- Можно подумать, я потому отворачиваюсь и отказываюсь от литературы, что вдруг пожелал страстей попроще, еще скажи - хлеба посытнее, кисельных берегов! А ведь на самом деле это происходит со мной потому, что ускользает земля из-под ног, разрушается страна, весь привычный мир рассеивается, как дым, идеалы, смысл, цель - все летит в тартарары, а я не хочу быть щепкой в этом водовороте, не хочу быть несчастной и жалкой жертвой обстоятельств!
Ксения посмотрела на него с искренним удивлением.
- Дурачок! - воскликнула она. - Ты растерялся? Тебя напугали? Страна разрушается! А разве человек не больше, не первее страны? Уж не собрался ли ты убеждать меня, что объявят завтра гибель России, так ты пустишь пулю в лоб себе? Не смеши! Еще как захочешь жить, еще как будешь выкручиваться, чтобы выжить. Своя шкура, свой живот важнее. Ты это скажешь. О бедах нашего отечества скорблю, но собственный живот мне важнее... Вот так скажет Ваничка Конюхов. И перед Богом будет до бесконечности прав. Разве не так? Только не забудь про меня в ту минуту, замолви словечко, не покинь, если еще хоть чуточку любишь!
Она со смехом бросилась к мужу. Она повалила его на кровать, и он, вырываясь из плена слов и беспорядочных мыслей, засмеялся тоже. Его радовали нежные прикосновения жены.
***
Вопрос о новом обличье жизни, тем более не какой-нибудь из ряда вон выходящей, а именно уютной, средней, "как у всех", волей-неволей первым и основным пунктом имел тоже вопрос, будет ли Конюхов зарабатывать денег достаточно, чтобы Ксения наконец вздохнула с облегчением. Да и то сказать, Конюхову, когда он не шутя возьмет на себя роль добытчика, уже просто некуда будет свернуть с дороги прозрений и освоения новых форм. Конюхов не сомневался, что ответит на вопрос положительно, однако в новые формы хотел вступить романтиком, мечтателем, и за денежной прозой ему мерещились некие ослепительные, сияющие вершины истины и красоты. Он понимал, что такие крайности, как полный отказ от литературы и безоглядное приобщения к обыденному, невозможны в действительности, что это из области надуманных выходок, каприз мужчины, вздумавшего обрести бабью стать. Но с вершин-видений долетал теплый и, главное, бесспорно ощутимый ветерок, манивший в неизведанные дали, и он чувствовал, что умиротворяется в его дуновениях, забывается и что если крайности невозможны в дольнем мире, то возможна некая быстро составляющаяся инерция, которая мягко и аккуратно повлечет его прочь от прежних увлечений, к иным берегам, где он уже никогда не опомнится и не вздохнет с сожалением о минувшем.
Он вернулся в книжную торговлю, облекавшуюся для него прежде всего в переменчивые, но внутренне схожие образы безумия неутомимого Пичугина. Ощущение перемен, даже полного поворота в судьбе и, в особенности, какой-то исключительной, пугающей новизны, чтобы не сказать неизвестности, в будущем, зудело в его душе, мешая работать и втягиваться в долю книжного торговца. Выходя утром из дома, он шел по улицам с возбужденным и торжественным чувством, что идет совершать подвиги во имя любимой жены, а торгуя книжками, очень часто и всегда внезапно вспоминал о Ксении. Ощущение чего-то таинственного, еще не понятого и не изведанного до конца, что ждет его дома, после тягот торговли, жарко всплывало в его груди. А когда возвращался домой, его точила неприятная мысль, что еще неизвестно, чем занималась Ксения в его отсутствие, хотя сейчас, когда он предстанет перед ней, она, ясное дело, прикинется простушкой, которая только тем и жила, что ждала его, высматривала в окошке, прислушивалась у двери, в нетерпении ловя каждый звук. Все же это не было законченной мыслью, что она обманывает его, пользуется его доверчивостью, даже эксплуатирует, но когда от такой мысли его отделяло крошечное расстояние, он вдруг словно начинал заново трудовой день, он беспокойной рыбешкой вскидывался над безмятежной гладью вечера (во всяком случае ему самому представлялось, что именно это с ним происходит), и им владел крылатый дух счастья, внушенного сознанием, что он совершает подвиги во имя любимой жены, даже если она доходит (опускается) до того, что порой и обманывает его.
Среди упоительного вхождения в тихую гавань его разбирало иногда чувство неуверенности, смутное сознание неправоты и неправедности совершаемого им, но в каком-то смысле сходные ощущения владели и Ксенией, и Сироткиным. Какими-то схожими рисунками протянулись их дороги в будущее, что-то общее, помимо смерти, ждало их, по крайнем мере та выбитость из прежней колеи, которую они одновременно переживали, и некоторая растерянность перед неведомостью грядущего несомненно роднили их. Они не перестанут быть собой, а достигнут ли намеченной цели - вопрос Бог знает какой спорный, но что-то непременнов них изменится, и это уже происходит, и этого не избежать. Конюхов сознательно и добровольно прекратил в себе талант, и теперь у него появились основания бояться Божьего суда. Но примерно то же следовало сказать и Сироткину, подобные же признания должны были вырваться и из глотки незадачливого коммерсанта. Он-то рассчитывал прожить оставшиеся ему дни в довольстве и сытости, веселым, даже хмельным, и уважаемым членом общества, отлично воспитавшим и обеспечившим своих чад, а в результате выходило совсем другое, не веселое, жутковатое, невнятное, чуждое всякой поэзии. А Ксения? Она всегда была женщиной, только женщиной, прежде всего женщиной. Должно быть, у Бога на счет женщин не слишком-то лестное мнение и высоких задач, создавая их, он не ставил перед собой, коль воспользовался всего лишь ребром мужчины, но ведь не ее вина, что ей приходится носить юбку и служить объектом вожделений сильного пола. Ей с самого начала навязали определенную роль, она освоилась в ней и исполняла ее как умела. И публика рукоплескала ей, и не так уж дурно укладывались кирпичики, возводя здание жизни, и тяжких грехов ее женственность отнюдь не ведала, но вот словно вдруг среди ясного дня попасмурнела природа, радующие глаз ландшафты залила вязкая густота сумерек, и насторожилась душа, крутят разумом смутные предположения, что ее белое тело, ее прекрасное тело в конце концов станут грубо бить, и даже не без причины. Стало быть, что-то не так, что-то среди равновесия, уверенности и покоя незаметно для нее (да и для всех них) преобразовалось в неправду, в грех, заслуживающий сурового наказания.
Они вплотную приблизились к черте, за которой начинался откровенный путь к увяданию и смерти, и они, видя всю его жесткую, черную неотвратимость, вдруг почувствовали неловкость, как если бы вынесли на этот путь какой-то громоздкий и неуместный, глупый пошлый багаж или шествовали по нему с неподобающими гримасами, а поделать с этим ничего не могли. Так свершалост соединение в некий скрытый, им самим не до конца понятный тройственный союз, так завершалось смыкание и обособление.
Однако Марьюшка Иванова была создана для враждебности подобного рода расколам и обособлениям. Ее душа жаждала общежительства. Ушла одна Кнопочка (Конопатов не в счет, он чужой), а Марьюшке чудилось, что ушли, бросили ее все, предали все - кто погнался за наживой, кто засуетился в исканиях мелких выгод, кто просто заскучал, - и распадается дружеский союз, рассасывается слитность, выветриваются любовь и понимание и торжествует князь мира сего. Тогда она смекнула: надо спасать! Пробил час, когда нравственный долг велит ей вмешаться, говорить и уговаривать, проповедовать, собирать и воскрешать. Надо спасать людей, тонущих в разъединении, пошатнувшуюся былую дружбу поднимать из праха и сразу на новую высоту, на небывалую высоту, надо громко, во весь голос, говорить доходчивые слова о вере, надежде и любви.
Для начала попробовать тихо; проникновенно о сокровенном; потихоньку изложить им всем свою заветную программу, не раскрываясь вполне, нежно и ласково позвать, указать путь, а не подействует - что ж, тогда возвести очи горе, возопить, страстно жестикулируя. На помощь скользнула мысль, что они слишком оторвались от живой природы и даже не способны предвидеть все печальные последствия этого отрыва, она же и в этом смысле держится на плаву, просто потому, что видит, предвидит и разумеет все. А слепота других даже удивительна. Марьюшка Иванова округлила глаза, сделала их пуговками. Другие проходят, смеясь и не замечая, мимо самых очевидных вещей. Марьюшка Иванова с сомнением покачала головой. И вот она уже знает истину, как никто другой; никто не сравнится с нею в знании истины. Она повела переговоры о пикнике, вкладывая в них душу, а душа, выказав незаурядную прозорливость, выбрала прелестное местечко у реки: там домишки деревенского типа лепятся к городским застройкам, а набережная носит чисто условный характер, и стоит сойти вниз, на самую на последнюю пядь берега, как тебе откроется роскошный мир зелени и струистой воды; там и магазин под рукой, что весьма существенный аргумент в споре за выбор места, и как на ладони покоится великолепный вид на противоположный берег и на маленький остров, узким плотиком вытянувшийся между берегами. Предполагалось, что соберутся только самые близкие и тесные друзья, разумеется, будут Конюховы, Наглых, Фрумкин, ну и Сироткин, если он окончательно не спятил. Однако с особым нажимом в Марьюшке действовала мечта заполучить Кнопочку, чтобы перед проживающим теперь исключительно у нее Назаровым возникла своего рода приманка, укусить которую он уж не укусит, зато полюбуется для разнообразия, для силы впечатлений.
Марьюшка Иванова пришла к Конюховым и, заострив бледное личико в строгую гримаску, объявила, что кладет на пикник триста рублей. Конюховы давно перестали удивляться эксцентричности, бьющей в Марьюшке всякий раз, когда ее принималась терзать неудовлетворенность достигнутым в жизни, но в данном случае они для поддержания игры исполнительно отшатнулись. Подумать только, триста рублей! Воистину христианский жест. Небогатая пожилая особа, имевшая слабость иногда прикидываться девушкой, небогатая пожилая девушка, нередко жаловавшаяся на гибельную стесненность средств к существованию, одним махом выкладывает триста рублей лишь на то, чтобы люди купили водки, перепились и во хмелю орали песни и дурашливо прыгали в реку. Казалось, взорвался давно угасший вулкан. Происходил грандиозный выброс из мира идеального. Марьюшка Иванова творила жертву в самом замечательном и очень духовном смысле, и даже если по странной случайности произойдет так, что сама же Марьюшка и выпьет водки единолично на весь свой взнос, благородство ее изначальной жертвенности никоим образом не будет ущемлено и принижено. Конюховы доброжелательно засмеялись на замерцавшего в груди их слабой, но неистощимой на разного рода выдумки гостьи подвижника. Ксения выложила семьдесят рублей, а Ваничка, еще не уяснивший, насколько хорошо он справляется со своими новыми задачами и вправе ли он много откладывать в собственный карман, двадцать.
Сироткин пришел на берег под хмельком, с початой бутылкой, полагая ее достойным взносом. Наглых, с первых же чарок истово разгулявшись, взял на себя руководство походами в магазин и сорил деньгами, а Фрумкин явился с пустыми карманами и печальным известием, что подвергся разбойному нападению и начисто ограблен. Сладкогубов безбедственно жил за счет будущих баснословных прибылей, которыми обернется издание его книги, пользовался изрядным кредитом у Наглых, а тратил разве что в случае крайней необходимости; его появление в каком-нибудь обществе могло означать лишь то, что он почтил это общество своим драгоценным вниманием, нисколько не интересуясь скрепляющим его финансовым сюжетом. Неожиданно возникший Гробов с важностью заплатил сто рублей, но Аленушке, подмигивая ей и кивая на ближайшую рощицу. Между тем в лапидарно мыслящей головке Аленушки уже давно вынашивался террористический замысел пересмотреть таксу, и ныне она его осуществила, потребовав у темпераментного друга сто пятьдесят. После минутного колебания Гробов уступил. Были люди, и среди них Топольков, которые словно проходили по делам мимо да вьюнками прислонились на мгновение к пирующим, или якобы на мгновение, мотыльками впорхнули в круг, были и такие, что словно обитали на том берегу, отрешившись от действительности, а теперь ползли на шум из зарослей и нор. Так что приходилось даже не без труда припоминать некоторые лица: как будто Силищев, вроде как Бобков, не иначе как Прялкин... Впрочем, первые же влившиеся в глотки стаканы внесли ясность, картина прочно угнездилась в рамке, со всей определенностью рисуя внушительного и просвещенного смутьяна Силищева, его начальника Бобкова, которому, как всегда, грозит изгнание, а в субъекте, застенчиво свешивающем голову на грудь, именно поэта Прялкина, на ниве похмелья пожинающего свои прозрения. Конопатов за себя и за Кнопочку солидно внес пятьдесят рублей. Червецов просто обнаружился в какой-то момент лежащим под кустиком, на его лице копошились солнечные блики и муравьи, он смотрел остановившимся взглядом, в котором медленное и жуткое кружение первобытного хаоса подернулось стеклянной стылостью высшего знания, как если бы этот человек пришел из страшной пустоты, из леденящего небытия.
Воскресенье перевалило на вторую половину, солнце весело пригревало, и река сонно катила мутные воды. Назаров, выступавший как бы агентом Марьюшки Ивановой, которая сделалась чем-то вроде общепринятого явления, ибо все знали о ее трехсотрублевом вкладе, развлекал общество как мог, задавая тон празднику, и Марьюшка с ревнивой радостью отмечала, что к Кнопочке он обращается запросто, как к старой приятельнице, не более. Сокровенное не желало останавливаться на полпути и жаждало излиться новыми откровениями, так что на мгновение Назаров предстал мысленному взору Марьюшки ходячим доказательством недостаточности ее христианского смирения, каким-то даже изъяном в намечающейся гармонии плотского и духовного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63