Скотина Патрик, он не подмел сегодня – сколько пыли по углам, сколько грязи кругом, – с чего он начнет свою геркулесову работу в авгиевых конюшнях, именуемых Соединенное Королевство? Метла в руке! Наконец в руке настоящая метла, и он будет мести так, что все встревоженные крысы покинут свои насиженные углы…
И тогда, в очищенной атмосфере, Свифт как следует подумает о своей народной партии…
Но крыс нужно спугнуть, а озлобленные крысы склонны кусаться. Они уже точат зубы. Свифт уже слышал намеки, перешептывания, смешки: Свифт перебежал к тори! Это ли его остановит? Он чем-нибудь обязан вигам? Виноват ли он, что они дискредитировали свои принципы? Виги думают, что он специально приехал в Лондон, чтоб с ними расквитаться. Неправда! Все знают, как он отказывался от этой поездки; правда, сейчас он в ней не раскаивается. Раскаются зато виги – в своем обхождении с ним.
И в припадке нахлынувшей бешеной ярости, полураздетый, в ночном колпаке, при тускло-желтом свете свечи вносит Свифт в «документ» мрачные слова:
«Эти неблагодарные псы раскаются в своем обхождении со мной, прежде чем я оставлю этот город».
Прочтя эти слова – какой из биографов Свифта их не читал! – так легко отнести принятое Свифтом решение за счет его жажды мести обидевшим его политикам; так просто все мечты об открывшемся пути считать камуфляжем вульгарно-корыстного стремления к карьере!
Да, соблазн стоял перед Свифтом в этот решительный момент, и он ему поддался, – соблазн реализовать свою ненависть к человеческой подлости, трусости, глупости, связать эти качества с живыми людьми, дать им точный адрес, увидеть их в реальной обстановке и на них обрушить рассчитанный, уничтожающий удар.
Этим ударом, серией непрекращающихся ударов был журнал «Экзаминер».
Тридцать три номера «Экзаминера» – с 14-го от 2 ноября 1710 года до 46-го от 14 июня 1711 года. Это не обычный журнал: скорее еженедельные памфлеты-листовки в три-четыре страницы, выходящие по четвергам, продававшиеся мальчишками на улицах по полтора пенса. На листовках – заголовок, номер, число и внизу фамилия и адрес типографщика, самые памфлеты безымянны.
Стиль чистый и ясный, как родниковая вода; стиль – словно спокойно-гладкая пластинка стекла, через которую каждый предмет, лежащий под нею, виден в своих форме и цвете с абсолютной точностью. Язык – только скромный выполнитель велений мысли, с неуклонной правдивостью передающий мельчайшие ее изгибы, сложнейшие вариации. Воздействовать на читателя существом мысли, а не нарядом ее, сделать содержание формой, а форму – содержанием, внушить читателю, что это, только что им прочитанное, и было всегда его мыслью.
В чем же убеждал «Исследователь»?
Что говорили читателю тридцать три памфлета?
Каждый из них – стрела, направленная в определенную цель. Чаще всего эта цель – конкретный человек.
Нужно развенчать великого полководца, любимца толпы, герцога Мальборо. Вся Англия знает о бесстыдной, маниакальной жадности герцога – сюда направляется удар.
Свифт не возмущается, не негодует. С неподражаемой серьезностью протестует против обвинения, что Англия недостаточно благодарна герцогу; всем известно, говорит он, что римляне умели ценить своих полководцев, устраивая им триумф. Во сколько обходился римскому казначейству такой триумф? Лавровый венок в два пенса, статуя при жизни – сто фунтов, тысяча медных медалей с его изображением – шестьдесят два фунта один шиллинг восемь пенсов, бык, принесенный в жертву, – восемь фунтов, триумфальная арка – пятьсот фунтов, горшки для фимиама – четыре фунта десять шиллингов, прочие расходы – триста фунтов, и в общем – девятьсот сорок четыре фунта одиннадцать шиллингов.
А сколько же стоил Англии Мальборо?
И Свифт перечисляет всей Англии известные затраты, приводя точные цифры – стоимость поместья, подаренного герцогу, и сооруженного для него дворца, специальные денежные выдачи, подарки, жалованье – и все это помимо частных доходов герцога, а в общем итоге – пятьсот сорок тысяч фунтов.
«Как же можно утверждать, что Англия не благодарна своим героям?» – спрашивает памфлетист, деловито, спокойно, без тени улыбки, без слова негодования.
А в следующем номере стрела летит в старого знакомца – Уортона, Уортон был при вигах лордом-наместником Ирландии; Свифт вспоминает о знаменитой речи Цицерона против Верреса, наместника Сицилии, прославившегося коррупцией, грабежом, развратом. Памфлетист якобы переводит цицероновскую речь, подставляя в нее все известные факты беззаконной деятельности Уортона в Ирландии.
Не только о людях речь в памфлетах, но и о принципах, о политической ситуации, о наболевших вопросах.
С замечательным диалектическим мастерством отражает памфлетист ходовые обвинения, направленные против нынешних министров, перебрасывая их в лагерь вигов; с мужественной серьезностью поднимает он тему о постоянной армии, доказывая, что в нынешней ситуации противоречит существование этого института народным интересам и служит лишь трамплином для честолюбия генералов; с наглядной ясностью вскрывает лживость утверждения вигов, будто отражают они подлинные интересы народа; с уничтожающим юмором показывает, что бы делали сейчас виги, если б вернулись к власти…
Приемы памфлетиста различны в каждом памфлете и неистощимы: стилизация античной истории в плане современности, полемика с воображаемым противником, имитация монолога вига, апокрифическое письмо в редакцию, спокойное, отвлеченное рассуждение на абстрактную тему, и последние несколько строк вдруг расшифровывают рассуждение, превращая его в страстную атаку на противника.
И при всем этом беспримерном богатстве приемов, изумительном разнообразии технических средств не забывает памфлетист основной, по существу единственной, своей темы. С могучим упорством, железной настойчивостью проводит он в тридцати трех памфлетах целеустремленную кампанию, первую кампанию в истории мировой публицистики, показывая себя в ней гениальным мастером политической полемики, полководцем, равного которому не найти, с армией аргументов неутомимых, всегда в движении, побеждающих…
Кто враг?
Вигизм как мировоззрение, виги как партия, прошлое, настоящее и будущее вигов. И до Свифта знала Англия страстную полемику партий, но такого концентрата ненависти, ожесточения, бешенства и упорства обличения, такого гения оскорбления и фантазии ярости не знала политическая полемика Англии, да и всей Европы, ни до, ни после Свифта.
Эта политическая полемика была для Свифта одновременно и в первую очередь мировоззренческой, философской, моральной полемикой, и термин – вигизм, виги – лишь условным обозначением, символом всего зла мира. О чем бы Свифт ни писал, всегда он писал об одном и том же, и «виги» «Экзаминера» – это все те же Петр, Джек, Мартин из «Сказки бочки».
Но тут возникает некоторое новое обстоятельство – неужели не видит его Свифт? Джеку и Петру ничего и никого не противопоставляет автор «Сказки», а вигам он настойчиво противопоставляет партию тори.
Это… серьезно? Автор не чувствует здесь режущего диссонанса, нестерпимой фальши? Пусть постоянно наличествует мысленная оговорка, что тори меньшее зло, что виги большая опасность, – разве снимает она сознание – не могло его не быть у Свифта, – что как морально-этическая категория тори не более отличны от вигов, чем впоследствии будут отличаться в «Гулливере» «тупоконечники» от «остроконечников»!
Сознание это нужно затаить, слишком зоркие глаза нужно прикрыть, иначе ничего не выйдет. Приняв свое решение в октябре 1710 года, Свифт поддался соблазну «совершенствовать человечество» в качестве политического деятеля – не угодно ли за это заплатить!
Плата берется вперед, хотя бы этим искусственным, насквозь фальшивым противопоставлением «злу» вигов «добра» ториев, хотя бы этой жестокой необходимостью окунать свое перо в патоку, в сироп каждый раз, когда он касается в своих памфлетах нынешнего министерства, когда защищает он своих политических «друзей»…
Не слишком ли дорого платит Свифт за удовольствие заниматься политикой?
Этот вопрос будет Свифтом поставлен впоследствии, и будет дан на него недвусмысленный ответ, когда заставит он Гулливера заниматься «реальной политикой» в стране лилипутов, где разделяются политики на тех, кто разбивает яйцо с тупого конца, и тех, кто это предпочитает делать с острого конца…
А сейчас – справляет пир Джонатан Свифт.
Творческая его энергия не умещается в рамках трех-четырех еженедельных страничек. Он пишет памфлеты и вне «Экзаминера». Один из них посвящен все тому же лорду Уортону.
«Тот, кто ради пользы науки описывает природу змеи, волка, крокодила, лисицы, тот делает это без какой-либо личной любви или ненависти к описываемому животному. И точно так же я не питаю ни любви, ни ненависти к его светлости. Я встречаюсь с ним при дворе, иногда в его доме, иногда в моем, ибо он удостаивает меня своими визитами; и когда эти строки будут опубликованы, он в крайнем случае скажет мне – „чертовски вы обхамили меня“, а затем спросит о погоде. Дело в том, что у почтенного лорда нет чувства стыда или чувства чести, подобно тому как у некоторых людей нет чувства обоняния, и доброе имя имеет для него не больше значения, чем лучший аромат для лишенного обоняния. Поэтому я предпринимаю эту работу со спокойным сердцем, я уверен, что не рассержу его, не поврежу его репутации; его светлость достиг такой степени уверенности и довольства, какой не знал до него ни один философ».
И дальше следует тщательно подобранный, скрупулезно обоснованный комплекс оскорблений и обвинений, относящийся к деятельности Уортона в Ирландии, изложенный стилем академическим, монотонно-протокольным, но поток ненависти бьется за тонкой пленкой льда. Трудно представить, что это пишет памфлетист о современнике своем; редкому художнику удавалось вложить в описание ненавидимого им персонажа столько гнева и яда.
Уортон был лакомым блюдом на пиру Свифта.
Но этого Свифту мало. Куда девать свифтовский дар шутки, забавы, мистификации? Ему тесно в рамках политических памфлетов.
И он пишет – быстро, немедленно откликаясь на злобу дня, – стихи, агитки, баллады, оды, мистификационные, пародийные, сатирические, много сотен стихотворных строк, с неожиданной, всегда остроумной рифмой, с острой концовкой, ярким сюжетом. Он предстает здесь первым и исключительным мастером политической поэзии, стихи его пенятся, как шампанское, он бросает их щедрой рукой, они заучиваются наизусть, поются на улицах…
Но и этого мало. Одновременно он собирает материалы к основному произведению этой эпохи: своему знаменитому трактату «Поведение союзников» – ценнейшему вкладу в политическую историю Англии.
Но и этого мало. В рамках самой широкой творческой работы за письменным столом не умещается жадная жизнь Свифта, умственная его энергия.
Для пышного цветения жизни необходим и устный жанр.
И уже в первый год лондонской жизни он самый популярный человек в столице. Свифт нарасхват в гостиных знатных дам, в загородных виллах лордов, он центр внимания, приманка званых вечеров. Молчание пробегает, когда он входит в комнату, почтительное, ожидающее; его остроты ловят на лету, суждение воспринимается как приговор.
И Свифт острит («Шарль Дартинеф лучший остряк в городе, не считая, конечно, меня», – говорит «документ»).
Он импонирует – лаконичной силой речи, четкостью мысли, энергией безжалостного остроумия, самим взглядом своим, ясным, пронизывающим, самой фигурой своей с высоко поднятой мощной головой. Родился тот Свифт, который каждому современнику своему внушает почтение, смешанное со страхом.
И такой же он в столовой Роберта Харли, где не реже раза в неделю собирались за обедом влиятельнейшие люди страны – хозяин, Сент-Джон, лорд Риверс, лорд Харкур и Свифт.
Идет интимная политическая беседа, обсуждается правительственная тактика, подготовляются ответственные выступления… И как прислушиваются к словам Свифта благородные лорды!
«Вы не только наш любимец, но и наш опекун», – сказал ему лорд Харкур.
«Опекун»? Кто назначил его таковым? Где права его и полномочия на эту работу? На чем держится этот его авторитет? Как же не видеть: достаточно легкого недовольства хоть одного из «подопечных», не говоря уж о Харли и Сент-Джоне, – и прекращается странно-великолепный сон, и пробуждается Свифт все тем же ларакорским священником в отпуску. Ведь он не имеет никакой официальной должности, титула, чина, положения, нет у него денег, поместий, деловых связей, он живет на пересылаемый ему скромный доход ирландского приходского священника – около двухсот пятидесяти фунтов в год, он беззащитен всячески, он уязвим повсюду…
Свифт это видит.
И делает отсюда вывод, достойный большого человека. Тот уязвим, кто дорожит своим делом, функциями, положением. Неуязвим независимый во всем и до конца человек. Таким Свифт был всегда, тем более теперь. И свою независимость нужно так показать, чтоб о ней чирикали воробьи с лондонских крыш. Раньше всего в области личных, материальных дел. Может быть, вы думаете, лорды, что ларакорский священник стремится к карьере, к деньгам? Будьте добры признать вашу тяжелую ошибку.
Литературного гонорара не существовало в те дни, но литераторы и публицисты, писавшие в пользу какой-либо партии, не оставались без вознаграждения, подчас достаточно крупного. Выгодные синекуры, правительственные пенсии, чиновничье жалование, а то просто значительные денежные суммы – все это получали Аддисон, Стил, Конгрив, Прайор, другие.
Но только не Свифт. На первых же порах решительно и гневно отказывается он от почетной синекуры – места капеллана (домашнего священника) у Роберта Харли.
Настойчиво отвергает он всякие попытки оказать ему денежную помощь.
Харли просто не понимает этого странного бескорыстия – «ведь Свифт работает для нас, как вол» – и в злосчастную минуту решает сделать скромный подарок Свифту, конфиденциально, чуть не тайком посылает к нему своего доверенного секретаря, Льюиса, кстати, друга Свифта, тот вручает ему скромный подарок:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57