Этого — больше никогда?! Всю жизнь — медное, медленное, рыжее пламя… Да нет, он не готов. Это не любовь… Надо успокоиться, одуматься, остыть.
Да нет, наследник Зверко не любит ее. Неужели вся его жизнь сожмется в узенькое горлышко Рутиного рта, и только в это горлышко вольется вся огромная любовь Каширина — будто в хрупкую, тесную воронку песочных часов? И только через это горлышко просыпются в прошлое все-все-все нерастраченные тонны золотых секунд его огромной, необъятной жизни?
Да нет, наследник Зверко не любит ее. Разве он может оплести себя тонкими ручками, звонкими калеными волосами — навеки запеленаться в нежную кудель, в мягкий кокон бабьей заботы? Сейчас он волен, а свобода лечит все. Сейчас — в любой момент — он может сбить с седла мимоезжего путника, ударить в шпоры — и туча взрытой земли заволочет глаза зрителю, обрушивая занавес, и тогда начнется свежая, совсем иная глава Данькиной жизни, с другими героями и декорациями! Туда, в эти новые главы судьбы, он не сможет тащить огромный теплый сероглазый кусок любимого прошлого… Нельзя пускать корни, нельзя прирастать медными канатами к земле!
Да нет, он и не может любить ее, потому что разрушается душа. Потому что нельзя, невозможно всякую секунду обрываться, сладко холодея внутри себя, когда слышишь внезапный праздничный голосок колокольчика за окном и быстрый перестук охотничьих сапожек по резным деревянным ступенькам… Нельзя взрываться внутри себя, как железная черная бомба, всякий раз, когда эта дура прыгает на шею к Старцеву, разбрасывая серебристые капельки кольчужного звона и рыжие искры с попрыгучего хвоста…
Душа разрушается, он чувствовал это. Со странным, прохладным недоумением он открыл внутри себя пятую колонну гнева. Из волнения темных глубин неспешно, но мощно поперли богатыри в блистающих доспехах, злые колючие копья, как иглы — в глаза, под колени, в кончики пальцев… Неведомая распухающая воля словно подпихивала изнутри, подбрасывая Даньку оторваться от земли, смотреть сверху и разить сразу, не раздумывая — он ведь сам испугался, когда вдруг так страшно, жестоко ударил слугу, пролившего мед на скатерть, и все замолчали, и она так испуганно посмотрела: «Братец, миленький, не надо…»
Странная, новая горделивость придавала отточенную резкость движениям; иногда Даньке казалось, что с каждым часом улучшается зрение, прорезается тончайший, волшебный слух — в плечах раздвигается властная тягость… А вместе с княжеской гневливостью разбухала и сладкая, мужественная, хозяйская властность: раньше он смотрел на Руту со светлым, тонким лезвием нерастраченной нежности под сердцем, а теперь все чаще примешивается быстрая, прикидливая похоть, как жирная струя нефти в воды ясного ключа — и вот расцветает маслянистой алхимией радужных разводов, и начинаешь замечать, какие стройные ножки да ладная задница, и губы как красный тугой цветок, еще не раскрытый…
И чаще вдруг взмывает, как лава: выместить гадость — высадить окно кулачищем! засадить испуганной служанке прямо здесь, в кустах у портомойни, в комариной низинке… Тут еще Псаня, странная девушка, устроила Даньке испытание — он зашел в шатер, а она спит на его кровати в одной сорочке, смятой и задравшейся почти до пояса, лицо утонуло в бледно-желтых волосах, одну ногу к животу подогнула… Красивая — и Данька колебался бы недолго, да к счастью совсем близко, на улице, прямо за трепещущей стенкой шатра прозвенел трезвящий колокольчик: Рута бежала мимо, кликала какого-то слугу принести корм для голубей… Завела себе сереньких горлиц, дурочка — и где раздобыла? Таскается теперь с ними, замучала всех: погляди да погладь…
А потом — прыг! — заскочила в шатер. Данька едва успел зашвырнуть полуголую вилу одеялом. Руточка забежала и удивилась: «Ой, братец! А почему Псаня днем почивает?» Вот неиспорченное создание — ведь не спросила она, «почему Псаня почивает в твоем, милый братец, шатре?»… Ее удивило другое: все вокруг бегают, прыгают, чирикают — а Псаня спит, вот ведь странная, я тебе говорю, миленький братец, что это мужик в юбке… И прочий колокольчиковый звон, серебряный бисер…
Этот мелкий бисер — как колкие камушки в сапоге на марше, как алмазная пыль под сердцем: Данила чувствовал каждую бусинку болезненно остро. А Старцев, кажется, и не замечает этих главнейших, страшнейших мелочей — не замечает, как за обедом Рута вскочила от стола и, оттолкнув служанку, сама побежала мыть тарелки князя Лисея… И никогда не приметить князю Лисею, что на рукавах исподней сорочки вдруг появилась тоненькая, смешная, не слишком умелая вышивка с петушками…
Нет, проклятый бред! Зверко не любит Руту, не любит вовсе! Разве можно желать, чтобы эти сумасшедшие глаза смотрели на него с послушным, отважным обожанием? Разве можно выжить новый день, спокойно ожидая ночи в кольце тоненьких рук, на шелковом ложе пылающих волос? Разве можно желать, чтобы дети его были такими же тонкими, быстрыми, сероглазыми и сумасшедшими? Да нет, нельзя, нельзя себе врать. Кому угодно, только не себе самому. Себя не обманешь. Все кончено. Ничего нельзя поделать.
Он уже любил ее.
* * *
There once where two cats of Kilkenny
Each thought there was one cat too many
So they fought and they fit,
And they scratched and they bit
Till, instead of two cat there weren't any.
From «Mother Goose Annotated Nursery Rhymes»
И вот наследник Зверко шел берегом гнилого озера. Тихо посмеиваясь, потряхивая головой в тяжелом шлеме, он грустно удивлялся своему безволию. Огромный, страшный, мощнейший мужик с булатным мечом за спиной, с железным вороном во взгляде, с плетью змеистой во властной руке — идет, сутулясь и шаркая, гремя доспехом, ползет берегом гнилого озера и не может сделать по воле своей. Впервые наследник не понимал отчетливо и ярко, что нужно делать. Срыв, помешательство, штопор. Валялся в траве, тряпка. Зубами скрипел, истерику устроил…
Ты любишь ее? Ступай и возьми.
Так говорила горячая гордость, зудевшая под ребрами. Ты — сильный. Каждый шаг сильного — красив. Сильный не допускает ошибок — он просто поддается порывам. Глупость сильного не смешит, а впечатляет, как стихийное бедствие. Ступай и возьми Хватит жевать тугую соплю. Будь мужчиной.
Да, но разве я флюгер члену моему? Если я мужчина, почему мой разум податлив, как сука в поре? Я силен, и именно таким я нужен моему народу. Они хотят себе трезвого, спокойного, железного князя. Без придури. Без суеты. Без зазнобы под сердцем. Сгноить в себе любовь — и делать дело. Вот подлинная сила. Забыть Руту! Я стану князем, и тогда…
Тогда мне повесят на шею эту бледную немочь. Веснушчатую поганку с холодными ладошками, с ледышкой вместо сердца. Больная гюрза, бирюзовые глаза. Говорят, Катомина дочь — ведьма, настоящая ведьма. Зверко станет князем и будет спать с ведьмой-пиявкой в одной постели. В роскошной, широчайшей, прохладной постели. Луна будет бить в окно, как тупой прожектор, чтобы все, мля, было видно! Чтобы волосы ее казались зелеными, как плесень! Ведьма будет ползать по нему скользким гладким телом, оплетать липкими ручками, ведьма-невеста. Не, это слишком. День на троне, ночь в аду? Спасибо, я мимо. Мимо!
Железный гулкий доспех наследника Зверки двигался берегом гнилого озера Внутри трофейного унгуннского шлема метались, трепеща крыльцами, как пленные слепые мотыльки, короткие бледные мысли: «она не любит меня»… «плевать»… «терпеть»… «она не любит»… «бежать»… «не любит, не любит»…
Подойти и сказать. Рута. Я не твой брат. Ты мне нужна. И увезти ее. Навсегда, подальше. Ха. Увезти. Но она не поедет! В ее глазах я буду обманщик, подлец… Столько дней притворялся родным братом! Если б любила, могла бы простить.
Как завоевать эту рыжую дурку любовь? Вот она обожает Старцева, хочет создать аристократическую семейку. Подбирает себе породистого тощего жениха… Добро. Что если… мне стать, как Старцев, князем? Еще больше, еще властнее, чем Вещий Лисей! Властовским великим князем! Еще немножко потерпеть, притворяясь братом-наследничком. Заполучить себе властовский трон — спокойно, не торопясь, обвыкнуть. Сначала тихо избавиться от этой путанки-метанки. Сослать, развестись… В конце концов, уличить как ведьму — можно даже сжечь, плевать я хотел. Потом подождать еще месячишко, сдавить пружину в кулак… И наконец — выбрать солнечный день… И все рассказать Руте. С высоты княжеского трона, небось, позаманчивей прозвучит мое предложение. Вот смотри, дурочка: все это я сделал ради тебя. Взял власть, стал богатым… А теперь хочешь, Рута, хочешь — я откажусь от трона? Мы просто уедем прочь, чтобы быть вместе? А хочешь — останемся здесь, во дворце… Тебе к лицу будет венчик великой княгини.
Отбить ее у Старцева! Будет несложно… Лешка — дурак. Не замечает ее любви. Он передаст мне Руту собственными руками. А чего доброго, и вовсе потащится куда-нибудь в крестовый поход, в далекие траханые края. Скатертью дорога, великий мудрый дядя Леша!
Нет, я не могу подличать и хитрить. Я не хитроумный и вещий. Не грек, а дубрович. Гадко жить с подлючей задумкой на сердце. Разве Залесью нужен князь, который готов хоть нынче променять власть на рыженькую киску с ветерком в голове? Тьфу, вот ведь замутило мозги. Пойду и все расскажу Руте…
Ага?! Гордая девка даст мне в рожу, вот что! И все! Исчезнет последний шанс хоть когда-нибудь доказать глупой зверушке, что все — ради нее… Что я готов пожертвовать чем угодно, чтобы заслужить… Но сейчас у меня нет ничего! Нечем жертвовать! А если стать князем… Тогда… Можно сбросить все это княжество с плеч, как мешок с золотом, в ножки ей, как жертву, в обмен на любовь… Надо, надо потерпеть… Войти во Властов.
Нет, это ложь. Не смогу так долго притворяться! Когда-нибудь они со Старцевым… ха-ха. Они станут, допустим… целоваться у всех на глазах — как обрученные, и я… просто брошусь у разобью Лешке его многоумную голову. Да не смогу я сдержать себя, это траханый факт. Если он начнет ее целовать, и если она… если они посмеют…
Вот смех, расхохотался Зверко, внезапно остановившись под старой перепуганной березой — кажется, даже птицы притихли от эдакого смеха. Ха-ха, это похоже на анекдот про разборчивого осла, который издох от нерешительности меж двух стогов сена. Я хочу любовь. Я хочу власть. Но эти две самки не хотят уживаться в общей норе. Двум женщинам тесно у очага. Они грызут друг друга, и надо выбирать. Править княжеством и всю жизнь называть Руту родной сестрицей? Или — шанс на любовь плюс позорное клеймо самозванца!
Если вы полагаете, что наследник Зверко обязан выбрать княжескую власть, перейдите на стр. 746.
Если вы настаиваете, что наследник Зверко должен выбрать любовь Руты, перейдите на стр. 647.
(Если вы принципиально отказываетесь делать выбор за другого героя, спокойно продолжайте чтение.)
* * *
Что-то маленькое тускло блеснуло — сквозь щели трофейного шлема Каширин машинально глянул вниз, на свою бронированную грудь: ах, это нательный крестик выбился наружу через расцепившийся кольчужный ворот, когда Данька валялся в траве, а теперь звякает, бьется на шнурке с каждым шагом. Надо спрятать обратно за пазуху.
Он быстро — хвать как муху! — поймал прыгающий кусочек блеска в железную ладонь; заходящее солнце слегка мигнуло на оловянных лепестках креста; Данька с мимолетным удивлением ясно разглядел то, чего раньше как-то не замечал: оказывается, в ногах Спасителя валяется какая-то мертвая голова. Вроде черепа. Гм. Что-то похожее он уже видел. На чьем-то клинке…
Он вдруг выпустил крестик из пальцев Рывком изогнулся — как волк, хватающий блоху на тощем заду, — вцепился в кожаный мешок за плечами — удобный серый мешок, конфискованный у Плескуна. Разрывая свертки, нащупал — вот! Тяжкая стальная крестовина… Обломанный меч Михаилы Потыка…
Бережно распеленал, уронил тряпицу в траву. Вот странное сходство: черный обломок драгоценнейшего булата заблестел, заиграл в косвенных лучах усталого солнца — таким же легким золотом, как минуту назад мигнуло обычное простенькое олово. Да, абсолютно та же мертвая адамова глава у подножия креста.
Данька вдруг шмыгнул носом: мокро, сыро вокруг… Бедный побратим Михайло… Так и не смог Каширин выручить тебя из беды.
И вдруг — ровная желтая полоса.
Данька вздрогнул. Там, где обломано лезвие, солнечный блик сверкнул как-то странно, отчаянно-резко… Данила стиснул рукоять мертвого меча, медленно наклонил, подставляя солнцу под нужным углом, — вот опять! Господи, что это такое?..
Ровный, гладкий, зеркальный срез.
Данька повидал немало обломанных клинков: веденейская сталь пускала на сломе сеточку мелких трещинок, лодзейские клинки кривились, сорочинские — расщеплялись, ореславские — переламывались косо, чуть под углом… А здесь — чистый, светлый перелом, и металл на конце гладкий, будто сплавился… Ну-ка, на другой стороне?
Вот она подлость. Вот они, едва заметные следы от пробных пропилов! Тонкий надрез, оплавленные края… Лазерный резак?
Даня как стоял — так и присел в траву. Посидел с минуту, не выпуская прижатую к груди крестовину. Угу. Обманули меня, вот что. Жив был Потык. Может, и сейчас еще жив. Последние минуты.
Все мои мучения оттого, что я предатель, горько улыбнулся Данька. Предал названого брата. Теперь я суечусь, как капризный осел, между властью и влагалищем, а истинный наследник, княжич Михайло Потык, гниет в зловонной поганой могиле. Старый мудрый дедушка Посух знал, что делал. Он бросил все, сел в лодку, взял весло и поехал вниз по влажской воде — делать дело, выручать Потыка. Даже тупые медведи, даже глупая девочка Бустенька оказалась умнее Данилы. А Данила не поехал, он остался у своего сена.
И вдруг Каширин почувствовал странную горечь на языке — будто он и вправду уже третий день жрет одно только сено. Сухую волшебную траву — приторно-сладкую, отравленную.
Вся моя боль от этой предательской роли наследника, тихо-тихо подумал Данила Сделал паузу, примерился к этой опасной мысли, и, ухватив за скользкий хвостик, решительно вытащил наружу — всю целиком, длинную и гремучую силлогизму:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52