Я порадовался, что занавески задернуты, но она вскоре поднялась, раздвинула их и встала, глядя в ночь.
— Темно, должно быть, — сказал я, — без городских огней.
Она кивнула.
— Очень темно, но здесь всегда так, верно?
— Ты не хочешь лечь? — Я протянул руку и похлопал по ее койке.
— Ладно, — отозвалась она без малейшего протеста. Она даже улыбнулась мне и нагнулась, чтобы поцеловать, прежде чем улеглась. Я на минуту обхватил ее за плечи, ощутив силу ее рук и тонкую кожу шеи. Потом она вытянулась в постели, укрывшись простыней, и, кажется, заснула задолго до того, как я дочитал главу и выключил свет.
Я проснулся на рассвете оттого, что по комнате словно бы протянуло сквозняком. Было очень тихо; ты дышала рядом, завернувшись в пушистое детское одеяльце, но койка Элен была пуста. Я тихо встал, надел ботинки и пиджак. Здания снаружи еще терялись в полутьме, двор казался серым, а фонтан — темной глыбой. Я догадался, что солнце приходит сюда поздно, потому что прежде ему приходится перевалить горную стену на востоке. Я искал Элен молча, не окликал ее, потому что знал, что она любит вставать рано и, может быть, сидит где-нибудь на скамейке, глубоко задумавшись, ожидая восхода. Но ее нигде не было видно, и, когда небо немного просветлело, мои поиски стали беспокойнее. Я сходил к скамье, на которой мы сидели накануне, зашел в часовню, где призрачно пахло дымом.
Наконец я стал звать ее по имени, тихонько, потом громче, испуганно. Через несколько минут из трапезной вышел монах, закончивший, должно быть, первую безмолвную трапезу, и спросил, не может ли он мне помочь. Я объяснил, что исчезла моя жена, и он стал искать вместе со мной.
— Может быть, мадам пошла на прогулку?
Но ее не оказалось ни в саду, ни на стоянке, ни в склепе. К тому времени, как над хребтом показалось солнце, мы обыскали все и обратились к другим монахам, и один из них предложил съездить на машине в Лебен и поспрашивать там. Что-то заставило меня попросить его вызвать полицию. Тут я услышал твой плач и бросился к тебе. Я испугался, что ты упала с кровати, но ты просто просыпалась. Я быстро накормил тебя и не спускал с рук, пока мы по второму разу обыскивали те же места.
Наконец я попросил собрать и расспросить всех монахов. Аббат с готовностью согласился и собрал всех в галерее. Никто не видел Элен с той минуты, как мы, поужинав, ушли в гостиницу. Все были встревожены.
— La pauvre1 , — сказал старый монах, и я сердито взглянул на него.
Я спросил, не говорила ли она с кем-нибудь вчера и не заметил ли кто чего-нибудь странного.
— Мы, как правило, не говорим с женщинами, — мягко заметил аббат.
Но один из монахов выступил вперед, и я сразу узнал в нем того старика, чья обязанность была сидеть в склепе. Лицо его было таким же спокойным и добрым, как вчера в свете фонаря, и выражало то же слабое смущение.
— Мадам задержалась поговорить со мной, — сказал он. — Мне не хотелось нарушать правила, но она держалась так смиренно и вежливо, что я ответил на ее вопросы.
— И о чем же она вас спрашивала?
Сердце у меня давно колотилось, но теперь его сжала боль.
— Она спросила, кто здесь похоронен, и я ответил, что это наш первый настоятель, память которого мы чтим. Тогда она спросила, что великого он совершил, и я сказал, что у нас есть предание… — Тут он взглянул на аббата, и тот кивнул, разрешая ему продолжать. — У нас есть предание, что он вел святую жизнь, но в смерти был поражен проклятием и поднимался из гроба, чтобы вредить другим монахам, и его тело пришлось подвергнуть очищению. Когда же он был очищен, из его сердца проросла белая роза в знак прощения Святой Матери.
— И потому-то вы сидите и стережете его? — спросил я. Аббат пожал плечами.
— Это просто традиция, дань уважения его памяти.
Я обернулся к старому монаху и увидел, что его мягкое лицо побледнело до синевы.
— И эту историю вы рассказали моей жене?
— Она расспрашивала меня о нашей истории, monsieur. Я не видел ничего дурного в том, чтобы ответить на ее вопросы.
— И что она сказала в ответ?
1 Бедняжка (фр.).
Он улыбнулся:
— Она поблагодарила меня и спросила, как меня зовут, и я сказал ей: брат Кирилл. — Он сложил руки на животе.
Мне понадобилась минута, чтобы распознать имя, прозвучавшее незнакомо из-за франкоязычного ударения на втором слоге, из-за этого невинного " frere", то есть «брат». Потом я крепче обхватил тебя, боясь уронить.
— Вы сказали, вас зовут Кирилл? Вы так и сказали? Повторите по буквам!
Потрясенный монах повиновался.
— Откуда это имя? — выкрикнул я. Голос у меня дрожал. — Это настоящее имя? Кто вы?
Аббат шагнул ко мне, видя, что старик совершенно сбит с толку.
— Это имя не было дано ему при рождении, — объяснил он. — Принимая обет, мы принимаем новые имена. Среди нас всегда есть Кирилл — кому-нибудь дают это имя — и Мишель — вот он, здесь…
— Вы хотите сказать, — проговорил я, крепко прижимая тебя к себе, — что здесь и до него был брат Кирилл, и до того тоже?
— О да, — ответил аббат, явно озадаченный моим горячечным допросом. — Всегда, сколько мы помним нашу историю. Мы здесь гордимся своими традициями… мы не принимаем новых обычаев.
— Откуда идет эта традиция? — Я почти кричал на него.
— Этого мы не знаем, monsieur, — терпеливо отвечал аббат, — так уж всегда было.
Я шагнул к нему, едва не упершись носом ему в лицо.
— Я требую, чтобы вы вскрыли саркофаг в склепе. Он отступил, пораженный до глубины души.
— Что вы говорите? Это невозможно!
— Идемте со мной. Вот, — я поспешно передал тебя молодому монаху, который вчера показывал нам монастырь, — подержите мою дочь.
Он подхватил тебя, неловко, как и следовало ожидать, и ты заплакала.
— Идемте, — повторил я аббату.
Я потащил его к склепу, и он знаком приказал остальным не ходить за нами. Мы быстро сбежали по ступеням. Брат Кирилл оставил две свечи гореть в этой холодной яме. Я повернулся к аббату.
— Можете никому не рассказывать, но я должен заглянуть в саркофаг. — Я помолчал, чтобы слова мои звучали весомей. — Если вы не согласитесь, я обрушу на ваш монастырь всю тяжесть закона.
Он взглянул на меня — со страхом? С негодованием? С жалостью? — и, не говоря не слова, прошел к одному концу саркофага. Вместе с ним мы сдвинули тяжелую крышку настолько, что можно было заглянуть внутрь. Я поднял одну свечу. Саркофаг был пуст. Глаза у аббата стали совершенно круглыми, и он одним могучим рывком поставил крышку на место. Мы уставились друг на друга. В другое время его острое галльское лицо показалось бы мне очень привлекательным.
— Прошу вас, не говорите братии, — понизив голос, произнес он и выбрался из склепа.
Я поднимался за ним, лихорадочно соображая, что теперь делать. Надо было немедленно отвезти тебя вниз, в Лебен, и удостовериться, что полиция начала розыск. Может, Элен решила вернуться в Париж без нас — почему, я не мог себе представить — или даже улететь домой. Удары сердца отдавались у меня в ушах, в горле, во рту стоял вкус крови.
К тому времени, когда я выбрался на монастырский двор, где солнце уже играло в струях фонтана и на древних камнях мостовой и слышалось птичье пение, я уже знал, что случилось. Еще целый час я старался не думать об этом, но мне не было нужды слышать весть, принесенную двумя подбежавшими к аббату монахами. Я вспомнил, что этих двоих послали пройти снаружи вдоль монастырской стены, обыскать сад и огороды и сухие выходы скал. Они бежали со стороны обрыва, и один указывал в ту сторону, где накануне мы сидели с Элен, поддерживая тебя между собой, и глядели в бездонный провал.
— Господин аббат! — крикнул один, не решаясь, видимо, обратиться прямо ко мне. — Господин аббат, там на скалах кровь!
Для таких мгновений нет слов. Я бросился к обрыву, обнимая тебя, чувствуя под щекой твою пушистую головку. Первые слезы уже подступали к глазам, и они были горячее и горче всего на свете. Я выглянул за невысокую стену. На скальном выступе в пятнадцати футах подо мной виднелась красная клякса — небольшая, но ясно видная в утреннем свете. Дальше зиял провал, поднимался туман, плавали орлы, гора обрывалась до самых корней. Я бросился к воротам, спотыкаясь, пробежал под стеной. Обрыв был так крут, что, даже если бы я не держал тебя на руках, мне бы не добраться было даже до первого уступа. Я стоял, глядя, как накатывает на меня из пустынного неба, из этого светлого утра волна потери. Потом горе настигло меня. Огонь, которого нельзя описать».
ГЛАВА 77
«Я провел там три недели, в Лебене и в монастыре, обыскивая скалы и лес вместе с местной полицией и командой, вызванной из Парижа. Мои родители прилетели во Францию и проводили часы с тобой: кормили, играли, катали в коляске по городу — думаю, что они делали все это. Я заполнял анкеты в медлительных тесных кабинетах. Я вел бесполезные телефонные разговоры, подыскивая французские слова, способные выразить важность своей потери. День за днем я обшаривал лес у подножия обрыва, иногда в обществе равнодушных детективов, иногда наедине со своими слезами.
Сперва я хотел только увидеть Элен живой, идущей мне навстречу с ее привычной суховатой улыбкой, потом смирился с горькой полунадеждой увидеть ее разбитое тело где-нибудь на скалах или в кустах. Если бы отвезти тело домой или в Венгрию, думалось мне иногда, — хотя как я мог попасть в советскую Венгрию, оставалось неразрешимой загадкой, — если бы сделать что-нибудь для нее, похоронить, покончить с этим и остаться наедине с моим горем. Я ни за что не признался бы себе, что есть еще одна причина увидеть ее тело: убедиться, что она действительно умерла, что мне не придется исполнять для нее тот горький долг, который мы исполнили для Росси. Почему мне не удается найти тело? Иногда, особенно по утрам, мне казалось, что она просто упала, что она никогда не оставила бы нас по собственной воле. Тогда мне удавалось поверить, что она нашла невинную природную могилу где-то в лесу, пусть даже мне никогда не найти ее. Но к полудню мне вспоминались уже только ее депрессии, ее странное уныние.
Я знал, что буду горевать о ней всю жизнь, но потеря тела была для меня пыткой. Местный врач прописал мне успокаивающее, которое я принимал на ночь, чтобы уснуть и набраться сил для новых поисков назавтра. Когда полиция перешла к другим делам, я искал в одиночку. Случалось, я находил среди деревьев другие останки: плиты, смятые трубы, обломок горгульи — упавшей вниз, как упала Элен? На монастырских стенах было несколько горгулий. Наконец отец и мать убедили меня, что нельзя продолжать так без конца, что надо на время вернуться в Нью-Йорк, что я всегда могу вернуться и продолжить поиски. Французы известили полицию по всей Европе: если Элен жива, уговаривали меня, кто-нибудь обязательно ее найдет. В конце концов я сдался не их уговорам, а самому лесу, космической крутизне скал, непролазным зарослям, рвавшим в клочья мою одежду, ужасающей высоте и толщине стволов, молчанию, обступавшему меня, стоило остановиться на минуту.
Уезжая, я попросил аббата помолиться за Элен у дальнего края двора, там, откуда она прыгнула. Он провел настоящую службу, собрав всех монахов, поднимая один за другим священные предметы — меня не интересовало, что это за предметы, — и его голос звучал так торжественно, что уже не казался голосом. Мать с отцом стояли рядом со мной. Мать утирала слезы, а ты ерзала у меня на руках. Я держал тебя крепко. Я почти забыл за эти недели, какие мягкие у тебя волосы, как сильны твои отбивающиеся ножки. Главное, ты была жива, ты дышала мне в подбородок, и твои маленькие ручки ласково обнимали меня за шею. Когда я вздрагивал от рыданий, ты тянула меня за волосы, хватала за ухо. Прижимая тебя к себе, я поклялся, что постараюсь вернуться к жизни, хоть к какой-то жизни».
ГЛАВА 78
Мы с Барли сидели, уставившись друг на друга через россыпь открыток, написанных моей матерью. Они, как и отцовские письма, обрушив на меня гору сведений, мало что прибавили к пониманию настоящего. И только одно горело у меня в мозгу — даты. Она писала их после смерти.
— Он пошел в монастырь, — заговорила я.
— Да. — Барли кивнул.
Я сгребла открытки и переложила их на мраморную крышку туалетного столика, потом откопала в сумке и опустила в карман ножны с маленьким серебряным кинжалом.
— Идем.
Барли удивил меня, наклонившись и поцеловав в щеку.
— Идем, — согласился он.
Дорога в Сен-Матье оказалась длиннее, чем помнилось мне, и к тому же пыльной и жаркой, несмотря на приближающийся вечер. В Лебене не было такси — по крайней мере, мы их не увидели, — так что мы пошли пешком и быстрым шагом миновали распаханные склоны. Дальше начинался лес, и дорога быстро стала забирать вверх, к вершине. Мы вступили в лес, под ветви олив и сосен, среди которых возвышались могучие дубы, как под своды собора; здесь было сумрачно и прохладно, и мы невольно понижали голос, обмениваясь редкими фразами. Мое возбуждение усиливалось голодом — мы не дождались даже обещанного метрдотелем кофе. Барли снял свою легкую кепочку и утирал ею лоб.
— Она не могла выжить после такого падения, — сквозь ком в горле выговорила я.
— Не могла.
— Отец никогда не задавался вопросом — по крайней мере, в письмах, — не столкнул ли ее кто-то…
— Верно. — Барли нахлобучил шапочку на голову. Некоторое время я молчала. Все было тихо» кроме звука наших шагов по неровному асфальту — здесь дорога еще была вымощена. Мне не хотелось говорить, но слова сами подступали к горлу.
— Профессор Росси писал, что самоубийца подвергает себя опасности превратиться в… превратиться…
— Я помню, — просто сказал Барли.
Лучше бы он промолчал. С нового поворота дороги стало видно, как высоко мы забрались.
— Может быть, проедет кто-нибудь, — добавил он
Но машины не появлялись, и мы все ускоряли шаг, так что скоро нам стало не до разговоров. Стена монастыря возникла впереди неожиданно для меня: я не запомнила этого последнего поворота, за которым лес сразу обрывался и открывалась вершина горы, окруженная огромным вечерним небом. Пыльную площадку стоянки я более или менее помнила, но сегодня на ней не оказалось ни одной машины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91