Хочет Сеня сдать Татарину иконы, что взял у одного коллекционера еще в январе. Надо брать обоих орлов. Я так Паше и объяснил.
— А без тебя, — говорит мне Паша, — некому? Валька со Штирлицем сделают. Ты лучше о проверке думай. Что я, не знаю, какой у тебя бардак в делах?
Ну нормальное дело! Я операцию подготовил, я вычислил этот гараж, договорился с владельцем соседнего гаража, а брать Волчка будут Валька со Штирлицем. Ну, нормально… Я так Паше и сказал. А он:.
— Поменьше, Петрухин, рассуждай. Иди готовься к проверке.
Я спорить не стал — бесполезно, но в засаду все равно поехал вместе с Валькой и Штирлицем. Просидели мы в соседнем гараже часа четыре, но не зря. Взяли обоих орлов культурно, в момент совершения сделки с заведомо краденым. Культурно взяли, сделали нормальную аудиозапись разговора, изъяли иконы и газовый револьверчик, переделанный для стрельбы боевыми. Татарин, может, и отделается условным, а Волчок пойдет в зону гарантированно и надолго.
В общем, дело мы сделали, потом душевно отметили успех, и никакими бумажными делами я заниматься, конечно, не стал. Если сказать по правде, мне все уже было до фонаря. К тому, что произошло на другой день, я был подготовлен всей цепочкой предыдущих событий.
А вечером я затеял навестить Костыля. Визит получился что надо. Дверь мне открыла Костылева жена — маленькая и серенькая, как мышка. И глаза у нее были мышиные — тревожные. А под глазом наливался синяк.
— Костя, — сказала она, — спит.
Я потоптался в прихожей… Неловко как-то. А она спросила: не хочу ли, мол, чая? Я согласился, видел, что она здорово не в себе, и согласился. Зря, наверно… Потом, когда уже чай пили и я пытался как-то поддерживать разговор, который никак не хотел поддерживаться, она вдруг заплакала. Я растерялся. И не знал, что говорить. И говорил какую-то ерунду, что, мол, жизнь не кончилась и надо, мол, набраться мужества… А она вытерла слезы и сказала:
— Козел!
Я опешил. А она смотрела на меня страшными глазами, стирала потекшую косметику, и синяк обнажался все явственней из-под слоя грима.
— Ты козел, Дима. Зачем ты пришел? А? Мужеству меня поучить? Объяснить, что жизнь не кончилась? Ах какой ты умный! Ты бы лучше умишко включил, когда с пистолетом вы…бывался. Ты, Дмитрий Борисыч, мужика моего в инвалида превратил… Жизнь, видите ли, не кончилась! Для Кости — кончилась. И для меня кончилась… Видишь синяк? Видишь? Это он ударил, когда я за водкой бежать отказалась. Понял? Ты понял? У него теперь день с водки начинается и водкой же заканчивается. А ему пить нельзя. Вообще ни капли нельзя. Но он не может уже… и меня бьет. Я сына к матери отвезла, чтобы он этого кошмара не видел. А ты: жизнь не кончилась. Ты дурак, Дима?
Вот так я навестил своего товарища по оружию.
А утром приехал проверяющий. Аж из самой столицы. Из аппарата МВД. А аппарат МВД — это вам не хрен собачий… Хотя мне, признаюсь, после «беседы» с женой Костыля все стало по барабану.
Проверяющий отобрал несколько дел из моего сейфа и ушел с ними в специально отведенный кабинет — работать. Работал он до обеда. После обеда проверяющий, полковник МВД Олег Юзбарович Мудашев, снова вошел в мой кабинет. На скуластом лице Мудашева были следы некоего томления духа. Наверно, ему, как и мне, хотелось пива… или, допустим, кумыса от любимой белой кобылицы. Я бы и сам с удовольствием выпил кумыса и посидел в тени юрты вместе с полковником Мудашевым, наблюдая, как ветер гонит волны по степи. Я, конечно, кумыса никогда не пробовал, но вот Штирлиц — он срочную в братской Монголии служил — говорит, что нормальная штука. Только привыкнуть надо.
— Полковник Мудашев, — сказал полковник Мудашев.
— Старший оперуполномоченный капитан Петрухин, — сказал я.
И началась проверка моей работы. За без малого шестнадцать лет моей пахоты в уголовном рыске проверок было немало… Я не знал, что эта окажется последней. Хотя, наверно, обязан был почувствовать что-то. Но ничего я сначала не почувствовал.
«Кумыс, — говорил Славка Штирлиц, — отличная штука. Сначала, конечно, не того… Зато потом! Только привыкнуть надо».
Привыкнуть, наверно, ко всему можно. Даже к министерским проверкам. Вот только надо ли привыкать?
— А почему, — спросил Мудашев, поднимая голову от бумаг, — у вас, капитан, не подшит ответ на запрос в Петрозаводское управление?
— Потому, что они не дали ответа. Полковник посмотрел на меня поверх очков и сказал:
— То есть как?
— Этот вопрос нужно задать им, товарищ полковник.
— Интересно… как же выработаете, оперуполномоченный?
— Сам не пойму, — ответил я. — Но дело-то ведь раскрыто, товарищ полковник. Даже без их ответа на запрос. Преступники в СИЗО отдыхают… В чем проблема?
Мудашев провел рукой по черным как смоль, без единой сединки, волосам, откинулся на спинку стула.
— Проблема, — сказал он значительно, — в отношении к делу. В СИЗО преступники или не в СИЗО — это второй вопрос.
— Действительно, — согласился я. — Подумаешь, ерунда какая: раскрыли банду, у которой как минимум шесть грабежей, разбой и убийство. Это, конечно, вопрос второй. А то, что бумажки в деле нет, — это первый.
— Вы, Петрухин, сколько лет в розыске? — доброжелательно спросил Мудашев.
Я ответил.
— Странно, — сказал он. — Очень странно, что за столько лет работы вы не поняли: в нашем деле мелочей не бывает.
В нашем деле, сказал он. В НАШЕМ деле. Я вспомнил, как мы работали по этим отморозкам. Сколько было потрачено времени, сил и здоровья. Вспомнил, как гнали их по обледеневшим крышам на Охте, и Валька сорвался, сломал руку и, три ребра… В НАШЕМ ДЕЛЕ, сказал полковник Мудашев. Ну нормально!
— …как только вы, Петрухин, открыли сейф, — доносился откуда-то издалека голос полковника, — я сразу обратил внимание что у вас в сейфе клей лежит. А ведь не положено.
— Что, простите?
— Клей, говорю, в сейфе держать не положено. Не хотел на этом заострять ваше внимание. Зачем буквоедством заниматься? Мелочь в сущности. Но теперь вижу, что это, скорее, ваш стиль. Этакая присущая вам неряшливость. Я буду вынужден зафиксировать это в отчете.
И вот тут я понял: все! Все, не могу я больше. НЕ МОГУ. Перед глазами встало лицо Тамары — Костылевой жены. И улица Некрасова в снежной пелене… И разрушенная улица Грозного, в который я уехал «лечиться» от улицы Некрасова. Шестнадцать лет я приземлял преступников всех мастей. При задержаниях часто слышал от них: мент. Мусор. Козел. Сволочь. Легавый… Я на них не обижался. Все нормально: я мент — он жулик. За что ему меня любить? За последние несколько дней я услышав те же слова от нормальных людей — от двух жен шин, связавших свою жизнь с сотрудниками милиции.
— …начинается с элементарной неряшливости в делах, а заканчивается выстрелом в своего товарища.
— Что? — спросил я. Видимо, я изменился в лице, когда понял смысл слов Мудашева. — Что вы сказали?
— Да вы успокойтесь, капитан. Я знаю, что по результатам служебного расследования к вам претензий нет. Но,
— Товарищ полковник, — перебил я. — Позвольте кое-что уточнить.
— Да? — доброжелательно спросил Мудашев. Он вообще очень доброжелательно ко мне отнесся. Без лишнего буквоедства. Просто хотел как старший, более опытный товарищ помочь мне в НАШЕМ деле. — Да? Слушаю вас, капитан.
— Пошел ты на х…, товарищ, Мудашев.

***

В кабинет к Паше я вошел спустя час после объяснения с Мудашевым. За это время я успел тяпнуть сто граммов в разливухе, потом посидел в сквере на теплом апрельском солнышке, выпил бутылку пива. Потихоньку отошел, успокоился… потом вернулся в управу.
Паша был, конечно, уже в курсе. На меня он посмотрел шальными глазами: видно, ему уже тоже досталось.
— Сядь, — сказал он мне с плохо скрываемым гневом.
Я опустился на стул. Паша снял очки и бросил их на бумаги.
— Ты что себе позволяешь?
— Да, в общем-то, ничего особенного.
— Ни х… себе! Ничего особенного? Мудашев сейчас сидит в кабинете у Петровича. Там знаешь что?
— Догадываюсь, — пожал я плечами.
— Догадываюсь… Да хер ты догадываешься! Петрович валидол сосет.
— Может, ему лучше задницу у Мудашева полизать?
— Молчать! — закричал Паша и хватил кулаком по столу. Очки подпрыгнули. Сильно он кулаком врезал, и это его немножко отрезвило. Он посмотрел на меня изменившимися глазами и сказал:
— Вылетишь, к черту, со службы, Борисыч. Ты что?
— А я, собственно, с этим к тебе и пришел, — ответил я тогда и положил на стол удостоверение, потом — пистолет и печать. Следовало сдать и «сбрую», но было лень снимать куртку и пиджак… Паша враз успокоился, закурил и протянул мне пачку. Я тоже закурил.
— Ну… ты чего это, Дима? — спросил он.
— Надоело, Пал Григории. Надоело… ты понимаешь? Выслушивать нравоучения от мудашевских надоело.
— Всем надоело, — сказал Паша. Он вообще-то нормальный мужик и толковый опер. Своих всегда как мог перед начальством прикрывал. — Всем надоело. Думаешь, мне это нравится?
— Нет, — ответил я, — я так не думаю.
— Ну вот… а я их не посылаю, терплю.
— А я не хочу, Паша. Дай-ка лист бумаги.
— Зачем? — спросил Паша.
— Заявление написать, — сказал я и потянулся через стол к стопочке чистых листов, но он положил на стопку ладонь и строго произнес:
— Не дури.
Потом втянул носом воздух, неодобрительно хмыкнул и повторил:
— Не дури, Димка. Иди проспись, а завтра сутра — как штык! Будем этого… Мудашева коньяком поить и извиняться.
— Я извиняться не буду. Дай, Пал Григорич, бумагу, и я напишу заявление по собственному.
— Не дам!
— Ну, как знаешь, — пожал я течами, встал и пошел к двери.
— Димка! По статье уволим… вернись.
Но возвращаться я не стал. Я вышел из Пашиного кабинета и пошел по коридору. На лестнице стояли и разговаривали Батя и Мудашев. На меня они посмотрели как… не знаю уж как… но, в общем, не очень дружественно. Посмотрели и ничего не сказали. Насвистывая, я спустился вниз и вышел на улицу. Ярко светило солнце.
Вот так я расстался с уголовным розыском.

***

Вот так я расстался в розыском. И запил. Впрочем, сначала встретился со своей агентессой. С той, которая навела меня на Волчка с Татарином. Агентессу звали Марина, и она была наркоманкой. Марину я официально не оформлял, работал с ней «накоротке». Стимул у нее был один — наркотики. Два года назад, когда мы с ней «законтачили», она путанила, уже вовсю сидела на игле. За два года потребная ей доза выросла в десять раз! Теперь ежедневно ей требовалось около грамма героина! Путанить, конечно, уже не могла… да и «товарный вид» безвозвратно потеряла.
Я позвонил ей из уличного таксофона, договорился о встрече. Она первым делом спросила: есть? Когда-то у нас были нормальные человеческие отношения. Но это совсем другая история.
Мы встретились в скверике, в квартале от ее хаты, давно превратившейся в притон. Я передал ей два чека и двести рублей. Для нее — ничто, но больше я ничего не мог сделать.
Объяснил ей ситуацию, предложил поработать с Валькой.
— Не, — сказала Марина, — не буду. Да и осталось мне недолго, Митя. Ты же видишь.
— Может, полечишься? — спросил я. Сам знал, что ерунду говорю.
— Не, не вставляет. Да и смысла нет, СПИД у меня нашли.
— Понятно, — сказал я. — Жаль.
— Мне — нет. Я уже устала, Мить. Хочу, чтобы поскорее… Сколько уже народа зажмурилось, а меня все никак Бог не приберет. Но теперь уж скоро. Чувствую. Ну… бывай, что ли?
Мы разошлись. Когда я отошел метров на десять, Марина вдруг окликнула меня:
— Митя.
Я обернулся, посмотрел на ее иссохшую фигуру в грязном плаще, на истощенное лицо. Марина подошла, взялась за пуговицу на моей куртке. Я уже знал, что она хочет сказать. Про наркомана всегда все знаешь… у них один интерес.
— Дай еще на дозу, — попросила она. Я сунул пятьдесят рублей из своих денег. Не прощаясь, она повернулась и ушла. Против солнца силуэт Марины был совсем черным.

***

После разговора с Брюнетом Петрухин зашел в кафе напротив метро.
В кафе Дмитрий принял сто граммов и пивка, потом еще сто граммов… потом продолжил дома. Короче, получилось как вчера.
Утром было отвращение к себе, к человечеству и к водке. А первой мыслью: надо тормозить! Кровь из носа, а надо тормозить, пока не отвезли в Скворешник или на Пряжку… С этими мыслями он просыпался уже неделю. Была в советские времена песня со словами: «Утро! Утро начинается с рассвета…» У бывшего старшего оперуполномоченного Дмитрия Петрухина утро начиналось с похмелья. Уже неделю. Чуть больше или чуть меньше. Точнее он сказать не мог. Приблизительно это можно было прикинуть по количеству пустых бутылок.
Нужно тормозить, подумал Петрухин и осмотрелся: не осталось ли чего? Чуда не произошло — ничего не осталось. Надо, обязательно надо тормозить, думал он, одеваясь, чтобы идти за опохмелкой. В зеркало старался не глядеть — стыдно. Когда совсем уже собрался выйти из квартиры, вдруг возникла еще одна проблема: деньги. В бумажнике сиротливо лежала десятка. Мятая и рваная, склеенная скотчем… В карманах куртки обнаружилась горстка мелочи — еще рублей десять.
Он побренчал мелочью и вышел из дому. Утро было солнечным, ясным, спешили на работу люди. Петрухину спешить было некуда. В ближайшем ларьке он купил бутылку пива, сел на борт чудовищной бетонной клумбы. Ни цветов, ни земли в ней не было. Была вода, в ней плавали разбухшие трупы окурков. Из-за окурков вода приобрела цвет чифиря. А может быть, торфяного болота.
Дмитрий Петрухин сидел на краю болота и пил пиво из горлышка. На него косились, но ему было наплевать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25