Страх, страх управлял Империей, и не было ничего, кроме него.
«Страх таится в глубине каждого существа, Наджа. Всегда готовый вырваться наружу. И сентаи — лишь воплощение этого страха. Проклятие, с которым всегда боролся ваш народ. Иногда вы бежали от него. Иногда убивали ради него — чтобы держать его на расстоянии. Так погиб я. Так вы пытались рассеять страх. Но ведь это вы сами. Вы сами — свой злейший враг».
Наджа тяжело вздохнула.
Она знала.
«Теперь, когда он сумел вернуться, — продолжал Голос, — когда он выжил и вернулся, это больше, чем знак, дитя мое. Это чудо. И поэтому ты должна жить. Помня о его возвращении».
Где-то в глубине моего существа Скорбящая Матерь медленно покидала меня.
Мои уста сомкнулись. Мои глаза вновь стали глядеть, как прежде. Я чувствовала себя совершенно обессилевшей.
Наджа поднялась и стряхнула со своего длинного одеяния несколько несуществующих пылинок.
— Я должна видеть его, — сказала она. — Я должна видеть Лайшама. Я должна открыть ему правду.
— Это твое решение, — ответила я, приходя в себя.
Где-то в вышине над нашими головами зазвонили монастырские колокола.
* * *
Семь, восемь, девять, десять, одиннадцать, считал про себя принц Орион, стоя на ступеньках императорского дворца, пока солдаты его отца собирали на площади девушек.
Одиннадцать часов.
Смуглый юноша со вздохом повернулся к высоким башням дворца и стал глядеть на их огни, терявшиеся в темных облаках. Мир сходил с ума. Леонид был мертв. Аракс не выходил из своих покоев. Сенат опустел после чудовищного побоища, устроенного Императором несколько часов назад. Двери монастыря по-прежнему были наглухо закрыты. Монахини молились за город. Простершись во мраке на каменном полу, они умоляли Единственного о милосердии. В нескольких километрах от города, как говорили, были замечены отряды сентаев, но это, возможно, были лишь слухи: в последнее время их стало очень много.
Лайшам вернулся к своим воинам. Он обсудил ситуацию со своими генералами. В полночь он вновь придет к дворцу: его решимость, казалось, не знала границ. Ну а пока его гордые воины при свете тусклых фонарей сновали в полумраке, точили мечи, проверяли застежки на доспехах. То, что произошло днем, занимало все умы, и все разговоры были только об этом. Пламя костров отражалось в бронзовых лицах, в намазанных маслом торсах. Чистокровные скакуны ржали, фыркали, тянули ноздри к скрытому облаками беззвездному небу.
Принц Орион перевел взгляд на Большую Эспланаду.
На площади собралось уже довольно много девушек: силой оружия выгнав их из отчего дома, усталые, озлобленные солдаты заставляли их строиться плотными рядами, а они в полной растерянности лишь дрожали на ночном ветру. Их глаза были полны ужаса. Они смотрели друг на друга, пытаясь понять. А в их вмиг опустевших домах их матери ломали руки, взывая к милосердию Единственного, произнося слова забытой много веков назад молитвы: «Умоляем тебя, о Господи, отведи от нашего сокровища гнев варваров, пощади нашу возлюбленную дочь».
Гвардейцы Императора опустили забрала и достали хлысты. Собравшиеся на площади люди наблюдали за толпой из сотен, тысяч юных девушек с растрепанными волосами, и никто не знал, что с ними будет, почему они здесь; но поговаривали, что Император собирается отдать их варварам, Лайшаму и его воинам, но что они с ними сделают, было для всех загадкой.
Принц Орион почувствовал, как его охватывает отчаяние. Он был сыном Императора и не был им. В его руках была власть, но он не мог ничего изменить. Ему было чуть больше двадцати, но он уже ощущал, как груз прожитых лет тащит его к могиле. Медленно, будто чтобы забыть лица девушек — тысячи бледных юных лиц, с тревогой вглядывающихся в ночь — он закутался в свой темный плащ и вернулся в Зал Побед. Пламя факелов исполняло на стенных фресках диковинный танец, высвечивая детали, которых он никогда раньше не замечал.
Вход во дворец теперь очень тщательно охранялся. Лайшама с его генералами ждали с минуты на минуту. Уединившись в своих покоях, Император стоял у окна и слушал все усиливающееся жужжание в своей голове. Перед глазами у него дрожал красный туман, то сжимаясь, то сворачиваясь змейкой. Государь то и дело вытягивал руку, чтобы схватить ее, но ловил лишь пустоту. Он смеялся. Тога его была расстегнута, туника порвана, и теперь он глядел на свой мужской орган, который был уже слегка напряжен. С площади до него доносились крики испуганных девушек — тысяч невинных овечек, блеющих от отчаяния — и по мере того, как к низу живота приливала кровь, на лице его ширилась злорадная улыбка.
Призрак безумия, как любовник, сжимал Полония в объятиях. Он чувствовал у себя на затылке его дыхание. «Этого ты хочешь, Лайшам? Да, тебе нужно именно это». А потом не осталось ничего, кроме красного тумана и шепота призрака.
Император провел по губам языком и обхватил свое мужское достоинство рукой.
После этого он запел.
* * *
Сестра Наджа сидела на каменной скамейке и вслушивалась в безмолвие ночи. Она находилась в змеином саду, потайном месте монастыря, спрятанном между четырех высочайших стен. Солнечные лучи лишь ранним утром проникали в это средоточие камней и колючих кустарников, старых коряг и высохших деревьев, в котором из живого было лишь несколько пожухших папоротников. Искусственная река, питаемая водами акведука, с берегами, усеянными продолговатой галькой, безучастно журчала рядом.
В саду было полно змей. Гадюки, аспиды, ленивые питоны, похотливые ужи, кобры и черные мамбы — десятки экзотических рептилий, плохо ли, хорошо ли, уживались друг с другом, иногда пожирали друг друга и нежились в вечной тьме. Иногда монахини приносили им на обед мертвых грызунов. Сестры приходили сюда с босыми ногами. Вера защищала их от укусов.
Открылась маленькая калитка. Тирцея, старая служанка, превозмогая страх, осторожно шла вперед. Ее сопровождала одна из старших монахинь, которая держала фонарь и вела ее как слепую. «Нет, я не смогу, — бормотала пожилая женщина, останавливаясь после каждого шага. — Я не смогу». Но она шла, и потревоженные змеи свистели ей вслед, иногда делая стойку и гипнотизируя ее своим мерным покачиванием. Она шла, и они не трогали ее. Опустив голову и сложив руки, сестра Наджа ждала у зарослей папоротника. Услышав, что та уже близко, она не подняла головы. Не считала себя вправе. Старшая монахиня растворилась в темноте, оставив женщин наедине.
— Мы в змеином саду, — прошептала Наджа. — Сюда приходят те, кто ищет надежду и не находит ее.
— Ужасное место, — ответила Тирцея — это были ее первые слова за двадцать лет.
— Потому что оно заброшено. Тут живут одни змеи. Но тебе нечего бояться. Они тебя не тронут.
Пожилая служанка с испуганным видом огляделась.
— Чего вы от меня хотите? Я думала, мы больше не увидимся.
— Я тоже так думала. Но обстоятельства изменились.
— Обстоятельства?
Монахиня глубоко вздохнула.
— Мне нужно попросить тебя об услуге, Тирцея.
Служанка не ответила.
— Конечно, ты имеешь полное право отказать мне. Если ты откажешь, значит, такова воля Единственного. Значит, чудес не бывает.
Тирцея подняла глаза. Бесконечные стены с узкими просветами. В саду было темно, как на дне колодца. А вокруг нее шуршали папоротники, и она представляла змей — сотни, тысячи змей. Порыв ледяного ветра ворвался в сад.
— Говорите, — сказала она. — Говорите быстро.
— Да благословит тебя Единственный, Тирцея.
Старая служанка помотала головой; ее сердце пронзила острая боль.
Сестра Наджа схватила ее за плечи.
— Он вернулся, понимаешь? Человек, о котором я тебе говорила. Тириус Бархан. Он вернулся.
— Что?
— Это он.
— Кто он?
— Лайшам.
Тирцея невольно вздрогнула. Она слыхала о Лайшаме: она не знала точно, кто он, но слышала его историю; это ведь вождь варваров, верно?
— Лайшам, — повторила Наджа. — Да, это он.
— О, Святое Сердце, — проговорила служанка, поднося руку ко рту.
— Я в этом уверена, — сказала монахиня. — Тирцея, вот моя просьба. Я хочу, чтобы ты отправилась к Лайшаму. Я хочу, чтобы ты рассказала ему — сама знаешь, что. Я хочу, чтобы он пришел повидаться со мной. Не знаю, что он сейчас замыслил, но я должна с ним поговорить. Говорят, что он велел собрать на площади всех девушек города.
— Девушек…
— Мне хочется верить, что он поступит так, как велит ему сердце, Тирцея. Но он столько выстрадал, что может… может приказать их всех убить.
— О, Святое Сердце, — снова сказала Тирцея. — Не знаю.
Сестра Наджа отвернулась. Только не плакать, не думать о прошлом. Теперь лишь одно имело значение — избавить мир от еще одной мести, еще одного бесполезного страдания.
— Делай что велит тебе сердце, Тирцея. Я не стану принуждать тебя. Все мы в этом мире получаем то, чего заслуживаем. Но если ты думаешь, что так будет лучше, если ты думаешь, что еще что-то можно спасти, тогда разыщи его, Тирцея. Скажи ему все, что хочешь. Но приведи его ко мне.
Старая служанка опустила глаза и тут же вскрикнула. У ее ног ползла молодая шелковистая кобра, черная, как смерть.
— Не шевелись, — сказала Наджа просто.
Тирцея замерла. Она стала ждать, пока змея уползет, а потом развернулась и бросилась бежать. Она споткнулась, ободрала колено, увидела, как с ветки лениво спускается питон. Потом поднялась, подобрала юбки и снова со всех ног бросилась бежать. По заросшим мхом ступенькам она поднялась к калитке, открыла ее и не стала закрывать. Ей навстречу вышла старшая монахиня, которая привела ее сюда. Она чуть не сбила ее с ног, буркнула слова извинения и скрылась во мраке.
Сестра Наджа поднялась. Она была одна. Она сделала то, что должна была сделать. В любом случае, для нее уже ничего не изменится. Через несколько часов здесь будут сентаи. Но для него — для него еще была надежда: для него было завтра и другие места на земле. Она верила в это. Она верила в него. Так же, как верила в Единственного.
Акт IV
А потом было Изгнание,
и корабли уплыли,
оставив позади труп Единственного.
«Смертоносное евангелие», Книга Вихрей
Они приближались.
Он чувствовал это каждой клеточкой своего тела.
Когда он закрывал глаза, он видел каньоны — а сам он, как орел, кружил над необъятными просторами, над утесами и водопадами, над лесами и равнинами. Уносимый ветром, он летел над разоренными городами, над землей, превратившейся в смесь пепла и гниющих внутренностей.
Сентаи были похожи на насекомых. Они колонизовали захваченные города, обращали своих врагов в рабство и загоняли их в подземные ходы, в сточные канавы, в заброшенные храмы, а потом оплодотворяли их: оплодотворяли мужчин, женщин, стариков и детей, распространяли свое гнусное семя, чтобы взорвались животы, чтобы глотки стали кровоточить от криков, а пальцы истерлись от бесконечных попыток выбраться наружу. И все страдали, стонали от мучений. Огни меркли. Реки пересыхали. Повсюду чувствовалось дыхание смерти.
Лайшам открыл глаза.
Найан Окоон, с голыми руками на вечернем ветру, ишвен Наэвен, до сих пор не оправившийся после смерти Амона, акшан Ирхам, теребивший бороду усыпанными перстнями пальцами, семет Шай-Най со шпагой наголо и верный слуга Салим — все они были тут и скакали рядом с ним к верхней части города, к освещенному дворцу, рядом у которого их ждали обещанные десять тысяч девственниц.
— Все в порядке?
К нему подъехал Ирхам, который, выставив вперед подбородок, равнодушно глядел на собравшуюся по обе стороны дороги толпу.
Вождь варваров кивнул.
По правде говоря, он и сам не знал. Десять тысяч девственниц! Но ведь эти люди не сделали ему ничего дурного, они подчинились воле своего государя, а он отбирал у них их дочерей, самое дорогое, что у них было. Тоненькое жало совести, которое сначала было едва ли заметнее жала комара, превратилось в меч, раздиравший ему внутренности. Ее призрак повсюду следовал за ним. Она . Качающая головой.
«Не делай этого».
Он закусил губу, глядя, как солдаты Императора взламывают двери и окна, отрывают дочек от матерей, и скидывают вниз, как товар. Ее призрак был тут — смертельно раненный, с отрубленными руками, — но не из-за этого он так страдал, нет: из-за девушек, которых сгоняли на площадь, из-за животной тупости в глазах солдат, из-за бессмысленности всех этих страданий. А ведь это все из-за него.
Пятеро всадников подъехали к дворцу.
Они знали, что произошло: знали о восстании сенаторов и о том, каким чудовищным образом оно было подавлено. Лайшам не знал, что и думать. Свергнуть Императора значило избавить его от заслуженного возмездия. Но это было и свидетельством того, каким хрупким было равновесие сил в Дат-Лахане. В любой момент все могло рухнуть.
Последняя улица: он не помнил ее названия, но на ней стояли гвардейцы в больших шлемах, вооруженные копьями и хлыстами, которые должны были внушить народу страх. К их ногам, иногда попадая им в спину, падали гнилые фрукты, трупы мелких животных; это пробуждало в нем давние воспоминания, и он машинально мотал головой. Азенаты ненавидели их — их, варваров. Теперь все наоборот: они поставили азенатов на колени. «Но зачем? — снова и снова спрашивал себя Лайшам. — О, возлюбленная моя, все это я делаю лишь для тебя одной — в память о тебе».
Но правда ли это?
Народ ненавидел его, как он ненавидел его двадцать пять лет назад. Только на этот раз у него были на то причины.
Лайшам опустил голову. Он благословлял свой шлем, скрывавший его лицо от толпы и от генералов. О, если бы они видели его глаза! Он, гроза Архана; он, потрясающий Возмездием; надежда и проклятие целой империи. А он мучился сомнениями. И эти сомнения по кусочку откусывали от его души. Он уже не понимал, для чего все это затеял.
Но было уже слишком поздно. Он понял это, глядя на то, как сотни гвардейцев Императора расходятся по переулкам, стучатся в двери, с обнаженными мечами выкрикивают приказы, вытаскивают за волосы девушек из их домов. Он и не думал, что Император исполнит его просьбу. В глубине души он не верил в это. Он нарочно поставил самый невероятный ультиматум.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37