Проснулся голодным. Поискал лешачьи запасы, обнаружил приличных размеров кучу кедровых орехов и несколько осиновых кадок – с мочёной брусникой, сушёными грибами, черникой и шиповником. Выбрался наружу, протёр глаза снегом и увидел, что верблюдица отыскала прогалину с сухой травой. Заметив Сотона, верблюдица презрительно плюнула, но хозяин ловко увернулся и принялся собирать хворост. Костёр он развёл у самого входа, потому что таскать дрова в глубь пещеры было попросту лень. Натопил снега в котелке, засыпал в него ягод. Снял с верблюдицы дорожные сумки, в пещере распаковал. Привёл лук в боевое состояние и пошёл на охоту. Подстрелил пару тетёрок, попил горячего взвару. Ощипал птиц, чтобы сварить что-то посущественней кипятка. К дичи добавил пару горстей грибов.
Когда костёр из толстых сосновых чурок разгорелся как следует, леший и лесунка, почуяв тепло, зашевелились на хвойной подстилке. Лесовик поднялся и, не раскрывая глаз, двинулся на огонь. Кое-как разлепил веки, долго и совершенно бессмысленно таращился на Сотона сучками глаз. Вопросительно буркнул на лешачьем:
– Сфлиссер хрмтыр брмо?
– Не понимаю я твоих бур-мур, – осерчал незваный гость.
– Что уже, весна уже? – переспросил тот на более понятном наречии, слегка отличающемся от привычного уху подсотника.
– Какая весна? Охолонись снежком да спи. дальше, – по мирному посоветовал он.
Леший послушался доброго совета, посунулся из дыры, приложил к морде горсть снега и, утробно зевая, зажмурившись, вернулся на лапник. Когда мясо закипело и по пещере поплыл мясной дух, беспокойно задёргался медведь. Он смешно водил носом, принюхиваясь к запаху пищи, но Сотону стало не до смеха – ну как громадный зверь проснётся? Он придумал заткнуть мхом медвежьи ноздри, но вовремя сообразил, что уж тогда-то, лишённый не только нюха, но и возможности дышать, медведь точно проснётся. Со сна лесной силач будет страшно зол и грозен.
– Спи, спи, запахи тебе снятся, – успокоил зверя сидящий у костра человек.
Медведь рыкнул и затих. Возможно, поверил, что мясные ароматы во сне блазнятся.
Сотой ложкой выгреб из котелка одну тетёрку и отложил до другого раза. С остальной похлёбкой решил разделаться не сходя с места. Опустошил котелок, с уважением погладил заметно округлевшее брюхо и рухнул на пихтовое ложе, разомлевши от сытного обеда и тепла. Проснулся к закату. Притащил толстенную лесину, чтобы тепла хватило на долгую зимнюю ночь, взбодрил костёр приготовить взвару. Пока вода грелась, приложился к кувшину с сомагонкой. Закусил холодным птичьим мясом и, довольный жизнью, запел:
– Вот сижу, поел мяска,
Не болит одна нога.
И другой ноге тепло,
Очень даже хорошо.
Сомагонка, сомагонка,
В животе поёт тетёрка.
Змей желает мне огня,
Я согрелся у костра.
Спит медведь, и леший спит.
Лешачиха с ними спит.
Разбужу её зимой,
Станет страстно спать со мной.
От дурацкой песни лесунка и проснулась. Подползла к огню, спросила:
– Хорошо, а?
– Хорошо, – согласился мужчина.
– Тебя как зовут, ну?
– Сотон я. А ты?
– Я – Чулмасы. Будем блудить, Сотон, да?
– Будем, будем, – заверил гость.
Лесунка повела плечами, и гирлянда из разноцветных сушёных листьев свалилась с неё прелой кучей.
– Блуди быстрей! – велела она, обтекая Сотона.
Похотливый юртаунец принялся нетерпеливо дёргать себя за меховые штаны, но те, подвязанные прочной льняной верёвкой, никак не хотели сниматься. А когда не надо, раздраженно подумал он, верёвка всегда рвётся. Торопливо отыскал бронзовый нож и попытался разрезать узел. Лезвие неизвестно где и когда успело затупиться и перетирало волокна, как беззубый рот жилистое мясо.
– Дери живей! – подгоняла лешачиха.
– Я быстро-быстро, – заверил Сотой, но от его торопливости толку было чуть, скорее наоборот – лезвие со скрипом скользило вдоль волокон.
– Давай, я перекусю, – сказала Чулмасы и склонилась к поясу мужчины.
В это мгновение верёвка лопнула. Узел туго натянутого мужским напором пояса со свистом рассёк воздух и звонко щёлкнул лесунку по лбу.
– Ой-ёй-ёй! – завопила она. – Убил! Совсем как есть убил!
– Ой, нет! – испугался юртаунец. – И ничего не убил! Тем более что я тебе сейчас сомагонки дам, она и мёртвого поднимет!
Трясясь от страха, что растревоженные криками медведь да леший проснутся и начнут мстить за обиженную лесовуху, кинулся он к заветному кувшину, да больно резво, позабыл про меховые штаны. А они без верёвки, конечно же, свалились на колени. Сотон рухнул и покатился по камням. Тюкнул лбом, хорошо, что не по кувшину: кувшин не голова, мог и разбиться. Счастье, что промахнулся. Радуясь такой удаче, он подхватил прозрачный сосуд, выдернул пробку и протянул горлышко визжащей лесунке:
– Глотни малость, враз полегчает.
Чулмасы вытянула губы на полметра и жадно отпила глоток обещанного лекарства. Дыхание её прервалось, зеленоватый цвет кожи мгновенно стал яростно красным.
– Гы-ы! – выдохнула она, и из её глотки вылетела струя дыма. – Что это?
– Сомагонка! – похвастался гость. – Легендарный напиток богов!
– С боков тоже припекает, – согласилась Чулмасы.
Она зарябила и принялась лихорадочно менять размеры, то вырастая до каменных сводов, то съёживаясь до Сотонова колена.
– Оставайся вот такой, – посоветовал юртаунец, показывая ребром ладони высоту где-то на уровне своего сердца.
Лесунка застыла в указанных размерах. Правда, теперь начала раздаваться то вширь, то в длину, водя вокруг гостя чуть ли не хоровод. Сотон сбросил порты и дарённые старожилами подштанники, показывая готовый к употреблению жезл мужества. Чулмасы радостно стеклась вокруг указанной мужской природой оси.
Как видно, сомагонка и впрямь обладала великими достоинствами, потому что Сотон в ту ночь превзошёл сам себя. Лесунка стонала и визжала, пела и мяукала, ухала совой и ржала жеребёнком. Сотон старался изо всех сил, но три дня и четыре ночи не мог кончить. Это так восхитило любвеобильную лемурийку, что она завопила в восторге:
– Да ты не мужчина, ты настоящий пугын! Юртаунец не знал, что это означает, но посчитал сравнение лестным. А благодарная лесунка превратилась во что-то вроде большой вагины, обняв человека со всех сторон, одна только башка торчала наружу. В тепле и в холе он уснул мёртвым сном, укачиваемый страстной любовницей.
Проснулся таким голодным, что готов был жевать собственные унтайки.
– Есть хочу, – сказал капризно, едва разлепил щёлки глаз.
– Кушай, кушай, пугын! – сказала Чулмасы и протянула горсть сушёных грибов.
– Тьфу на тебя! – обиделся Сотон. – Сама жуй сухие дрова, а мне подавай горячего мяса!
– Горячего не могу, – созналась лешачиха. – Мы, лесовики, огня боимся.
Пришлось одеваться и обуваться, идти из пещеры на снег и ветер, чтобы притащить дров. Правда, с охотой любовница ему помогла, чем могла: неведомым способом подманила под выстрел кабана, так что ходить далеко не пришлось и тащить добычу недалече.
Сотон жадно глотал плохо проваренные куски, отрезая мясо у губ ножом, и запивал чудеснейшей сомагонкой. Дал глотнуть и лесунке. Ему нравилось, что от напитка любовница становилась красиво красной, как осенний осиновый лист, и выдыхала ароматный смолистый дым. В перерывах между любовными развлечениями юртаунец расспрашивал лешачиху, какой народ населяет ближайшие окрестности, как вообще зовётся местность.
– А по-разному зовется, – охотно отвечала Чулмасы. – Одни говорят – Нирайканай, другие – Алтай, третьи – Высокая тайга. Есть вождь Идзанаки, есть Пак Хёккосе, а ещё – Когудей. Вокруг полно людей и племён…
Из долгих разговоров Сотон узнал много подробностей из жизни близлежащих племён, многих заочно изучил по именам, с кличками их и привычками. И когда однажды в очередной раз выбрался из пещеры за дровами, то услышал весеннюю капель и вдохнул полную грудь тёплого весеннего воздуха. Весна пришла, а он и не заметил! Вернулся из ясного дня в сумрак пещеры и новыми глазами глянул на любовницу. Посмотрел и ужаснулся. От пылкой любви у Чулмасы стёрлась спина. Не просто поцарапалась, поистёрлась, а исчезла, сошла на нет. Если глянуть на лесунку сзади, то открывалось препаскуднейшее зрелище: под клеткой рёбер надуваются и опадают кожаные мешки, тянутся синие и красные жилы, что-то булькает и переливается, скачет и ёрзает. Пора сматываться, решил Сотон и стал пылко прощаться с неутомимой лешачихой, стараясь смотреть в лицо и ни в коем разе ниже, тем более – сбоку или сзади.
Чулмасы заливалась попеременно сладкими, как берёзовый сок, и кислыми, как квас, слезами, прощаясь с любимым пугыном. А тот спешно собирался. Стремглав выскочил на свежий воздух, опасаясь, что именно сейчас медведь да леший проснутся и узрят, что он сотворил с лесункой, и обнаружат исчезновение осенних припасов для утоления голода после долгой зимней спячки. Снаружи сообразил, что давненько не встречал светлой верблюдицы. А если она издохла? Эта мысль ошеломила Сотона. Как же он потащит на себе всё барахло: юрту, казан, котёл, жаровню, охотничий лук, меховой спальник, зимнюю одежду и обувь?
Представил себе, что всё богатство, нажитое за долгую неправедную жизнь, придётся бросить просто так, даром, и горько зарыдал.
– О чём плачет пугын? – участливо спросила лесунка.
– Верблюдица пропала, – вымолвил мужик сквозь горючие слёзы.
– Не горюй, – посоветовала Чулмасы и закричала по-звериному.
Повторила призыв ещё разик да разок, и хозяин услышал ответный отклик. Жива-здорова его верблюдица, неведомым образом пропитала себя в зимнюю стужу, лишь спала с морды и горбов да обросла густейшей шерстью, как видно приноравливаясь к непривычным морозам.
Сотон живёхонько нагрузил её торбами со скарбом и забрался промеж горбов.
– Прощай, Чулмасы, – сказал на прощание да и был таков.
Но ещё долго среди кедрача и ельника, на сопках и в распадках нагоняло его грустно-томительное: «Пугын! Пугын!»
Он шарахался от столь длительного и неотвязчивого прощального слова, как пуганая ворона. Наконец лешачье эхо затерялось-таки среди скал и стволов, запуталось да и сгинуло в чащах. Сотон вздохнул с облегчением и стал пристальнее вглядываться в открывающуюся взору даль и втягивать воздух широкими ноздрями: не покажется ли селение, не потянет ли человеческим жильём? Но только в сумерках заметил блики огня. Пошёл на свет и вышел на пламя костра за околицей посёлка, где жители праздновали наступление весны.
Юртаунец постоял у кромки леса, послушал разговоры и догадался, что набрёл на племя Идзанаки. По описаниям лесунки узнал и вождя-полковника. Набрал в рот сомагонки и, поневоле немой, двинулся к огню.
Местные жители, заметив незнакомца, выжидающе стихли.
Первой молчание нарушила юная красавица.
– Кто ты и откуда? – надменно спросила она. Сотон поклонился, не раскрывая рта. Ждал вопроса полковника Идзанаки. Наконец вождь не выдержал:
– Здравствуй, пришелец. С чем пришёл – с добрыми вестями или худыми?
Юртаунец сплюнул в огонь, отчего пламя костра взметнулось к небу. Толпа ахнула.
– Никак сам змей явился! – решили местные. – Ямата-но ороти в образе человека!
Гостю поднесли жареного мяса и ковшик браги. Тот принял дары и с таким видом приступил к ужину, будто оказывает хозяевам великую честь. И, только насытившись, открыл рот.
– Как поживаешь, уважаемый Идзанаки? – спросил он.
Толпа снова ахнула: пришелец неведомыми путями узнал имя вождя!
– Живу я неплохо, – с достоинством отвечал полковник. – И дети мои растут здоровыми, беды не знают. Вот моя старшая дочь, любимица, солнце-подобная Аматэрасу. – Он указал на надменную красотку, – Вот это её брат Цукуёми, а это младшенький – Сусаноо. А как тебя называть, уважаемый гость?
– Зовусь я Сотон. Прибыл издалека, чтобы донести до ваших пределов волю неба. Неправильно вы живёте…
Толпа в третий раз ахнула.
– Чем же прогневали мы небо? – спросил полковник.
– Давно ли проживаете вы в данной местности и как её называете? – вопросом на вопрос ответил пришелец.
– Да лет двадцать пять живём. С тех самых пор, как загнали армии рогатых в эти горы и одержали убедительную победу. Когда прибыли обозы с нашими вещами и жёнами, мы остались на месте нашей славы и назвали его Нирайканай, – отвечал вождь.
– Вот! – резко остановил его гость.
– Что «вот»?
– Вы сами и назвали причину, почему небо недовольно вашей жизнью!
– Где назвали? Когда назвали? – опешил Идзанаки.
– Когда нарекали страну проживания.
– Непонятны твои слова, уважаемый Сотон.
– А прочны ли здесь ваши корни? – гнул своё незваный гость. Говорил всё непонятнее и непонятнее.
– Какие корни? Мы лишь четверть века живём тут, в краю Высокой тайги. Здесь мы зарыли в землю немало наших родных и близких, здесь мирно покоится прах наших боевых товарищей, а звери растащили кости врагов. Здесь родились наши дети, взять хотя бы троих моих. Но глубоких корней пока пустить не успели, потому что на этой земле второе поколение не успело сменить первое…
– Значит, и корни пока непрочны! – оборвал Сотон.
– Да кто же с этим спорит?
– И правильно! И не надо спорить. А надо вспомнить наш старый добрый общий язык. Я слышу, у вас в речах появилось много новых словечек! – обвиняющим тоном заявил пришелец.
– Появились слова, да и как не появиться, если мы с кочевой военной жизни перешли на осёдлую, мирную? Во времена Битвы в Пути говорили о разведке да атаке, тылах да флангах, а теперь заботы у нас об удачной охоте да богатом урожае.
– И назвали свой край Нирайканай, верно? А на старом добром языке это означает: ни-рай-ка-най – место, мол, здесь никудышное и давай канай отсюда подальше. А куда – подальше? Вам следует отыскать страну прочных корней, там-то вы и станете жить на своей земле.
– И где же такая страна находится? – спросил ошеломлённый нелепым переводом названия нынешнего края полковник.
– Я знаю! – заверил гость.
– И что же это за земля?
– А уж такая, где есть горы и равнины, леса и реки. В тайге полно зверья, а в реках рыбы.
– Так ведь и здесь то же самое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53