Нету, нету — а хватишься — уже без шапки, без порток.
Мать ему невесту приглядела. Хорошая девка, я видал… работящая. И отец за ней мотоцикл дает… без коляски!
Даст Бог, все у нас хорошо будет. Главное дело — у него руки золотые.
Серега
Дал Бог соседа мне… Серегу! Ну, не Бог, конечно. Бог бы такого не допустил.
А — богатырь! Сила есть, ума не надо… Двоих Бог обидел: черепаху и Серегу. Не знаю, за что… черепаху-то.
Серега такой сильный! Что у него ума совсем, по-моему, нет. Я не знаю, как он говорить-то выучился! Лет в двадцать, наверное. Нет! В двадцать он запомнил, где лево, где право. Он, это… даже в деньгах путается. Сейчас же много всяких. Ему на рынке одна баба разменяла пятьдесят тысяч… дала шестьдесят бумажек по восемьсот рублей. Там Распутин на деньгах, как на водке. По-моему, это этикетки и были. Серега потом говорит:
— Я вижу, что-то знакомое.
Гос-споди, чего с него возьмешь-то — голова работает, как почта… доходит все на третьи сутки. А еще он и сам никуда не спешит. И жена у него, Нюрка, такая же. Я не знаю, как у них двое-то ребят получилось.
А поженились они знаешь как?.. Сговорились, что она своих родителей приводит к его родителям знакомиться. А Серега час, что ли, перепутал. Ничего страшного, он времена года путает. Короче, он в баню пошел. Своя не работает, он ко мне. А я в бане запор новый сделал — я изобретатель классный — дверь посильнее хлопнешь, запор сам изнутри падает и запирается.
А Серега же влюбленный. Нюрка его знаешь как звала?.. Серунчик. Ничего, да? Нормально. Конечно, он серунчик. А кто еще? А еще же ему надо распариться. Он думает: чем морда краснее, тем красивее. Ему же обязательно надо пару раз в проруби ополоснуться. Царевич, ё-к-л-м-н!.. Еруслан.
Он распарился — прикрыл тихонечко дверь… так что баня чуть не развалилась, и в прорубь скорее. Обратно прибегает — закрыто! Не поймет, что к чему, бегает вокруг бани… Ну? В это время Нюрка с родителями заявилась.
Серега-то не знал, он бегает и бегает себе. Потом дошло до него все-таки, что мороз под тридцать градусов. И до дома столько же еще… метров тридцать.
И представляешь, сидят: невеста, мать, отец-батюшка. Вдруг дверь распахивается, жених влетает!.. богатырь с сосулькой… О-ой! Тещу три дня откачивали.
А я тоже из-за него один раз чуть концы не отдал! У Олюшки с Зеленых Холмов брат умер. Какой брат! Так какой-то… седьмая кость от жопы. Ну, мы с Серегой гроб сделали — я же плотник классный. Ага, сделали гроб, положили туда родственника — и в погреб на холодок. Ему хорошо там.
Олюшка в крик:
— На ночь не оставляйте меня, Христа ради, одну с покойником, а то он придет за мной!
Водки выставила. Ну, чего? Мы остались… ради Христа. А жара же! Ночью я подался в погреб, там попрохладнее. И тут дождь как хлынул — с градом, со льдом, с камнями! Я остался в погребе, старичка вытащил на время из гроба, сам лег… и заснул.
Добряк этот, сильные — они же все добрые, как же… утром увидал меня в гробу:
— Леха, Леха! И что ты сделал? На кого ты нас оставил?!
У него же медленно проветривается в чердаке. Потрогал меня — а что? Конечно, я холодный лежу, в погребе всю ночь.
Он погоревал сколько-то. Потом, что думаешь?.. Берет крышку и заколотил на фиг!
Отвезли на кладбище меня, закопали, и всё… Хорошо, на поминках быстро всю водку выжрали. Старуха кинулась в погреб за самогоном, смотрит — этот хрен шестьюродный сидит у стенки!.. За ней пришел. Хотела закричать, а язык отнялся, ноги не ворочаются.
Те ждут — нету выпить-то! Кинулись к погребу. Пока разобрались, что к чему, я уже проснулся.
Ага, выспался так хорошо. Думаю: пора вставать. Глаза даже открыл, смотрю — темно еще… чего-то. И ти-ихо — ни петухов не слыхать, ни собак, никого… как под землей все равно. Ну, лежу, дремлю себе, вспоминаю, чего вчера было: как выпили, как дождь пошел, как я в гроб… лег.
И тут чего-то мне не по себе стало. Тихонько постукал пальцем — дерево кругом! Конечно, настроение у меня упало сразу… а волосы, наоборот, поднялись дыбом. Тут слышу, лопатой бьют по крышке. И голос:
— Леха! Леха! Я здесь.
Как я его тогда не убил, не знаю… Конечно, я сам немного виноват. Бык у меня, помнишь, был? Борька? Вылитый Серега. Как раз незадолго до этого я позвал его Борьку забить. Он схватил его за рога — и не видно рогов! Две башки одинаковые мотаются рядом. Я с топором стою наизготовке, а по какой бить?! Пригляделся — вроде у той, что справа, глаза поумнее, не стал по ней бить, вдарил по другой башке… Это Серегина оказалась.
Как будто не сильно я ударил, но он же и до этого плохо соображал… Немного я сам виноват, конечно.
Но он восстанавливается, Серега… Я его медом лечу — я же лекарь классный, — сейчас он уже хорошо стал… на имя откликаться… Но Нюрке зарплату пока еще всю отдает. Видно, я ему тогда сильно все-таки заехал.
Серега женился

ПАРОДИЯ НА М. ЕВДОКИМОВА
Не знаю, чего рассказывать… Тут как-то весной думаю: жениться, что ли?.. Ребята все давно поженились… Ванька-алкаш женился. Его щас не узнать. Гладкий стал! Радостный такой! Раньше дрался каждый день… козел… Щас раз в неделю… с женой.
Петька-дурачок уже седьмой раз женится! Ничего себе дурачок, да? Седьмой раз уже… на одной и той же. Они поженятся — разойдутся.
Леха, блин, и тот женился! Представляешь?! Вот такой шибздик… Сорок килограмм с документами… Его летом из-за ботвы не видно! А взял себе — что ты! — обхватить не может. Ага, не сходятся руки у него… Жадность-то! Бегает вокруг, трясется весь от радости.
Я еще той весной хотел жениться, а разобрали всех девок-то, ё-п-р-с-т!.. Одна была, она мне не нравилась что-то… Ростом по пояс… Лехе. Леха мне по пояс. И кости одни в ней! Ходит гремит ими на всю деревню. Да больше! На весь район!
А этой весной в бане познакомился с одной… В смысле после бани. Я говорю:
— Заходи, будет настроение… прямо с вещами.
Она сразу зашла!.. А чего у нее вещей-то — мочалка да мыло.
Классно так живем. У нас полное согласие во всем, интересы общие, эти… привычки всякие дурацкие. Я готовить не люблю, и она тоже. Я убираюсь раз в месяц, она вообще никогда не убирается. Классно так, ага… И, это… интересно — у меня после бани морда красная, и у нее… У матери ее не красная, а у нее красная постоянно.
Не знаю, мне нравится. Один недостаток у нее только… Дотронешься до нее, она сразу так дышать начинает, блин!.. Засиделась, что ли, в девках. Ага, дышит так тяжело… как лошадь. Да больше! Как конь. Один раз дыхнет — согрелся уже, еще раз дыхнет — мокрый весь! Главное — не устает дышать. Дышит и дышит с утра до ночи… В смысле с ночи до утра.
Я на работе уже ничего не делаю, сил никаких нету. Домой приду, она сразу:
— Ляг, отдохни.
Только лягу, слышу: дын-дын-дын, дын-дын-дын — подходит, ложится рядом. Я думаю: может, спросить чего хочет.
Не, ничего не спрашивает. Как дыхнет!.. Я говорю:
— Ты чего в самом деле, наглость потеряла? Сколько можно дышать?.. Иди отсюдова.
Она плакать начинает, а мне же жалко ее!.. Интересно это… пожалеешь ее раза два — она запоет сразу, пойдет по хозяйству что-нибудь похозяйствует… минут пять.
Через пять минут слышу: дын-дын-дын, дын-дын-дын — опять рядом ложится!.. Думаю: может, спросить чего хочет. Не, ничего не спрашивает. Я думаю: ё-п-р-с-т! Хорошо, я попался, другой бы умер давно.
Вчера к врачу ходил. Говорю:
— Нет каких таблеток… чтобы она не дышала?
Он дал порошков каких-то на месяц… Я домой пришел, она щи ставит, я ей в тарелку все, что на месяц, высыпал. Думаю: или в тюрьме отдохну лет пять, или сегодня хоть высплюсь наконец.
Только она щи доела, я сразу р-раз в постель, глаза закрыл, слышу: дын-дын-дын, дын-дын-дын.
Ё-п-р-с-т! Я р-раз в окно и ходу, ходу от дома.
Сейчас, как вспомню ее, сразу морда красная становится и сердце: дын-дын-дын, дын-дын-дын.
История одной любви
Один я щас остался… совсем один. Старуха моя, того… уехала к сестре.
Сестра у ей болеет… каждую осень. Телеграмму шлет: «При смерти я!» Лет сорок уж помирает.
Говорю ей: «Что ж ты, поганка, делаешь? Я и так об одной ноге — ты опять норовишь сбежать. А куры на ком? А корова? А поросенок?!» — «Я договорилася».
Договорилася она. Вот что творит, падло. Думаю развестись. А на что она щас?.. Всё уж. От их щас одно беспокойство.
Зуб у ей летом болел. Думал: в гроб лягу. Враз заболел. Днем ходила — ничего, все зубы на месте. Ночью дергаться стала. Дергатся и дергатся. Твою мать! Что ж такое? А ну? Встал, свет зажег — раздуло у ей лицо — не признаешь. Ей-бо! Уже пошло на мою подушку.
— Помираю! Помираю!
— Чего, — говорю, — несешь? Кто от зуба помер? Сестра-аферистка сорок лет никак не помрет, и ты туда же. Что я тебе? Четыре утра! Куды я тебе? Кого-чего?! Спи знай!
Утром у ей рот набок, язык не пролазит. Так-то говорит — не поймешь что, а тут вовсе: мы-мы. Чего «мы»?
Дескать, в больницу ее отвези. Щас!! С утра кровельщик обещался подойти насчет сеней, изгородь на задках покосилась, козлы править надо. Я все брошу — в больницу попрусь. Туда пять километров да обратно… шесть. Пятьдесят шесть километров! Бензин дороже молока! Кто повезет?
Легче без зубов жить. Ей-бо! А на что они? Цены щас — все одно ничего не укусишь. Куды я поеду?! Зачем? Кого-чего?!
Пошел. Машины в разгоне все, и лошадей нету ни одной. Ни одной! Какая где. И что теперь делать? И где взять?!
Она: «Мы-мы».
Говорю:
— Замолчи! Не трепли невров!
Замолкла. Еще хуже — не поймешь, живая — нет. Потрогал — теплая еще. Плохо, ходить не может. Силится встать, а ей в голову отдает. А что я тебе?! Куды я? Кого-чего?! И что я могу сделать с одной ногой?
Пошел в сарай, от Ирки коляска осталася, от внучки. Крышу проели крысы, сиденье крепкое. Что ему? Весной навоз только возил, и все. Соломы бросил пучок, подогнал к крыльцу.
Теперь ее перетащить надо! А в ей пудов шесть! Ей-бо! В сестре шесть и в ей. Аферистки. Шесть пудов целиком не поднять мне… только частями. Твою мать-то!
Соседку кликнул. Подтащили как-то. Хорошо, крыльцо высокое — прямо перевалили в коляску… Немецкая коляска. Рассчитано все… на шесть кило. Тут — шесть пудов! Колеса не вертются.
Смазал солидолом. Соседка над душой стоит, ахает. Стерва! Нашла когда ахать. Костылем отодвинул ее… по спине. Куды ты лезешь? Что ты ахаешь?! Помогла — пошла на хрен!
Отъехали с километр — дождь. Ни одной тучи на небе. Откуда дождь?!. Соседка подгадила. У ей глаз дурной. Куры дохнут. «Хорек, хорек». Какой хрен хорек? Чуть ветер с ее стороны — дышать нечем. У ей даже колорадский жук не держится. У всех путных людей картошка облеплена, у ей — ни одного.
Льет и льет дождь, конца нету. Глина под ногами, склизь. Ее пиджаком прикрыл, сам до нитки в одну минуту… Ну, едем. Кто едет, конечно, кто идет. Навстречу Олюшка-спекулянтка тащится. У ей зять у нас с краю живет, Ванька. Ты не помнишь, давно уж было. За бутылку взялся голым вдоль деревни пробечь. А мужики подгадали — в аккурат бабы вечером коров гонют с того конца. Загнали его в крапиву. Измуздыкали так — прибежал, не поймешь, где зад, где перед. Так вздулось все. Рот нашли, тогда определили… где зад.
Олюшка навострилась сразу:
— И что везешь?.. — Спекулянтка, собака.
— Что? А ты не знаш?.. С час назад объявили по радио: старух порченых меняют на телевизоры.
— Шутишь.
— Каки шутки?
Она под пиджак глянула, моя там: «Мы-мы». И эта готовая, тоже: «Мы-мы».
Говорю:
— Что ты топчешься, собака? Дуй бегом, Ванька тебя заждался с коляской.
Разворачивается, как даст ходу назад.
— Эй! Подмогни хоть маленько.
И де? Ее не видно уже. Твою мать-то… Иду кое-как, кувыркаюсь. Вот он, мосток-то! Где Петька Шерстков руку сломал. Девок пугал. Девки сзади шли, он забрался под мосток. Подходят они, он: у-у-у!.. Дурак-то, твою мать. У их сумка с солью пуда на два — ух вниз по башке ему. Он в овраг и боком об корень березовый — два ребра погнул… И руку сломал… через месяц где-то.
Вот он, мосток-то, внизу. Чую, щас перевернемся. Ей-бо, перевернемся! И что делать? Объезда нету. И что я?! Куды? Кого-чего?!. Бросить все да развестись к чертовой матери.
Она: «Мы-мы». Дескать, не бросай. Я, дескать, за тобой горшки носила, когда ногу потерял, дескать, поседела через тебя… Ну, што и дети на ей были, и я взвалился… Говорю:
— Что было, то прошло. Прощай… на всякий случай.
Костылем уперся — тормозю. Как съехали?! Не пойму. Мосток перешли. Теперь вверх! А куды я с одной ногой?! Что я?! Кого-чего? Не подняться мне!!
Выперся как-то. Ноги не держат. Тащусь дальше. Слышу — хрусть. Чтой-то?.. Костыль треснул. Твою мать! Ложись, помирай… И тут коляска как задергается. «Все, — думаю, — агония у ей началась». Заплакал, ей-бо! Чего же? Сорок лет прожили. За сорок! За сорок. Поворачиваюсь попрощаться, пока не остыла, — она смеется лежит!.. Я в глине весь, как в говне.
И вот все у ей так. Когда сгорели в шестьдесятом году, стоим в исподнем у головешек — она смеяться давай. Думал, рехнулась. А это в ей, значит, поперек судьбы чтоб. Ума-то нету.
А мне какой смех? На култышке три километра. Быстрей на пузе вокруг земли. Твою мать-то совсем! И что я?! Как дойтить?! Кого-чего?
Ну, пришли. Врач чего-то на месте оказался. Молодой еще, трезвый… ума-то нету. Сразу руки мыть, инструментов ей в рот натыкал — чик! Готово!
Она: «Ой!»
Он:
— Всё! Следующий!
В Москве учился… ума-то нету. А у ей вишь что, в десне рыбья кость застряла. Так жрать горазда! Я-то сижу, подо мной лужа, с чего натекло, всем не объяснишь. Костыль сломал, култышку истер в кровь. А в следующий раз у ей баранья кость застрянет?!. Мне помирай?
Думаю развестись… С утра ухлестала. Когда будет? А ну дождь?! А ну пожар?! Что я один? Куды?! Кого-чего?! Дура чертова, собака!
Ктой-то там на дороге показался. Глянь, не моя?
Дождались
Жизнь пошла! Все выгадывают: и чужие, и свои. За так никто ничего не сделает… Хоть с женой у меня нормально. Да и то чего-то… Вечером вчера только легли, только я… Она говорит:
— Двести рублей.
У меня внутри все так и оборвалось.
— Как?!
— Так. Деньги вперед.
Я говорю:
— С чего вдруг? Сколько лет бесплатно.
Она:
— Про бесплатно забудь, не та жизнь пошла. Сейчас, за что ни возьмись, все дорого, а вчера еще… резко подскочили цены на энергоносители.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16