Я не мог вспомнить, был ли он с нами все время или подошел позднее. Лишь помню, как я, находясь в состоянии оцепенения, вдруг обнаружил, что он сидит рядом со мной, положив свою длинную белую ладонь на мою руку. У него было странное лицо, по которому трудно определить возраст, седые волосы и бездонные голубые глаза. Он прекрасно говорил на арамейском, будто это был его родной язык.
Должно быть, я горестно поведал о Ревеке и своей бедности, ибо он сказал: «Имеется один верный путь завоевать сердце женщины. – посредством денег. Не стоит бросать учебу, чтобы добиться от нее обещания выйти за тебя замуж. Тебе следует лишь доказать, что ты сможешь хорошо и достойно обеспечить ее после завершения учебы. Тогда она согласится ждать тебя. Я это знаю, ибо женщины везде одинаковы».
Я изо всех сил пытался сосредоточить взгляд на его лице, но у меня из этого ничего не вышло. Сквозь туман я слышал, как Саул смеется вместе с другими мужчинами. Наш стол ломился от вина, сыра и свиных колбасок. Все это было столь вкусно, что я наелся до отвала. Я пил так же много, как и ел, и поэтому обращал мало внимания на свои слова. Наверно, я упомянул Салмонидесу о своих скромных сбережениях, ибо он далее сказал: «Деньги растут так же, как кедры и пальмы. Засей борозду своими шекелями, мой красивый еврей, и ты увидишь, как они дадут всходы в виде множества сестерций».
«Кто ты? – спросил я. – Волшебник?».
«Я торговый посредник из Антиохии, что в Сирии. Через день из Иоппии отчаливает торговый флот курсом на Египет. Там его загрузят огромным количеством зерна для Рима, и если все корабли доберутся до Остии, то прибыли будут велики».
«Чего ты хочешь от меня?»
«Капитану этих кораблей нужны деньги, чтобы выплатить зарплату морякам. За это он поделится своими прибылями. Мой друг, сейчас ты можешь купить долю от будущей прибыли. Дай мне свои деньги, а через полгода ты получишь от меня златые горы».
«А если корабли пойдут на дно?» – спросил я.
«Это риск, которого не избежать ни одному вкладчику. Если корабли пойдут на дно, как иногда бывает, твои деньги пропадут. Если же они довезут зерно до Остии…»
Если бы я был трезвее, мой сын, я бы рассмеялся этому греку в лицо и ушел бы. Но я был пьян. Мне было семнадцать лет, я был пьян и отчаянно желал Ревеку.
Не помню, когда я покинул таверну, но Саул, наверно, не заметил этого, ибо позднее говорил, что не хватился меня. Все же я нашел дорогу к дому Елеазара, спотыкаясь, поднялся в свою комнату и никого не разбудил. Я достал накопленные деньги и, шатаясь, вернулся в таверну. Когда я пришел, грек уже составил какой-то документ в двух экземплярах и, не читая его, я охотно приложил к нему свою печать. Салмонидес забрал мои деньги и взамен оставил листок бумаги.
Больше я ничего о том вечере не помню.
На следующий день Саул сказал мне, что он случайно поднял голову и увидел, что я сплю за столом, за которым остался в одиночестве. Он распрощался с теми, с кем проводил время, отнес меня домой на своих широких плечах и уложил на кровать. Следующий день стал самым плохим в моей жизни.
Позор оказался тяжелей любой ноши, какую я таскал. Я смиренно предстал перед Елеазаром и излил ему свою душу. Пока я говорил, потупив взор, он слушал, не проронив ни слова. Он слушал, пока я рассказывал, как напился у всех на виду, как провел время в обществе нагих девиц и неевреев, пользующихся дурной славой, о том, как без стеснения ел свинину и, наконец, отдал все свои деньги Салмонидесу.
Когда я все рассказал, Елеазар лишь мгновение сидел молча, затем издал такой крик, что я испугался. Он бил себя в грудь, рвал волосы и кричал: «Что же я сделал, чтобы заслужить такое, о боже? Где я совершил ошибку? Разве это не тот мальчик, в которого я вкладывал самые большие надежды, который стал бы моим преемником – самым великим раввином в Иудее? Что же я сделал, чтобы заслужить это, о боже?»
Елеазар упал на колени и всячески демонстрировал, как он несчастлив. В моем проступке он винил себя, утверждал, что был недостаточно хорошим учителем, твердил, что он разочаровал Бога, позволив лучшему ученику сбиться с пути.
Я также плакал вместе с ним до тех пор, пока слезы пропитали мои рукава и иссякли. Из моей груди вырывались лишь рыдания, я посмотрел на Елеазара и по его лицу увидел, какую страшную боль тот испытывает.
«Ты осквернил священный Закон Бога, – мрачно сказал он. – Давид бен Иона, своими деяниями ты плюнул на заветы Авраама и посрамил всех евреев перед Богом. Разве я тебя плохо учил? Как могло случиться, что ты сбился с пути и дал себе опуститься столь низко?»
Саул не напился, отказался от свинины и не отдал деньги греку, но тоже попал в немилость к Елеазару. Однако это было не одно и то же. Елеазар так не гордился Саулом, как мною, он не видел в Сауле ни преемника на столь высокое место, ни продолжателя его традиций. И только поэтому Саула не выгнали из школы.
Со мной поступили иначе. Елеазар смотрел на мои ужасные грехи как на оскорбление, нанесенное ему лично. Я подвел его, я осквернил Закон Бога. Для меня не было прощения.
В тот же день Елеазар прогнал меня подальше от своих глаз и поклялся больше никогда не считать меня своим сыном. Я собрал свои скудные пожитки и покинул дом, не ведая, куда идти или чем заняться.
Когда позади меня захлопнулась дверь дома Елеазара, возникло ощущение, будто сам Господь повернулся ко мне спиной. Оставшись без Елеазара и школы, неся бремя позора, я понимал, что больше не достоин внимания Ревеки, не могу жить среди евреев, и уже собирался наложить на себя руки.
Бен почувствовал что-то на своей щеке и, потерев ее, обнаружил, что это слеза. Слова Давида не оставили его равнодушным, они произвели на него глубокое впечатление и поразили. Будто сопереживая отчаянию древних евреев, Бен чувствовал тошноту и слабость. Он должен перевести до конца. Ему не уйти от чтения последних двух фрагментов шестого свитка. Однако его взор затуманили слезы, из носа потекло. Ему понадобился носовой платок.
Бен встал из-за стола, обернулся и воскликнул:
– Боже милостивый!
В дверях стояла Энджи.
– Привет, Бен, – тихо сказала она.
– Ну и ну! Не подкрадывайся ко мне так! – Он прижал руку к груди.
– Извини. Но я стучалась и стучалась. Твоя машина стоит внизу, и я подумала, что ты дома. Я отперла дверь своим ключом.
– Как давно ты уже стоишь там?
– Довольно долго, я откашлялась несколько раз, но ты не обратил на меня никакого внимания.
– Ну и ну… – повторил он еще раз, качая головой. – Я на время перенесся в Иерусалим… Бен взял лист бумаги, на котором нацарапал свой перевод. – Даже не помню, что писал вот это. Помню только, что был в Иерусалиме…
– Бен.
Он повернулся к ней.
– Бен, где ты был вчера вечером?
– Вчера вечером? – Он потер лицо. Когда это было – вчера вечером? Как давно это было? Сколько дней, недель назад. – Дай сообразить… Вчера вечером. Я был… здесь… А что?
Энджи повернулась и вошла в темную гостиную. Окно не было задернуто занавесками, за ним стояла безлунная ночь, кругом царило холодное безмолвие.
Бен хотел уже пойти за ней, но почувствовал, что его тянет в кабинет и, оглянувшись, увидел под светом лампы непереведенную часть шестого свитка. Внутри себя он ощущал холод и пустоту, слова Давида привели его в уныние. У него не было охоты ссориться с Энджи. Ему надо вернуться в Иерусалим.
– Бен. – Энджи обернулась. – Вчера вечером я тебе звонила, и мне ответил женский голос.
– Что? Это невозможно. Наверно, ты ошиблась номером.
– Женский голос сказал: «Квартира доктора Мессера». Как, по-твоему, сколько докторов Мессеров живет в западном Лос-Анджелесе?
– Энджи, как это глупо… – Он осекся и нахмурился. – Минуточку. Вспомнил. Это была Джуди…
– Джуди!
– Да. Я ходил за пиццей…
– Кто эта Джуди? – Энджи повысила голос.
– Моя студентка Джуди Голден, она пришла сюда кое-что напечатать для меня.
– Как мило.
– Ну перестань же, Энджи. Ревность тебе не к лицу. Она мне кое-что напечатала, вот и все. Я не обязан отчитываться за свои действия ни тебе, ни кому-либо другому.
– Верно, не обязан. – Хотя Бен в темноте и не видел выражения лица Энджи, он мог представить его по тону ее голоса. Она дрожала и пыталась держать себя в руках. Та самая бесстрастная Энджи, всегда владеющим собой.
– Ты явилась сюда ссориться? Я верно понял?
– Бен, я пришла, потому что люблю тебя. Разве ты этого не понимаешь?
– Не надо преувеличивать. Приходит студентка, чтобы напечатать для меня кое-что, и мы уже вынуждены доказывать, что любим друг друга. Боже, Энджи, ты можешь просто поверить мне и больше не говорить об этом?
Неожиданно наступила пауза. Энджи ничего не понимала, она была озадачена. Прежде Бен всегда был таким предсказуемым. Она всегда знала, как он будет реагировать и что скажет. Почему сейчас все изменилось?
– Ты изменился, Бен, – невыразительным голосом сказала она.
– А ты обладаешь даром делать неверные выводы из верных посылок. – Он нервно рассмеялся. – Если кто-то и изменился, куколка, то это ты. Раньше мне никогда не приходилось оправдываться перед тобой. Мне никогда не надо было делать громкие заявления о том, что я люблю тебя. Что на тебя нашло столь неожиданно?
Энджи подошла к нему и очутилась в небольшом пространстве, освещенном лампой из кабинета. Бен заметил ее странный взгляд.
– Вопрос заключается не в том, что на меня нашло, – спокойно сказала она. – Речь идет о том, что нашло на тебя. Или точнее… – Она отвела глаза и уставилась в точку над его плечом. – Точнее… кто вселился в тебя. – Она нахмурилась и между ее бровями появилась едва заметная борозда. – Ты перестал быть самим собой с того времени, как нашли эти свитки. Бен, я знаю тебя почти три года и думаю, что знаю тебя лучше, чем кто-либо. Но последние три дня ты ведешь себя как совершенно чужой человек. Бен, я теряю тебя. Я быстро теряю тебя и не знаю, как вернуть тебя назад.
Видя, что глаза Энджи полны слез, Бен вдруг обнял ее и прижал к себе. В это мгновение его охватил жуткий страх, и он почувствовал себя так, будто стоит на краю огромной черной пропасти. Он посмотрел вниз, но не увидел ничего, кроме бесконечно темной ночи. Прижавшись к Энджи, он чувствовал, будто тонет. Он был человеком, оказавшимся на грани между здравым умом и помешательством, между реальностью и кошмаром. И в то мгновение, когда Бен прижался к Энджи, подчиняясь инстинкту самосохранения, он понимал, что все ближе подходит к этой пропасти.
– Энджи, я не знаю, в чем дело, – торопливо пробормотал он, прижавшись устами к ее надушенным волосам. – Я не могу отказаться от перевода этих свитков… Такое ощущение, будто… Будто…
Она отстранилась и взглянула на него. По ее щекам текли слезы.
– Бен, только не говори это!
– Я вынужден, Энджи. Такое ощущение, будто Давид бен Иона завладевает мною.
– Нет! – воскликнула она. – Ты можешь избавиться от всего этого. Ты можешь, Бен. Позволь мне помочь тебе.
– Энджи, но я этого не хочу. Как ты не понимаешь? С самого начала он постепенно завладевал мной. А теперь я в его власти. Энджи, я не собираюсь бежать от него. Сейчас он уже здесь, и я не могу убежать от него. Я обязан выяснить, что именно он хочет сказать мне.
Черная пропасть уже зияла перед Беном, и он знал: еще мгновение и он бросится в нее.
– Энджи, я больше не собираюсь бороться с ним. Я должен полностью подчиниться Давиду. Ответ кроется в этих свитках, я должен найти его.
Пока Бен погружался в забытье, оставляя действительность далеко позади себя, он услышал голос Энджи, зовущий его издалека:
– Я люблю тебя, Бен. Я люблю тебя так, что готова умереть. Но я теряю тебя и даже не знаю из-за чего. Если бы здесь была замешана другая женщина, вроде той Джуди, я бы знала, как бороться за тебя. Но как я могу бороться с призраком.
Бен отвернулся от нее, чувствуя, что оставшиеся фотографии притягивают его словно магнит. Ему пора возвращаться к Давиду.
– Не оставляй меня, пожалуйста! – кричала Энджи.
Бен был потрясен тем, как ведет себя. Создавалось впечатление, будто он не является хозяином собственного тела. Впервые за время их знакомства Энджи проявила неподдельные чувства. Ее бледные дрожащие губы, глаза, перепачканные тушью, испугали его. Никогда раньше он не видел Энджи в таком состоянии. Он даже не знал, что она способна на такое проявление чувств. И все же она стояла перед ним, умоляла его, была близка к нервному срыву. Это должно было образумить Бена, но ничего подобного не случилось.
– Энджи, я ничего не могу поделать. – Бен услышал свой голос. – Я не способен объяснить, что происходит, но в моей жизни осталось место лишь для свитков. Я должен прочитать слова Давида. Он пытается достучаться до меня.
– Бен, а я пытаюсь достучаться до тебя. Боже мой, что с тобой происходит!
Но Бену пришлось оставить ее. Он покинул Давида бен Иону в тот момент, когда тот был готов наложить на себя руки, погрузился в пучину страданий и отчаяния. Бен должен был вернуться к нему. Его охватывала безудержная жажда прочитать как можно больше из того, что написал Давид. Бен стал пленником воли Давида.
Он снова сел за письменный стол, впился глазами в арамейское письмо и не услышал, как Энджи ушла.
В верхней части следующей фотографии было написано: «Мое горе не выразить словами». Далее Давид описывал свое одиночество и отчаяние, когда он бродил по улицам Иерусалима. У него не было ни друга, ни места, где найти приют, а хуже всего, что Бог покинул его. Когда Бен прочитал слова: «Из-за мимолетной слабости я потерял все, к чему стремился, навлек позор на себя и свою семью, потерял любимую женщину, Бог оставил меня. Найдется ли более жалкое и презренное существо, чем я?» – он опустил голову на руки и заплакал. Он плакал так, будто очутился на улицах Иерусалима один, без семьи и друга. Будто именно он опозорил имя своего отца и настроил против себя тех, кто его любил. Будто Бен Мессер поступил так, что утратил любовь Бога.
У него разрывались сердце и душа, ему стало плохо, холодно и противно. Взвалив на себя горести Давида бен Ионы, Бенджамен Мессер пережил события того ужасного дня, произошедшие две тысячи лет назад.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38