиться в новую оболочку.
Каукалов охотно раскрылся этой неожиданной подпитке, всосал в себя энергию, вытекающую из умирающего, и сейчас чувствовал себя гораздо лучше, чем тридцать минут назад, до того, как они расправились с водителем.
И еще. Приятно осознавать, что ты сильнее своей жертвы. Это тоже добавляет сил. Каукалов не выдержал, улыбнулся, но в следующую секунду досадливо сморщился: все-таки этот тонкогубый вертлявый лох причинил ему боль, здорово разодрал щеку.
Но настроение все равно не испортилось, он снова улыбнулся, остановившись перед красным фонарем светофора, скосил глаза на напарника и, не удержавшись от прилива чувств, ткнул его кулаком в плечо.
Тот косо глянул на Каукалова и пробормотал с нескрываемым восхищением:
- А ты, Жека, смотрю, ничего не боишься. Ни покойников, ни крови.
- Ничего, - спокойно подтвердил Каукалов. Про себя он подумал, что общество надо чистить от разных "голубых", "розовых", "зеленых" и прочих "цветных". Для этого в городе должны быть санитары. Так что он, Евгений Каукалов, - самый настоящий санитар.
Старик Арнаутов открыл дверь сразу же, едва Каукалов нажал на кнопку звонка - дед будто бы ждал гостей.
Не отвечая на вежливое каукаловское "здравствуйте" и вообще не говоря ни слова, старик зорко глянул на поздних гостей, словно проверял, не привели ли они за собою хвост, усмехнулся краем рта. С холодильника, стоящего в прихожей, взял связку ключей и кинул Каукалову.
- Значит, машину я загоняю в гараж, как и в прошлый раз, да? - На лице Каукалова возникла улыбка, которую раньше Илюшка Аронов не видал у него - заискивающая, жалобная, ущербная. - Да? - И ничего не поймав во взгляде деда Арнаутова, не разглядев там ни запрета, ни разрешения, заторопился, зачастил: - На этот раз у нас иномарка. То, что надо. "Опель" модного серебристого цвета.
Арнаутов сделал рукой небрежное движение, словно бы отсылал мальчика-разносчика за сигаретами в лавку. Он так и не произнес ни одного слова...
Загнав машину в гараж, Каукалов выбрался из "опеля" и выругался.
- Такой карп схряпает нас без всякой музыки и не моргнет. Проглотит вместе с костями, - поддерживая напарника, озадаченно произнес Аронов и почесал затылок. Он хорошо понимал, почему ругается Каукалов. - Даже магнитофон не надо будет включать. И мясорубку тоже.
Каукалов снова выругался, вскинул руку с блеснувшими на запястье часами, поморщился: время было позднее.
- Ну, где же этот старый пидар? - нетерпеливо проговорил он.
- Он нас заложить не может? - с опаскою спросил Аронов. - Вдруг сейчас звонит в милицию и через пару минут сюда заявится взвод ментов с автоматами в руках?
- Нет, заложить он нас не может, - качнул головой Каукалов, исключено. Да потом, он же повязан, он вместе с нами... Вот если бы он не выдал нам деньги за первую машину - тогда да...
Старик Арнаутов появился через десять минут, когда Каукалов уже и ругаться перестал, лишь встревоженно поглядывал на дверь гаража да прислушивался к тому, что происходит на улице:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10