Прялкин кое-чем и удивлял ее, удивлял приятно, например, в поэмах, созданных в трагические минуты похмельного страдания, он не жаловался и не скулил, а только гримасничал и давал выход из души чему-то нелепо-загадочному, выдумывал истории даже не абсурдные, а по-детски никакие и трогательные в своей детскости. Конюхов же, полагала она, доведись ему испытать физическую муку, еще как взвыл бы и заскулил, и чего бы тогда стоила вся его благородная осанка! Однако он избавлен от страданий, он живет как в раю - благодаря ее героическим усилиям, ее самоотверженности, она принесла себя ему в жертву, а он этого не ценит и ради нее пальцем о палец не ударит. Шумели голоса. Наглых затягивал песню и Фрумкина, плечики которого грузно обнимал, призывал поддержать его. Сироткин пенисто, злобно, с желтой слюной на выпяченных губах, хохотал куда-то во тьму, где ему мерещилась Марьюшка Иванова, прославляющая Ваничку. У окна стоял не оцененный по достоинству поэт Прялкин. Отрезвев, он и забывал, пожалуй, о своих поэтических опытах, а под хмельком не шутя думал, что посвящен в тайны творчества и ловко ставит их на службу своему высокому дарованию. И это тоже было трогательно, весь его потертый и по-детски невинный облик трогал Ксению, забавлял, расшевеливал в ее сердце материнские чувства. Почему-то намерение спасти поэта от грозных приготовлений его приятеля Силищева привело ее в необычайное возбуждение. И когда Силищев потеснил щупленького Прялкина к двери, она, похохатывая, даже пританцовывая, как смущенная и польщенная девочка, которой кому-то вздумалось лукаво навязывать нечто таинственное и скорее всего запретное из мира жизни взрослых, шагнула к этой завозившейся парочке и звенящим голоском воскликнула:
- Энергия у вас клокочет, а мы ее сейчас направим в русло, какого вы и не предполагали!
Она придумала вырядить Силищева, как бы в наказание за его грубые выходки и во имя его приобщения к более тонким манерам, в женское платье, а Прялкина снабдить полномочиями кавалера. Марьюшка Иванова, Топольков, Наглых и еще кое-кто из гостей с жаром подхватили эту идею, даже Конопатов развеселился словно бы вдруг сверх меры, вышел из себя, изумленный оригинальным творчеством хозяйки. Заходя Силищеву со спины, он хватал его за руки, иными словами, круто и оперативно смирял упирающегося химика перед необходимостью облачиться в извлеченное из шкафа платье. До крайностей обращение с юбиляром не дошло, поскольку он благоразумно уступил, сообразив затуманенной головой, что от него не убудет, если он слегка позабавит публику. Внимание Конюхова сосредоточилось на Конопатове, чьи руки и губы дрожали, когда он в упоении наскакивал сзади на мученика Силищева и, судя по всему, не прочь был сомкнуть пальцы на его горле. Душегуб, спрятавшийся под маской шута, с некоторой вычурностью отметил про себя писатель.
Давясь смехом, он выбежал в соседнюю комнату и бросился на кровать. Он смеялся оттого, что люди, которые все, как один, принимали Ксению за доброго гения, развлекавшего и утешавшего их, и не сознавали в ней бабы, выдумавшей глупую забаву, представились ему жалкими марионетками. Подушка нагрелась судорогами его смеха. Писатель вспоминал только что виденное, но вспоминал как событие незапамятных времен, может быть, еще как нечто, стоящее вне времени. Смутно и одновременно хорошо, как это бывает с тягостными снами, запечатлелась в его памяти рыхлая и едва ли не подобострастная игра Прялкина, того самого Прялкина, которого чуть было не выгнали и которого спасли, оставили, - благодарный Прялкин, разгоняясь в уже как бы отрепетированном кавалерстве, осушил внушительный бокал вина, вытер губы тыльной стороной ладони и с добродушием стрелянного воробья, нашедшего легкую поживу, взглянул на распростертого на диване коллегу, почти неузнаваемого и почти очаровательного в женском платье. Ксения распоряжалась, дирижировала. Но Ксения и торжествовала. И Ваничка помнил это. Он вспоминал: Фрумкина приставили к фотоаппарату - запечатлеть сцену на пленке, и Фрумкин был как птичка, которая со всегдашней неожиданностью выпорхнет из завораживающего полумрака научных изобретений, возьмет в клювик и унесет в далекое будущее незначительные, но магически притягательные образы. Фрумкин, делая вспышки, клекотал и попискивал в пернатом восторге. Все столпились вокруг дивана, куда к Силишеву, увенчавшему суровую правду своих житейских метаморфоз образом одалиски, подбросили теперь и Прялкина. Конюхов вспоминал, как эти двое комически копошились в объятиях друг друга, а потом мирно задремали. Хохот сотрясал стены и заглушал амурное мурлыканье поэта. При свете магниевой вспышки, из ослепительного сердца которой доносился душевный писк Фрумкина, Конюхов видел - давно, в незапамятные времена - что Сироткин стоит за спиной у Ксении и задумчиво, замысловато водит пальцем по нежным изгибам ее шеи.
***
Выпитое вино слизнуло предчувствия надвигающейся катастрофы, края огненной раны в груди затупились и тлели, а не жгли. Беда удобно отшвырнулась на потом, на завтра. И все же, все же... почему, как, с какой целью оказался здесь Червецов? Время от времени Сироткин взглядывал на простодушного малого подозрительно. Затем, однако, появился Сладкогубов, обладавший сверхъестественным умением всюду находить Сироткина, к тому же сейчас это произошло в минуту, когда Сироткин менее всего ждал сладкогубовского возникновения и потому был ужасно уязвим. Но прежде всего вопрос: как он узнал, куда отправится нынче Сироткин, почему так уверенно пришел искать его в загородном доме Конюховых? Сладкогубов, с его замшелым костюмом и животиком беременной женщины, действовал под простачка, а в определенной степени и был им, но ведь был и вездесущ!
Такие люди, живя в сером одномерном захолустье и мечтая как-нибудь да выделиться среди сглаженного роста земляков, порой ударяются в неуклюжий, инвалидный демонизм или берут на вооружение грубоватый тон бурлеска, неугомонного и натужного возбуждения каких-то развинченных навсегда нервов, и при этом им не дано другой участи, кроме как быть гротескными, карикатурными фигурами даже в самые обыкновенные и правильные минуты их жизни. Но они и хотят эту правильность, принуждающую их влачить мелкое, суетное существование, скрыть под огненной лавой своего неправдоподобия, пусть всего лишь кажущегося. И Сладкогубов был весьма неправдоподобен. Но для Сироткина он представлял собой устрашающую, громоздкую, мучительно неизбывную силу. Словно небо со всеми его слоями, мирами, звездами, богами обрушилось на голову коммерсанта. Только сейчас он еще в дружеской компании, так сказать соборно, с чисто изливающимся сердцем хохотал над уснувшими химиками, как вдруг уже гнусной крамолой стоит посреди комнаты невесть откуда явившийся и как вошедший Сладкогубов и велеречиво обличает его. Обидчикам не миновать расплаты, провозглашает ликующий вид нежданного гостя. Все с напряженным вниманием его слушают. Александр Сергеевич совершенно изобличен. Сладкогубовский палец издалека, но точно нацеливается на грудь потупившегося Сироткина. Да вот, барышня свидетельница, - короткий и емкий взмах руки в сторону Ксении, которую внезапная и странная перемена обстановки, похоже, совсем не смутила, - она не даст соврать, она подтвердит, что Александр Сергеевич целиком и полностью признал свою вину, ведь решающий разговор уже имел место, у Александра Сергеевича дома, и барышня присутствовала. Александр Сергеевич даже рассудил за справедливое принять кое-какие условия, чтобы хоть отчасти компенсировать нанесенный его проступком ущерб. Да, но когда у автора, никому, положим, не известного, но отнюдь не лишенного чувства собственного достоинства и известных амбиций, крадут рукопись, чтобы корыстолюбиво выдать за свою, это очень и очень калечит душу автора, и о полном торжестве справедливости уже вряд ли приходится говорить. А если вспомнить, что в нашем отечестве с авторами обходятся вообще весьма небрежно, что делает их беззащитными перед произволом и легко ранимыми, то становится ясно, что автор, получивший такую травму, уже фактически безнадежно больной человек. Разумеется, Александр Сергеевич, приняв во внимание все эти обстоятельства, встревожился и обещал хорошенько подумать и решить, как возместить автору моральный урон. Встревоженный ответчик назначил сроки окончательного ответа, разрешающего спор. Никоим образом не показал, что намерен будто бы увиливать. Такие благородные потуги раскаяния - и вдруг увиливать? Но вот сроки прошли, - видать, тревога улеглась, - Александр Сергеевич и не подумал дать ответ, в назначенное время дома его не было - скрылся, ударился в бега, и теперь выясняется, что он преспокойно тешит душу на вечеринке. Но автор, даром что он глухой, диковатый и забитый провинциал, все же не таков, чтобы оставить это ужасное дело без последствий. Поэтому он здесь. Поэтому он перед всем честным народом изобличает своего обидчика, своего притеснителя. Люди добрые, помогите! Сладкогубов, мелко покрутив в воздухе кулачками, навернул слезинки на глаза, на ресницы.
Многие слушатели как бы тоже плакали. Сироткин внутренними судорожными толчками порывался взорваться, разлепить опутывающую его вязь обвинений, думал налететь на Сладкогубова и закрыть ему рот, даже вытолкать за дверь, но в каждом отдельном эпизоде сладкогубовской речи это было бы как-то некстати и вместе с тем все еще как будто не прозвучал какой-то решающий сигнал, все еще не вырвалось у Сладкогубова слово, как нельзя лучше иллюстрирующее причину, по которой его можно было бы и убить. А между тем все уже постигли суть, вообразили себе все дело и слушали в напряженном, страшно веселом внимании, разинув рты. Сироткин видел укрупненные и ставшие в своей выпуклости сатирическими знакомые лица, жизнь, сдавалось ему, начинается сначала. Снова разъяренная Людмила тычет кулаком в лоб Кнопочке, и Кнопочка ищет случая отомстить "этой семейке зажравшихся негодяев, этой популяции ядовитых грибков", и вот сегодня ей предоставляется шанс, и ее брови сурово сдвинуты, а губы раздирает плотоядная ухмылка. Жизнь начинается сначала и застывает в невыразимом, гибельном сгущении. Ксения, надевшая маску сочувствия, раздумья, обмершего стремления если не предотвратить, то по крайней мере смягчить очередной скандал; и ее остановившийся облик вмещает в себя тоскливый пейзаж Треугольной рощи с упавшим к разлапистым корням дерева человечком, в котором лишь с трудом можно узнать ее старинного друга. Ее муж, который не мог не слышать отчетливо сказанного Сладкогубовым слова о похождениях его жены, с вытянувшимся от счастья лицом созерцает крушение соперника, вздумавшего было штурмовать страну фантастических литературных триумфов. На прекрасное белое лицо Наглых легли изломанные, причудливые, как иероглифы, знаки изумления: ну, брат, потряс, не ожидал от тебя! Люди обступили Сироткина, разглядывая его, как диковинного зверя, кто сдавленно захихикал, кто-то жутко вздохнул в наступившей тишине. Червецов даже съежился в маленьком злорадном торжестве. Назаров издали улыбается снисходительной улыбкой постороннего, а Фрумкин озабочен: как отзовется сенсация на их делах, не подорвет ли финансовое состояния, ведь, как пить дать, придется снимать книгу с производства, стало быть, убытки, вообще недоумение, ощутимый удар по престижу фирмы... Все смотрели на человека, ради славы заложившего совесть, продавшего душу дьяволу. Сироткин же был уже тот, кто не любит этот мир, не любит жизнь и не ищет, гордый, утешения. Гнетущую атмосферу разрядил Наглых.
- Чего же вы хотите? - с ласковыми интонациями отнесся он к Сладкогубову. - На чем настаиваете?
- Чего хочу? - снова загорелся и с бдительной живостью откликнулся тот. - Как чего! Зачем спрашивать? Можно подумать, что вы не поняли... а я уверен, что поняли!
- Говорите со мной дружелюбно, я вам не враг, - увещевал Наглых.
Сладкогубов подался к нему.
- Вы все поняли, я в этом не сомневаюсь... вы поняли, чего я лишился и что потерял... Я обесчещен!
- Обесчещены? - захохотал Наглых, ироническим взглядом соизмеряя хрустально чистый пафос своего собеседника с пасмурным убожеством его фигуры. - Ну, это вы своей душой уже Бог знает куда запрокидываетесь! А если расудить умереннее? Не стоит сгущать краски... Вы меня слушаете? Все можно решить полюбовно, узлы развязать, вопросы снять, ущемленным тщеславиям дать полное удовлетворение, короче говоря, уладить дело так, как полагается между разумными людьми. Вы человек, я в этом глубоко убежден, разумный. Разумен и я. Сейчас мы поговорим с человеком, который не уступит нам в благоразумии. Скажи-ка, равви, что там с книгой?
- В типографии, - задумчиво, сквозь зубы пискнул Фрумкин.
- Я в полном удовлетворении, - воскликнул Наглых.
- Нет, погодите... отчего же? что вас так радует? - удивился Сладкогубов.
- А вы не понимаете? Мы книгу издадим, а гонорар перепишем на вас.
- Но это только одна сторона дела!
Наглых отступил на шаг и с преувеличенным уважением посмотрел на Сладкогубова.
- Значит, вы требуете и морального удовлетворения? Вот это по-мужски, я понимаю. И все вас здесь отлично понимают и готовы по-достоинству оценить ваши благородные порывы. Вы попали именно в ту среду, в которой давно нуждалась ваша смятенная душа. Не сомневайтесь, вы обрели истинных друзей. И мы найдем общий язык.
Странное чувство овладело Сироткиным, пока он вслушивался в дикую азбуку этого сговора. Словно снился ему сон, грезилось наяву: он не актер, а даже какое-то важное лицо, лицо историческое, но до поры до времени безвестное, а вместо него выставили актера и заставили играть нечто знаменитое, даже роль Ивана Сусанина, героя отечественной истории. Глупость этот сон, горестно подумал Сироткин, но не мог справиться с наваждением, видимо, стоял уже на краю гибели. И вот он заплутал с неприятельским отрядом в непроходимой чаще, готовится принять смерть, пострадать за царя, за отечество, за божескую правду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63