С его помощью мы будем вводить РОМ-55. Методом ингаляции.Симона плохо провела ночь. Спала беспокойно и проснулась сразу после двух. Она долго боролась со своим дыханием, стараясь дышать ровно, чтобы Урс, спавший чутко, не услышал, что она не спит, и не начал приставать к ней: «Что с тобой? Тебе нездоровится? Принести тебе что-нибудь? Позвать врача? Тут что-то не так. Это все ненормально. Может, нам сменить врача? Ты мало уделяешь себе внимания. И еще это безобразие с Кони! Ты же сказала, что с новым врачом все будет по-другому. На тебе сейчас лежит ответственность за двоих. И это не только твой ребенок, но и мой. Принести тебе что-нибудь? Тебе надо в ванную, мое сокровище?»И только заметив полоску света под дверью, которая вела в «будуар», она увидела, что лежит в кровати одна. Она зажгла свет.Комната начала медленно кружиться, она почувствовала, как набегает слюна. Она села на краю постели и попробовала сосредоточиться на чем-нибудь другом. Вдруг ей показалось, что она слышит в будуаре голос Урса. Она медленно встала, подошла к двери и открыла ее. Урс, полусидя на маленьком письменном столе, держал телефонную трубку тесно прижатой к уху и улыбался. На появление Симоны он отреагировал так, как если бы был застигнут на месте преступления. Он тут же положил трубку и стал смотреть, как она с отвращением на лице закрывает за собой дверь.Симона еще успела дотащиться до туалета. И там ее вывернуло.Она не знала, сколько времени она простояла на коленях перед унитазом. Но когда она, бледная и измученная, вернулась назад, ее уже ждал доктор Шперри. Она повела его в свою комнату «Лауры Эшли», даже не удостоив взглядом стоявшего рядом с ним Урса. Она закрыла дверь и легла на канапе. Врач измерил ей пульс и давление.— Вам надо лечь в больницу, пока не станет лучше.— Там мне лучше не станет.— Но там мы сможем кормить вас искусственно. Вы не прибавляете в весе, у вас происходит обезвоживание организма. Это очень плохо для ребенка.— Кормить меня искусственно можно и здесь.— Вам нужен уход и врачебный контроль, все это возможно только в больнице.— Больница есть у меня и тут.Когда взошло солнце, Симона уже лежала в одной из двух спален на втором этаже гостевого домика, хотя Урс и предпринял слабую и тщетную попытку протеста.— Успокойся, — только и сказала она, и он тут же стушевался. * * * — Они что-то попробовали? — спросила Эльвира упавшим голосом.— Конраду Лангу в рамках клинических испытаний было введено лекарство, по которому еще не завершены исследовательские работы, — дал ей разъяснения доктор Штойбли.— И они имели на это право?— Если ходатайствовал лечащий врач и все заинтересованные лица дали свое согласие, то да.— Но меня никто не спрашивал.— В этом смысле вы не являетесь заинтересованным лицом. В этом качестве выступают лечащий врач, фармацевтическая фирма, Комиссия по вопросам медицинской этики и пациент. В данном случае опекунский совет.— И все дали согласие?— Очевидно. Эльвира Зенн покачала головой.— Я думала, это неизлечимо.— Так оно и есть. По крайней мере, на сегодняшний день.— И Кони, возможно, будет первым, кого они вылечат?— В лучшем случае он внесет свой научный вклад в дело изучения болезни Альцгеймера.— Не зная этого?— Не имея ни малейшего представления.Единственным событием в эти дни в гостевом домике стал приход Томаса Коха. Загорелый и полный энергии, он неожиданно вырос в дверях и потребовал, чтобы его впустили. Сестра Ирма, никогда не видевшая его прежде, допустила ошибку, спросив его, кто он такой и что ему здесь надо. А он в свою очередь тоже не сдержался и рявкнул на нее:— Не ваше собачье дело! Пропустите меня!Доктор Кундерт, услышав громкий спор в дверях, спас ситуацию.Через несколько минут Томас, раздраженный, вошел в комнату, где лежала его невестка. Ее вид — хорошенькая женщина, готовящаяся стать матерью его первого внука, — мгновенно укротил его. Вместо того чтобы жаловаться на прием, устроенный ему сестрой Ирмой, чего ему так хотелось, он произнес:— Надеюсь, скоро тебе станет лучше.— Я тоже надеюсь, — вздохнула Симона. — Ну, как там было?— Где?— Не знаю. Там, где ты только что был. Томас Кох мгновение помолчал.— На Ямайке.— Может, ты слишком много разъезжаешь?— То есть как?— Ну, раз ты так долго думаешь, где ты только что был.— Это все возраст. — Он засмеялся громче, чем нужно, и сел на стул рядом с ее кроватью. И тут же стал серьезным. По-отечески взял ее руку.— Урс сознался мне, что ты спишь здесь не только из-за своих проблем с беременностью.Симона ничего не ответила.— Я намылил ему голову.Ей хотелось, чтобы он отпустил ее руку.— Боюсь, это у него от меня. Как волка ни корми… Но в одном с Кохами ты можешь быть уверена: когда дело доходит до чего-то серьезного, мы выбираем наших жен. Какое значение имеет все остальное? Да никакого!Она отняла свою руку.— Я понимаю тебя. Так не поступают, тем более когда жена ждет ребенка. Этому нет никакого оправдания. — И тут он перешел к главному: — И тем не менее я считаю, ты должна выйти отсюда. Врачи, медсестры и старый человек, который потихонечку умирает, — это все удручающее окружение для будущей матери. Мы отведем тебе комнату и обеспечим хороший уход. Ты сама удивишься, как быстро встанешь на ноги.— У меня здесь есть все, что мне нужно, и за мной прекрасно ухаживают. Неверный супруг тоже далеко не идеальное общество для будущей матери.— Это больше не повторится.— Зато повторялось уже слишком часто.— Все опять наладится.— Нет.Это прозвучало так, словно Симона долго обо всем размышляла. Хотя на самом деле только сейчас, в эту секунду, ей все стало абсолютно ясно. Нет, ничего больше не наладится. Никогда. Пришло время задуматься, как жить дальше.— Что это значит?— Еще не знаю.— Не делай глупостей.— И не подумаю. Томас встал.— Передать что-нибудь Урсу? Симона покачала головой.— Поправляйся быстрее. — сказал Томас и двинулся к двери.— Ты был у Конрада?— Нет.— Почему?— Я не знаю, о чем с ним говорить.— О старых временах.— Старые времена старят человека. — ухмыльнулся Томас и вышел из комнаты. С этого момента Симона пошла на поправку. Внезапная уверенность, что она не любит Урса и не хочет дальше жить с ним. вернула Симоне хорошее самочувствие.Насколько внезапно улучшилось здоровье Симоны, настолько же резко ухудшилось оно у Конрада. Он несколько раз пытался ночью встать. Каждый раз это замечала сестра Ранья, не спускавшая глаз с монитора, она своевременно появлялась в его комнате, предотвращая самое страшное.При анализе записей доктора Кундерта обеспокоил тот факт, что Конрад стал хуже говорить по-английски. Он долго подыскивал слова и путал их с французскими и испанскими. Доктор Кундерт был готов к тому, что состояние пациента ухудшится. Когда в этот день Симона собралась после обеда провести очередную фотобеседу с Конрадом, он с особым напряжением вглядывался в монитор. Через две-три минуты он уже знал, что его опасения подтвердились. Конрад Ланг хотя и проявлял интерес к снимкам, которые ему показывала Симона, но так. как будто видел их впервые. Он не смог ответить почти ни на один стандартный вопрос и не выдал ни одного из своих стандартных комментариев. Симоне все время приходилось помогать ему обговоренными на этот случай подсказками. И все чаще Симона бросала растерянный взгляд на скрытую телекамеру.Когда она дошла до фотографии с «мерседесом», Кундерт вскочил со своего стула. Он встал и подошел поближе к монитору.Симона задала свой обычный вопрос:— А вот здесь это Эльвира?Конрад, как всегда, медлил. Но на сей раз явно не для того, чтобы подержать Симону в неведении, а чтобы действительно что-то вспомнить. Но потом все же утвердительно кивнул и усмехнулся. Симона тоже облегченно усмехнулась, и Кундерт у монитора сделал то же самое. Конрад Ланг показал на вихор Кони, торчавший из-за заднего левого крыла, и сказал:— Томикони.Потом показал на Томи, спрятавшегося между левой передней фарой и радиатором, и сказал:— Конитоми.Симона попробовала импровизировать. Она показала на спрятавшегося мальчика, которого Конрад до сих пор всегда называл Кони, и спросила:— Кони?Конрад радостно покачал головой и выпалил:— Томи.— А сколько километров дает «мерседес»? — спросила она.— Понятия не имею.Кундерт и Симона рассматривали фотографию вместе.— Когда вы показали на Кони, он сказал «Томикони»?— А когда на Томи, то «Конитоми», — ответила Симона.— Он попытался сделать вид, что не знает больше, где кто из мальчиков спрятался.— А почему он поменял имя, когда я хотела докопаться?— Потому что к этому моменту он уже забыл свой трюк с Томикони и Конитоми. Симона была обескуражена.— Означает ли это, что лекарство не подействовало?— Оно еще не могло подействовать. Это означает всего лишь, что болезнь развивается своим чередом. Но о действии РОМ-55 нам это ничего не говорит. Это лишь означает, что дальнейшие связи нервных клеток атрофировались, прежде чем лекарство успело подействовать. Нам просто не повезло.— И прежде всего Конраду.— Прежде всего ему.Оба помолчали. Потом Симона сказала:— Представьте себе, оно действует, а там уже нет ничего живого. Такую картину Кундерт вполне был готов себе представить.Кони видел в комнате лица. Они смотрели на него с обоев и занавесок. Многие были очень злыми. Некоторые были любезными, но все равно злыми. И только немногие просто приветливыми.Если он не двигался, они не глядели на него и не могли ничего ему сделать. Спасения от них не было, даже если выключить свет. Тогда появлялись другие лица. Те корчили гримасы, когда дул ветер. И еще приходили звери, садились на стул и следили за ним. Поэтому лучше было не гасить свет. Так по крайней мере удавалось постоянно держать их в поле зрения.Надежды, что изменения в состоянии Конрада связаны с временным кризисом, лопнули в ближайшие же дни.Не столь разочаровывающим было только сообщение Жозелин Жобер. Конрад по-прежнему с увлечением рисовал акварели. Однако они становились все более абстрактными, и орфография в надписях, которыми он всегда наделял свои картины, тоже изрядно хромала. Почти в каждом втором слове буквы и слоги повторялись, потому что он забывал, что уже написал их. «ЕвЕвропа», писал он, или «Ябяблонолоня». Как и прежде, он всегда подпевал ей без слов, если она пела ему на своем ломаном немецком походные, рождественские или студенческие песни.А на фотографии, показываемые ему Симоной, он теперь реагировал пассивно. И больше не говорил: «Венеция», «Милан» или «У моря», когда она спрашивала его, где это было. В лучшем случае он кивал, если она спрашивала сама: «Это у моря?» или «Это в Венеции?». Но теперь она могла показать ему фото, сделанное в Венеции, и спросить: «Это в Париже?», он все равно бы кивнул. Различить себя и Томаса он тоже больше не мог. Он путался, где кто, и называл обоих «Томикони» и «Конитоми». Зато Эльвиру Зенн он узнавал на всех снимках и называл ее не иначе как «мама Вира».Симона была подавлена и, вернувшись к себе в комнату, бросила фотографии на стол.— Я рад, что тебе уже лучше, — произнес голос у нее за спиной. Это был Томас Кох. Он сидел на краю постели и теперь встал. Симона смотрела на него выжидательно.— Меня пустила сестра. Вспомнила, вероятно, что этот дом мой.— Я не вернусь назад в виллу, если ты пришел за этим.— Это ваши дела с Урсом. Симона ждала.— Как здоровье Кони? Симона пожала плечами.— Сегодня так себе.— А чудодейственное лекарство?— Никакого результата, — сказала она. — Пока еще, — добавила она быстро.Симона еще никогда не видела Томаса Коха таким. От его самоуверенности не осталось и следа. Он смущенно стоял в этой маленькой простой комнатке, не знал, куда деть свои руки, и, похоже, был чем-то серьезно обеспокоен.— Ну ты садись.— У меня не так много времени. — Он взял со стола фотографии и с отсутствующим видом стал перебирать их. Симону охватил страх. Но Томасу явно было безразлично, откуда они у нее.— Так много воспоминаний, — пробормотал он задумчиво.— Для него с каждым днем их становится все меньше и меньше. — Симона показала на одного из мальчиков под тентом на пляже. Квадратный череп, узко посаженные глаза. — Это ведь ты, да?— Ну ты же видишь.— Кони больше не может отличить вас друг от друга. Иногда он называет тебя Кони, себя иногда Томи, а чаще говорит Томикони или Конитоми.— Ужасная болезнь. — Томас продолжал перебирать фотографии.— Хочешь его увидеть?— Нет, — сказал он как-то поспешно. — Нет, может, в другой раз. Пойми меня правильно.Симона поняла. Томас Кох был очень озабочен. Но только не по поводу Конрада Ланга, а по поводу самого себя,Конитоми мог бы уже лечь спать. Он устал. Но он не хотел этого. Если он заснет, они придут и станут его колоть.Томикони не знал, что лучше: если не зажигать свет, они его не увидят. А если зажечь свет, тогда он вовремя заметит, что они идут. Если же он все-таки заснет, то может пропустить момент, когда они зажгут свет. И тогда уже все, слишком поздно, потому что они уже будут здесь. Если он, конечно, спрячется, тогда они, может, и уйдут.Конитоми тихонько откинул одеяло и поджал ноги. Это было не так просто. К левой ноге они привязали ему что-то тяжелое, чтобы он не мог убежать. Теперь спустить ноги с кровати. Сначала правую, потом эту, тяжелую. Он съехал с края кровати. И стоял возле нее. Где бы ему спрятаться?Слишком поздно. Зажегся свет.— Не надо меня колоть, — захныкал Томикони.— Now there, now there (Ну, ну, не плачь!), — успокоила его сестра Ранья.С того дня, как его не пустили в гостевой домик, сказав, что Симону нельзя тревожить, Урс Кох выждал без малого четыре недели. За это время о самочувствии своей жены он справлялся через третьих лиц. Он обладал уже достаточным жизненным опытом и знал, что лучше всего придерживаться тактики «не бегать за женщинами, тогда они сами прибегут».В случае с Симоной, которую он, несмотря на ее резкий протест, объяснимый, по-видимому, ее беременностью, считал покладистой, такая тактика тоже должна была сработать. И поэтому, когда его отец сказал: «Тебе бы надо быть к ней повнимательнее, а то как бы ей не взбрели в голову дурные мысли», он сразу спросил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26