Поволяев Валерий
Охота на охотников
Валерий ПОВОЛЯЕВ
Охота на охотников
(Криминальный роман)
Он лежал на жесткой, редко росшей на лысоватом склоне взгорка траве и, покусывая тонкую, отдающую чем-то сладким былинку, сорванную под ногами, смотрел на поток машин, беспорядочно текущий по асфальту в двадцати метрах от него.
Машин было много, их стало в Москве, кажется, в два раза больше, чем в ту пору, когда Женька Каукалов уходил в армию.
А ведь это было совсем недавно - всего два года четыре месяца назад. Очень много иномарок. Говорят, на восемьдесят процентов иномарки эти краденые, угнаны в Европе, с перебитой маркировкой переброшены в Россию и здесь соответственно зарегистрированы по второму кругу... Впрочем, говорят, что кур доят, а коровы яйца несут - об этом Каукалов только слышал, но не больше. А ведь считается, что лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать.
И сама Москва здорово изменилась. Похожа на некий большой европейский город - много вывесок на английском языке, полно красочных реклам разных "Шарпов", "Адидасов", "Панасоников", "Билайнов" и прочая, прочая - и все на английском либо каком-нибудь другом заморском языке, будто языка русского уже не существует и вся Москва говорит только на английском. И тем не менее такая Москва очень нравилась Каукалову, она была много лучше той, которую он покинул, когда уходил в армию.
От асфальта исходило тягучее, хорошо видимое в солнечных лучах испарение, струилось, извивалось, растворяясь в воздухе. На светофоре, бесстрашно кидаясь в поток машин, суетились двое мальчишек с тряпками и пенными очистителями, очень похожими на компактные турецкие огнетушители, покрикивали весело, иногда по-птичьи резко, сорочьими неокрепшими голосами, и Каукалов невольно морщился - слишком уж горластыми были бывшие октябрята.
Неподалеку от Каукалова на траве так же лежали двое чинных круглоголовых студентов в модных металлических очках, уткнувшись в книги, они грызли чего-то, какую-то мудреную науку, и, похоже, ни на что не обращали внимания: ни на автомобильный рев, ни на сорочьи вскрики мальчишек, ни на припекающее августовское солнце. В отличие от Каукалова, они рубашек с себя не сняли и не устроились на земле в более удобной позе как сгорбились над книжками, так и сидели сгорбленными.
Каукалов позавидовал им: занятые ребята, в университете либо в академии какой-нибудь учатся. Сейчас в Москве институтов почти не осталось - сплошь академии да университеты, куда ни плюнь - обязательно попадешь в академию либо в университет, хотя преподают в них много хуже, чем преподавали когда-то в простых институтах. Каукалов отгрыз у травинки кончик, сплющил его зубами, выдавил сладковатый земляной сок. Еще раз позавидовал двум трудягам студентам: они при деле, у них ясное будущее, цель в жизни - все у них есть, а у него нет пока ничего. Он только что вернулся из армии, и ему ещё надо определяться в жизни... Каукалов вздохнул.
У светофора, подчиняясь красному свету, затормозила очередная волна машин. Крайним к тротуару, прямо рядом с черным чугунным столбом светофора, остановился новый "жигуленок" престижной девяносто девятой модели, за рулем которого сидел хорошо откормленный молодой человек с пухлыми карминно-кирпичными, будто у девицы, попавшей с холода в тепло, щеками и кофейными, навыкате, глазами.
"Клерк из коммерческой конторы, - определил Каукалов, - неплохо получает, раз себе "девяносто девятую" купил..."
Мальчишки, оба сразу, дружно кинулись к "девяносто девятой" - увидели выгодного клиента.
Студенты - так же оба сразу и так же дружно, - захлопнули свои учебники, один затолкал книжку за ремень, другой сунул в задний карман джинсов.
"Что-то сейчас будет, - понял Каукалов, - что-то сейчас произойдет..."
Студенты пружинисто - видать, занятия по физкультуре они не пропускали, - поднялись и широкими шагами поспешили по косому склону вниз.
Один из мальчишек прыснул из своего огнетушителя в ветровое стекло "жигуленка" с щекастым молодым человеком белой пенной струей и стал стремительно обихаживать стекло мягкой губчатой салфеткой.
Щеки у молодого человека мигом сделались алыми, засветились, будто металл, раскалившийся на огне, он неуклюже, выкрутившись всем малоподвижным корпусом, завертел рукояткой стекла, опуская его, высунулся в окно всем телом, вылез из него едва ли не по пояс и прокричал визгливо, громко, так, что было слышно за два квартала от машины:
- А ну, пошли отсюда вон!
"Голосистый!" Каукалов невольно усмехнулся.
Молодой человек раскрыл рот пошире, намереваясь закричать ещё громче, ещё грознее, но к нему подскочил второй мальчишка и, размахивая перед собой грязной салфеткой, будто боевым штандартом, выразительно повозил губами, набрал побольше слюны и плюнул щекастому прямо в лицо. Да не просто в лицо, а попал даже в рот.
У Каукалова невольно передернулись плечи - сами по себе, - это было противно.
Щекастый подпрыгнул на сиденье, гулко всадился головой в потолок автомобиля - он опешил от такого поворота, не ожидал, что сюжет так круто вильнет в сторону, громко хлопнул губами воздух, захватывая его побольше, потом губы у него вторично сомкнулись с громким мокрым звуком, и он пулей вылетел из "жигуленка".
Студенты, спускавшиеся по травяному взгорбку к светофору, перешли с широкого шага на бег.
Мальчишки стремительно бросились от оскорбленного владельца престижного "жигуленка" в разные стороны, один, перемахнув через низенькую, сваренную из водопроводных труб оградку, понесся по взгорку вверх, и догнать его молодому щекастому толстяку вряд ли было суждено, другой, менее сообразительный, помчался по тротуару вдоль оградки.
Владелец машины, оправляя на ходу смятый модный костюм, явно из коллекции Джанни Версаче, побежал по тротуару следом, выплевывая изо рта то, что туда попало, и расстроенно крутя головой. Поскольку он плевался, то ругаться уже не мог, из горла выскакивали нечленораздельные, какие-то давленые звуки, будто голос этого молодого толстяка угодил под каток, да и сам он тоже под что-то угодил - под мышками его дорогого шелкового костюма мигом обозначились мокрые темные пятна, поползли на спину, к лопаткам: владелец девяносто девятого "жигуленка" потел обильно.
Он бежал за улепетывающим от него сорванцом по тротуару, напрягался, хрипел, но догнать его не мог. У мальчишки оставался хороший запас и в скорости, и в выносливости, он по-козлиному подпрыгивал, даже останавливался на бегу, дразня толстого преследователя: показывал ему язык, строил рожи, приделывал к своей круглой, коротко остриженной голове рожки, хохотал.
Студенты тем временем перемахнули через низкую трубчатую оградку, прыгнули в так неосмотрительно оставленную хозяином "девяносто девятую" с работающим мотором и, поскольку на фонаре автоматического светофора уже заполыхал, расцвел радостным подсолнухом желтый свет, а следом за ним зеленый, тут же дали газ.
Толстяк, спиной почуяв неладное, остановился, завизжал сыро, кинулся было вслед родной машине, но куда там - он опоздал безнадежно: слишком далеко убежал от своего автомобиля.
Студент, усевшийся за руль "девяносто девятой", был настоящим гонщиком - он мигом набрал хорошую скорость, из крайнего левого ряда ушел в крайний правый, подрезая всем носы, с трубным хохотом, будто в рекордном заезде, нырнул в затененный, прикрытый от солнца столетними липами проулок, сделал перегазовку и был таков.
Даже если бы какая-нибудь машина пошла сейчас за угнанной "девяносто девятой", то вряд ли бы её достала, поэтому в проулок за украденной машиной не свернул ни один автомобиль, и это Каукалова удивило: два с половиной года назад в такой лаве машин обязательно нашлось бы человек пять-шесть сочувствующих шоферов, которые взялись бы помочь толстяку, на всех парах кинулись бы вдогонку, а сейчас - ни одного человека.
Каукалов даже головой покачал в нехорошем изумлении: вон насколько почерствели люди, ныне каждый справляется со своей болью, со своей бедой в одиночку - никто не приходит на помощь, это перестало быть нормой жизни.
Толстяк, выпучив глаза и разинув рот, что-то кричал, размахивал руками, но все было тщетно - машину ему уже не вернуть.
Из глаз бедолаги полились обильные слезы. Он размазал их по лицу и, вспомнив о сорванце, которого преследовал, развернулся, чтобы дальше погнаться за ним, но куда там: пацаненок свое дело сделал - увел толстяка по тротуару подальше от машины. А сейчас игра была закончена, он свернул, перемахнул через загородку и понесся по взгорку вверх.
Толстяк тоже перелез через загородку, но сил у него хватило лишь на несколько метров. Он развернулся и поплелся к ревущему потоку машин. Его шатало, ноги подгибались, костюм почти уже весь промок от пота, полные щеки горестно обвисли, сделали лицо молодого толстяка совершенно дряхлым, старческим, губы приплясывали.
- М-мэ-э-э! - немо промычал толстяк. Он был потрясен.
С трудом перевалив через оградку, щекастый монументом встал посреди тротуара, беспомощно поглядел в одну сторону, потом в другую, лицо его расстроенно дрогнуло, поползло вниз, он опустился прямо на тротуар, обхватил руками колени и горько заплакал.
Первой к толстяку подскочила какая-то сердобольная тетушка, склонилась над ним, заговорила участливым голосом. Она не видела, как у толстяка угнали машину. Толстяк продолжал трясти щеками, по лицу его ручьями текли слезы.
- Я ее... я ее... - он давился словами, дергал плечами, помогая себе, но никак не мог выговорить фразу до конца, - я ее...
- Что ее? - озабоченно спрашивала тетушка. - Или кто это "ее"? Может, вам помочь?
- Не надо-о, - слезно протянул толстяк, удрученно покрутил головой. Слезы струились по щекам, скатывались на подбородок, с подбородка на костюм. Костюм был совершенно мокрый. - Я её не застраховал.
Наконец-то ему удалось одолеть трудное слово и выговорить всю фразу. Непослушный рот у щекастого продолжал плясать.
- М-мэ-э-э! - снова завыл он, но это было Женьке Каукалову уже неинтересно.
Вечером Каукалов купил бутылку столичной водки с нарядной, очень красочной этикеткой, колбасы, вкусно разложенной на пластиковой дощечке под плотной прозрачной пленкой, полкилограмма формованной бельгийской ветчины, банку испанских маслин и две длинные французские булки.
Придя домой, разложил это богатство на столе.
- Ма, я хочу отметить свой приход из армии! - прокричал он на кухню.
Мать, полная, с обрюзгшими формами - так часто бывает с перестающими следить за собою женщинами, - беззвучно выплыла из кухни:
- Да ты вроде бы уже наотмечался! - озабоченно произнесла она, поднесла руку к плоскому, с мелкими чертами, лицу. - Вчера отмечал, позавчера отмечал. И послепозавчера... Народу вон сколько у тебя перебывало!
Каукалов поморщился, хотел бросить матери пару резких фраз, чтобы не вмешивалась не в свои дела, но сдержался и вместо этого произнес, стараясь говорить как можно мягче:
- Сегодня последний раз, ма. Ко мне Илюха Аронов должен прийти. Мы с ним так ведь пока и не повидались. Он в отъезде был.
- А-а, Илюшенька! - Лицо матери расплылось в улыбке, к школьному приятелю сына, живущему в соседнем подъезде, она относилась более чем хорошо, выделяла из всех Женькиных дружков - тот был парнем усидчивым, в школе учился хорошо, и Новелла Петровна очень хотела, чтобы сын Женька был таким же положительным, как и Илья Аронов. - Давненько его не видела, хотя живем, кажись, совсем рядом. Как он там?
- Ничего. Живет, хлеб жует, чихает, когда по Москве ходит грипп. Как и все, словом. Сегодня я с ним по телефону разговаривал.
- Понятно, - произнесла мать удовлетворенно. - Илюшку я завсегда рада видеть.
Вообще-то фамилия у Аронова была не Аронов, а Аронович, он был "полтинником" - наполовину русским, наполовину евреем, и отец его давным-давно, когда шла кампания против "врачей-вредителей", из Моисея Ароновича превратился в Михаила Аронова, а позже, когда все успокоилось, возвращаться на круги своя, к старому имени-отчеству, не пожелал, справедливо посчитав, что страна наша - непредсказуемая, сегодня здесь активно борются с "душителями" в белых халатах, завтра такую же яростную кампанию поведут против жилищно-коммунальных контор, каковые были причастны к пропаже горячей воды в водопроводах, послезавтра доберутся до деятелей котлетного фронта, что имеет к Моисею Наумовичу Ароновичу, работающему заместителем заведующего одной большой столовой, самое прямое отношение.
Что было хорошо - в доме Илюшки Аронова никогда не страдали от недостатка продуктов, Моисей Наумович, он же Михаил Николаевич, по этой части был неутомимым тружеником.
- Посидишь с нами, ма? - спросил Каукалов.
Новелла Петровна изобразила плечом жеманное движение, будто девчонка, когда её вызывают с танцев для важного разговора.
- Немного, минут десять посижу, - сказала она и снова кокетливо повела плечом, - а если больше - вам со мною будет скучно! - Широкое лицо матери с выцветшими, неопределенного цвета глазами, сделалось расстроенным, словно Новелла Петровна вспомнила собственную молодость, которую никогда уже не вернуть, и, вяло махнув рукой, она ушла на кухню.
- Ну а выпить-то выпьешь?! - прокричал Каукалов вдогонку.
- Самую малость. Стопочку, не больше. - Новелла Петровна вновь высунулась из кухни и внимательно посмотрела на сына, отмечая в который уж раз, что тот в армии похудел, омужичился, руки у него стали грубыми, в уголках рта залегли жесткие складки. Раньше их не было. - Для веселья, добавила она с вполне понятным грустным смешком.
Илюшка Аронов пришел в семь часов вечера, черноглазый, белозубый, с обкладной смоляной бородкой, радостно раскинул руки в стороны, словно собирался обнять всю квартиру, и проревел громко:
- Же-ека-а! - Откинулся назад, оглядывая давнего школьного дружка с головы до ног, остался доволен: - Однако! Возмудел и похужал.
Каукалов засмеялся: не слышал ранее, чтобы так лихо переиначивали слова: "похудел" и "возмужал". Все-таки есть у Илюшки юмористический дар.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10