— А где же выход?
— Выход? Во-первых, работать на себя и только на себя, а не нате силы, которые норовят сделать тебя своим орудием. Это, впрочем, ещё и не каждому объяснишь. Вот попробуй растолковать крестьянину, который весь день трудится в поле, чтобы прокормить свою семью, что он работает не на себя. Что ОН САМ от своей работы ничего не получает. Я не имею в виду урожай или деньги… И даже если он получает от этой работы удовольствие — он всё равно раб внешней силы. Той, что ПРИДУМАЛА крестьянина и весь его мир, и всю его работу. Он просто работает, как работал его отец и дед. Как муравей, который не знает, зачем он всё это тащит и строит… Ну, а во вторых… во-вторых, если высшие силы связывают и закабаляют нас, используя палку необходимости, то значит, надо стать выше необходимости. А что стоит выше необходимости? Игра! В игре мы делаем то, что не вызвано необходимостью и не обусловлено выживанием. И вот тогда мы становимся самими собой. Вот тогда-то и открывается наша подлинная природа и мы начинаем говорить с высшими силами на равных, ибо мы перестаём быть их слепыми орудиями и одноцветными камушками в их огромной и многокрасочной мозаике. Играя, мы можем увидеть всю картину целиком. Ты меня понимаешь?
— Кажется, да. Сфагам тоже говорил что-то похожее. Хотя и не совсем…
— Сфагам стремится сделать игру серьёзной, и гибель нежизнеспособных существ не вызывает у него насмешливой радости — вот в чём между нами разница.
— Ты говоришь так, будто сам его хорошо знаешь, — изумилась Гембра.
— Только с твоих слов, моя красавица, только с твоих слов, — отшутился Анмист, в душе досадуя, что чуть не выдал себя.
— Пойдём, послушаем поэтов, — неожиданно для себя предложила Гембра после небольшой паузы.
— Пойдём, пожалуй. Они, наверное, уже давно начали.
И они направились туда, где среди пышных крон городского сада белели изящные колонны галереи Длисарпа. Слушателей сегодня было много — зычный голос стихотворца гулко разносился над их головами, достигая самых отдалённых уголков затенённых аллей. Гембра и Анмист не стали протискиваться вперёд, а остановились поодаль, где ряды слушателей не были такими плотными, но сама галерея была видна достаточно хорошо. Как раз в этот момент очередной поэт закончил своё выступление и под одобрительные возгласы поклонников скрылся среди колонн, уступая место своему коллеге по благородному ремеслу. Это был невысокий, даже тщедушный молодой человек с огромными зелёными глазами и круглыми пухлыми губами, с прилизанными чёрными волосами и длинном до земли бордово-коричневом одеянии. Судя по восторженным приветствиям публики, он был ей хорошо известен. Устремив отрешённый взгляд в небо, поэт начал декламировать.
Ночные поэты, ночные поэты,
Жрецы запоздалые вечного лета,
Встречают вас горы, заснув до рассвета,
И звездная россыпь приветствует вас.
Ночные поэты, ночные поэты,
Вы радугу видите звёздых дождей,
Вы музыку слышите в звёздном клубленье,
И жизни кипенье недвижных камней.
Ночные поэты, ночные поэты,
Лишь тени бесплотные — ваши портреты,
Взлетают куплеты, что вами пропеты
К зелёному глазу безумной луны…
— Это северная школа, — прокомментировал Анмист. — Любят они побаловаться с рифмой и размером, зато интонация… будто сразу всё пришло, как по наитию. Ну и туману любят напустить — такой уж у них стиль.
Следующим перед публикой появился ушастый седоватый здоровяк с широким, растягивающимся до ушей ртом.
Блажен дурак, из тех, кто верит,
Что он на свете не один,
А тот, кто меру жизни мерит,
Давно отсёк его аршин
Блажен, кто верит в постоянство
Покоя, мира и добра,
Лелеет хрупкое пространство
От рока злого топора
Но мудрость есть в непонимании
Того, зачем мы родились.
О бедах лучше быть в незнании,
Пока они не начались.
— А это — столичный, — продолжал тихонько комментировать Анмист, — я его и раньше слышал, давно ещё. Матёрый малый… И при дворе его любят. На все руки мастер. Всё больше на заказ пишет, и эпиграммы, и посвящения, и оды, и в стиле старых поэтов, если попросят…
Гембре почему-то вдруг сильно захотелось сказать Анимисту, что он не услышал и не понял самого главного — не то КАК пишутся стихи, а то, ЗАЧЕМ они пишутся. Но она сдержалась. Тем более что в этот момент она краем глаза заметила странную красную фигурку, мелькнувшую поодаль между деревьев. Не ускользнула она и от внимания Анмиста. Молча переглянувшись, они осторожно двинулись в сторону густых кустов олеандра, где скрылось таинственное существо.
— Провалиться мне на этом месте, если это не тот самый попугай! — шептала Гембра, стараясь как можно тише ступать по опавшей листве.
— Провалиться и мне на этом же месте, если это действительно попугай. А вообще-то с такими словами надо поосторожней — помнишь, что он там, на площади, устроил?
Подойдя вплотную, они осторожно раздвинули ветки с крупными нежно розовыми цветами. Красное существо возилось на маленьком пятачке среди густых кустов. Движения его были совершенно непонятны и необъяснимы, но в результате из чего-то напоминающего полуосла-полуптицу образовывалось нечто человекоподобное. Существо деловито возилось, вылепливая само себя, и вот уже на широкие покатые плечи села приплюснутая ослоносая голова с пурпурными перьями вместо волос, хвост попугая окутал фигуру франтоватым плащом, из-под которого даже блеснула рукоятка короткого меча. Оперенье крыльев свернулось до пышных разукрашенных лентами рукавов, а птичьи ноги с копытами на каждом когте обернулись расшитыми золотым узором алыми сапожками.
— Мне кажется, он нас видит, но нарочно внимания не обращает, — едва слышно прошептала Гембра.
— Анмист мягко прикрыл ей рот рукой.
Красное существо на миг застыло, будто прислушиваясь. Затем широкий капюшон упал на его, с позволенья сказать, лицо и с довольным видом оглядев свою внешность, демон шагнул из кустов, направляясь прямо к самой галерее.
Гембра и Анмист, сохраняя почтительное расстояние, последовали за ним.
Тем временем перед публикой предстал известный своими каламбурами комический поэт. Придав лицу серьёзно-вдохновенное выражение, он воздел руку к небу и торжественно изрёк:
Да! Стихи — моя стихия,
И легко пишу стихи я.
Черту мне черти очертили,
Червём черёмуху черня…
В публике уже послышались смешки, но продолжить стихотворцу не случилось. Рядом с ним будто из-под земли вырос тот самый красный… Он артистично закинул за плечо длинную полу своего плаща и картинно оправил капюшон.
Привет вам, рождённым из чрева людишкам, —
разнёсся над садом его резкий стрекочущий голос.
Привет, меж сторон коротающим век,
Привет вам, над мёртвой природой царишкам,
В круги повторений впряжённым навек!
Вы тщитесь собрать естества половинки,
В разорванном небе заштопать дыру,
Спокойной утробы слепые картинки
Менять не хотите на мира игру.
Здесь я и не-я — половины Вселенной,
А душу сжимают чужого тиски,
И выбор вас давит плитой тяжеленной,
Глотки единенья жестоко кратки.
Слова и дела, и мотыги и троны —
Лишь хрупкая штопка меж парных сторон,
В единстве предвидите счастья бутоны,
Но вновь пополам разрывается сон.
Всё гуще плетенье земных рукоделий,
Что с миром роднит позаброшенный дух
Всё дальше блаженство звериных безделий,
А память младенца — испорченный нюх.
Теперь вы бежите вперёд, надрываясь,
В надежде из рваного мира удрать,
Как старую штопку, всё то, что распалось,
К большим полюсам навсегда привязать
Бегите, бегите, ловцы горизонта!
Плетите и рвите — хватило бы сил!
Вам грезится рай, но плетенья работу
Оценит, кто вам горизонт очертил!
Небывалый поэт застыл на несколько мгновений, артистично вытянув вперёд красную пернато-волосатую руку с семью короткими когтистыми пальцами.
Никогда ещё под сводами галереи Длисарпа не стояла такая полная и гнетущая тишина. Безмолвные слушатели будто приросли к своим местам, а поэты в своём оцепенении сами стали подобны задним колоннам, среди которых они стояли.
Валпракс откинул капюшон и обвёл слушателей удовлетворённым взглядом своих огромных прозрачно-ореховых глаз. Затем он упал на корточки и, неуловимо изменив формы своего тела, стал похож на получеловека-полужабу. Одним прыжком перемахнув через головы публики, он плюхнулся на землю прямо перед стоящими поодаль Анмистом и Гемброй. В следующий миг его невообразимая голова оказалась прямо перед лицом Анмиста, который с немалым трудом сохранял невозмутимый вид, сжимая, однако, под плащом рукоятку меча.
— Ну как стишки? К какой школе ты их отнесёшь, ты, знаток форм и стилей? А впрочем, это совершенно неважно! Ты, я смотрю, тоже любишь поиграть. Что ж, давай поиграем! Только не думай, что тебе на самом деле дано устанавливать правила, — поразмысли над моими стишками. Да, кстати, тот, кого ты ждёшь, скоро появится. Жди — и дождёшься. Кто ищет, того найдут! Кто просит, тот допросится! Так что, дождёшься, дождёшься — точно тебе говорю! Я ж его приятель — уж я-то знаю! Вот тогда и поиграем! Все вместе! Хи-хи-хи… Увидимся ещё… Желаю всего покойного!
Игриво, с оттенком причудливого кокетства подмигнув Гембре, демон стремительно взвился в воздух, и через несколько мгновений дружно задравшие головы люди едва различали быстро удаляющуюся алую точку среди наползающих на небо густых осенних облаков.
— Пойдём отсюда, — сдавленным голосом сказал Анмист, впервые за время их знакомства беря Гембру за руку.
— Пойдём, — тихо ответила та, с неожиданной лёгкостью подавив внутреннее сопротивление.
Глава 23
Потерял, потерял, потерял!… Плющ, бесконечный плющ, вьющийся по голым острым камням… Вверх, вверх, скорее вверх! Холодный горный ветер студит виски, и прерывистое дыхание надрывает гортань. Но всё это — ничто перед лавиной тревоги и безысходной тоски. Найти! Найти, найти, найти! Главное, внимательно смотреть под ноги и не рассеять внимание, поддавшись однообразной игре жухлой травы и каменных разводов… Я найду, я должен найти! До крови закушенная губа, ветер, хлопающий длинными полами жёсткой чёрной одежды, и носки широких кожаных туфель, отчаянно пинающие равнодушные камни. Тревога и тоска. Тоска и отчаяние…
Этот сон много раз приходил к Сфагаму с самого детства. Последнее время он стал приходить чаще, как правило, под утро, когда при внезапном пробуждении детали видятся ярче и острее. Но они не помогали разгадать сон, и было что-то тягостное в этой многолетней неразгаданности. Словно кто-то много раз присылает одно и то же письмо на непонятном языке.
Ещё с малых лет Сфагам особенно белезненно относился к потерянным вещам, несоразмерно расстраиваясь и тревожась. И даже блестяще освоенные позднее приёмы успокоения духа не извели эту тревогу до конца, а лишь оттеснили её глубоко внутрь.
Сегодня острота ощущений настолько превзошла всё, что было раньше, что это уже походило не на сон, а на медитативные видения первого уровня тонкого мира.
Открыв глаза, Сфагам долго смотрел на низкий серый, испещрённый беспорядочными бороздами каменный потолок. В свою старую келью он не хотел даже и заглядывать и был рад, когда ему отвели одну из гостевых комнат, выдолбленных в скале ещё много веков назад. Комната имела причудливо неправильную форму, а на кое-как сглаженных уступах белёсых каменных стен виднелись остатки почти совсем стёршейся древней росписи. При дрожащем свете тусклого светильника утомлённому, глядящему в одну точку глазу начинали мерещиться диковинные картины. Принимая тёплые прерывистые волны слабого света, бугристые, будто изъеденные червями стены и потолок преображались, разворачивая в заворожённом воображении целые панорамы с многочисленными фигурами людей, зверей и чудовищ и бесконечным разнообразием сливающихся и перетекающих друг в друга сюжетов. Но всё это было вечером… А утром скупые солнечные лучи, с трудом проникающие сквозь маленькое квадратное окошко, лишь легонько серебрили полумрак аскетичной обители одиноких искателей совершенства, которые жили и останавливались здесь на протяжении без малого девятисот лет.
Вчерашний вечер, второй по прибытии Сфагама в Братство, был столь же долгим, как и первый. Беседа с настоятелем вновь затянулась до поздней ночи. Наставник слушал рассказы Сфагама, вникая в каждую деталь. Он был единственным человеком, кто узнал о том, что увидел и услышал его ученик в гробнице Регерта, а вид цветка, оплетающего корнями камень, поверг старика в глубокое раздумье, и в глазах его Сфагам заметил тревогу…
А Братство жило своей обычной жизнью. С точностью хорошо отлаженного механизма чередовались упражнения для тела и духа, медитации и беседы. Занятия боевыми искусствами сменялись изучением древних книг, каллиграфией и живописью. Работали мастерские, ни на час не оставались без внимания ухоженные сады и огороды и, конечно же, совершались торжественные жертвоприношения богам стихий и первоначал естества, как принято было их называть. Жизнь в Братстве кипела, словно в муравейнике, — каждый занимался своим делом. При этом, старшие, не по возрасту, а по рангу, опекали младших и в то же время сами трудились без устали, подавая пример своим подопечным. Дух, царивший в стенах монастыря, как-то быстро и безболезненно вытравливал из душ молодых неофитов зависть, мелочное себялюбие, болезненное самомнение, лень и страх, питающий боязнь изменений.
Неспешно прогуливаясь по монастырским владениям, Сфагам испытывал противоречивые чувства. С одной стороны, всё здесь было своим, давным-давно природнённым, но с другой — это была уже чужая, отстранённая жизнь. И не только потому, что все ступени мастерства были им пройдены, — иногда ему хотелось начать всё с начала, чтобы не чувствовать себя стрелой, выпущенной в пустоту. А братья-монахи всё же любили его… Иначе им удавалось бы скрыть своё смущение, видя эту его отчуждённость.
Сегодня Сфагам твёрдо решил пойти в левое крыло, где обитали злополучные гости Братства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52