Веками через эти двери, товары доставлявшиеся речным путем, попадали прямо в чрево города. А там, где по берегам когда-то теснились лачуги бедноты, теперь широко разрослись старые платаны — деревья европейских городов, они вознесли ветви над городской стеной и сбрасывали ленточки коры в речной поток.
За рынком под тяжелым небом раскинулась главная городская площадь. Эмона, как и ее южные сестры, щеголяла пестротой хамелеонового прошлого: венецианские «деко», величественные красные церковные здания от Ренессанса до славянского католицизма и сутулые бурые костелы, напоминавшие о Британских островах. (Святой Патрик посылал в эти края миссионеров, замкнув круг новой религии, вернувшейся к своим средиземноморским истокам, в городок, гордившийся первыми христианскими общинами в Европе.) То здесь, то там Оттоманская Порта заявляла о себе резьбой дверей или остроконечными оконными проемами. За рынком отзванивала вечернюю мессу маленькая австрийская церквушка. Мужчины и женщины в синих робах расходились по домам после социалистического рабочего дня, пряча под зонтами пакеты с покупками. Направляясь к сердцу Эмоны, мы с отцом пересекли реку по чудному старинному мостику, охраняемому зеленокожими бронзовыми драконами.
— Там замок — сказал мне отец, притормозив на краю площади и указывая вверх сквозь пелену дождя. — Хочешь, посмотри!
Я, конечно, хотела. Я тянулась и высовывала голову в окошко, пока не сумела разглядеть сквозь промокшие кроны деревьев кусочек замка — будто выеденные молью на старинном гобелене бурые башни на крутом холме.
— Четырнадцатый век? — вспоминал отец. — Или тринадцатый? Я не слишком разбираюсь в этих средневековых руинах: с точностью до века, не больше. Посмотрим в путеводителе.
— А можно туда подняться и поразведать?
— Узнаем, когда я завтра освобожусь. На первый взгляд кажется, что в этих башнях и птицам селиться небезопасно, но ведь никогда не знаешь…
Мы оставили машину на стоянке у городского правления. Отец галантно помог мне выйти, протянув сухую руку в кожаной перчатке.
— В отель еще рановато. Не хочешь ли горячего чаю? Или можно перекусить в столовой. Дождь все сильней, — неуверенно заметил он, оглядывая мой шерстяной жакетик и юбку.
Я торопливо достала непромокаемую накидку с капюшоном, которую он в прошлом году привез мне из Англии. Поезд шел от Вены целый день, так что я успела снова проголодаться после обеда в вагоне-ресторане.
Однако не столовая, с ее красно-голубыми лампами за тусклой витриной и официантками в босоножках на высокой платформе и непременным линялым портретом товарища Тито, заманила нас к себе. Пробираясь сквозь промокшую толпу, отец вдруг ускорил шаг.
— Сюда!
Я вприпрыжку побежала за ним. Капюшон падал на глаза, и я двигалась почти вслепую. Отец высмотрел вход в авангардистскую чайную. За широкими окнами под завитками лепнины бродили аисты, на бронзовых дверях переплетались стебли лотоса. Дверь тяжело захлопнулась, впустив нас и дождь превратился в туманную дымку на стеклах, словно серебряные птицы брели по широкой водяной глади.
— Поразительно, как им удалось сохраниться в последние тридцать лет… Социализм не слишком бережет свои сокровища.
Отец сворачивал свою накидку — «лондонский туман».
За столиком у окна мы пили чай с лимоном, обжигающий руки сквозь толстые стенки чашек, ели сардины, уложенные на намазанный маслом белый хлеб, и даже получили несколько кусочков торта.
— На этом лучше остановиться, — сказал отец.
В последние месяцы меня стала раздражать его привычка снова и снова дуть, остужая, на чай, и я до дрожи боялась неизбежной минуты, когда он прервет интересное занятие или оторвется от лакомства, сберегая место для ужина.
Глядя на его аккуратный твидовый пиджачок поверх свитера с высоким воротом, я думала, что он запретил себе все приятные мелочи, кроме дипломатии, которая полностью поглотила его. Мы были бы счастливее, думалось мне, если бы только он не принимал все так серьезно и позволял себе радоваться жизни.
Однако я молчала, зная, что он не выносит моих замечаний, между тем как мне хотелось кое о чем спросить. Пришлось дать ему допить чай, так что я откинулась на спинку стула, ровно настолько, чтобы у отца не было причин попросить меня не разваливаться. Сквозь серебряную проволоку на стекле мне виден был мокрый город, ставший сумрачным с наступлением вечера, и прохожие, перебегающие под косыми струями ливня. Чайная, где должны были бы толпиться дамы в длинных строгих платьях цвета слоновой кости и господа с острыми бородками над широкими бархатными воротничками, оставалась пуста.
— Только сейчас понял, как устал за рулем. — Отец отставил чашку и указал на смутно видневшийся сквозь ливень замок. — Мы приехали с той стороны, обогнув холм. С его вершины должны быть видны Альпы.
Я вспомнила белые плащи на плечах гор и почувствовала их дыхание над городом. Лишь их белые вершины оставались с нами по эту сторону хребта. Я выждала, задержав дыхание.
— Ты не расскажешь мне что-нибудь?
Рассказы были одним из тех утешений, в которых отец никогда не отказывал своему оставшемуся без матери ребенку: сюжеты одних он заимствовал из своего счастливого детства в Бостоне, другие повествовали о самых экзотических его путешествиях. Иногда он придумывал на ходу, но с возрастом я стала уставать от сказок, и они уже не увлекали меня как в детстве.
— Об Альпах?
— Нет… — Меня охватил необъяснимый приступ страха. — Я нашла одну вещь и хотела тебя спросить…
Он повернулся, снисходительно взглянул на меня, чуть подняв седеющие брови над серыми глазами.
— У тебя в библиотеке, — продолжала я. — Извини, я там рылась и нашла какие-то бумаги и книгу. Я не читала писем… почти. Я думала…
— Книгу? — Он говорил все так же мягко, вертя чашку в надежде выжать из нее последнюю каплю чая, и слушал, казалось, вполуха.
— Они такие… книга очень старая и на развороте нарисован дракон.
Он подтянулся, сел очень прямо, сдерживая заметную дрожь. Это странное движение мгновенно насторожило меня. Рассказ, если я его услышу, будет непохож на другие рассказы. Он смотрел на меня исподлобья, и я вдруг заметила усталость и грусть во взгляде.
— Ты сердишься? — Теперь я тоже разглядывала чашку.
— Нет, милая.
Он вздохнул глубоко, едва ли не горестно. Маленькая светловолосая официантка подлила нам чаю и снова оставила одних, а ему все никак было не начать.
ГЛАВА 2
— Ты уже знаешь, — сказал отец, что до твоего рождения я преподавал в американском университете. Прежде чем стать преподавателем, пришлось много лет учиться. Сперва я занялся литературоведением. Однако вскоре понял, что подлинные истории нравятся мне больше вымышленных. Любое вымышленное произведение вело меня к своего рода… расследованиям исторических событий, и в конце концов я сдался. И очень рад, что ты тоже интересуешься историей.
Однажды, весенним вечером, я тогда учился в аспирантуре, я занимался в университетской библиотеке и допоздна засиделся среди бесконечных рядов книг. Подняв взгляд от бумаги, я вдруг заметил, что кто-то оставил здесь книгу, корешка которой я никогда прежде не видел. Он сразу выделялся на полке с моими учебниками: на бледной коже изящное тиснение, изображающее зеленого дракона.
Я не припоминал, чтобы прежде видел здесь или еще где-нибудь эту книгу, так что, ни о чем особенно не задумываясь, снял ее с полки и стал рассматривать. Переплет был из мягкой вытертой кожи, и страницы выглядели очень старыми. Книга сама открылась на середине. На развороте страниц я увидел гравюру: дракон с распростертыми крыльями и длинным, загнутым петлей хвостом — свирепый зверь, протянувший к добыче когтистые лапы. В когтях он держал вымпел с надписью готическим шрифтом: « Drakulya».
Я сразу узнал имя и вспомнил роман Брэма Стокера, так и не прочитанный до сих пор. Вспомнились и вечерние киносеансы, на которые я пробирался мальчишкой: Бела Люгоши, склоняющийся над белым горлом какой-то старлетки. Но написание слова казалось необычным, и сама книга явно была старинной. Я, как-никак, был ученым и глубоко интересовался европейской историей, так что, поразмыслив несколько секунд, припомнил вычитанные где-то сведения. Имя происходит от латинского слова, означающего «дракон» или «дьявол» — это был почетный титул Влада Цепеша, карпатского феодала, знаменитого тем, что подвергал своих подданных и военнопленных неописуемо жестоким пыткам. Сам я занимался исследованием торговли в Амстердаме семнадцатого столетия, так что не понимал, каким образом книга на подобную тему затесалась среди моих. Я решил, что ее по забывчивости оставил кто-то, занимавшийся историей Центральной Европы или, может быть, феодальной символикой.
Я перелистнул страницы: когда целыми днями имеешь дело с книгами, каждая новая становится для тебя другом и искушением. Мое изумление возросло, когда обнаружилось, что остальные страницы — все эти тончайшие, принявшие от времени оттенок слоновой кости листки — девственно чисты. Не было даже титульного листа, и уж конечно, ни следа выходных данных, ни карт, ни форзацев, ни других иллюстраций. Не было и печати университетской библиотеки: ни ярлычка с номером, ни штампов.
Несколько минут полистав книгу, я оставил ее на столе и спустился на первый этаж, в каталог. В ящике предметного каталога нашлась карточка на «Влада Третьего (Цепеша), Валахия, 1431-1476 — см. также Валахия, Трансильвания и Дракула». Я решил для начала свериться с картой и быстро выяснил, что Валахия и Трансильвания — две древние области, ныне принадлежащие Румынии. Трансильвания выглядела более гористой, а Валахия граничила с ней на юго-западе. На стеллажах нашлось единственное, кажется, издание, какое имелось по этому предмету в библиотеке: странный английский перевод каких-то памфлетов о Дракуле, изданный в 90-х годах девятнадцатого века. Оригиналы были опубликованы в Нюрнберге между 1470 и 1480 годами, некоторые еще до смерти Влада. Упоминание Нюрнберга показалось мне зловещим: всего несколькими годами ранее я пристально следил за ходом суда над нацистскими лидерами. Война закончилась, когда мне еще год оставался до призывного возраста, так что я интересовался ее итогами с горячностью опоздавшего. В сборнике памфлетов имелся фронтиспис: грубая гравюра по дереву, изображавшая голову и плечи мужчины с бычьим загривком, темными глазами под тяжелыми веками, длинными усами и в шляпе с пером. Учитывая примитивность исполнения, портрет казался удивительно живым.
Я знал, что меня ждет собственная работа, однако не удержался и прочел начало одного из памфлетов. Это было перечисление преступлений Дракулы против собственного народа и против некоторых иных. Я мог бы по памяти повторить каждое слово, но не стану — слишком это было страшно. Захлопнув томик, я вернулся за свой стол и с головой ушел в семнадцатое столетие, в котором и оставался до полуночи. Странную книгу я оставил закрытой у себя на столе в надежде, что владелец на следующий день найдет ее там, а сам пошел домой спать.
С утра у меня была лекция. Я не выспался после вчерашнего, однако после занятий выпил две чашки кофе и вернулся к книгам. Старинный том лежал на том же месте и снова открылся на извивающемся драконе. Как говорится в старинных романах: во мне что-то дрогнуло — возможно, от недосыпа или оттого, что нервы были подстегнуты кофе. Я снова более внимательно осмотрел книгу. Явно гравюра на дереве, возможно, средневековая, судя по исполнению: изысканный образчик типографской техники. Я подумал, что книга, может быть, стоит больших денег и, кроме того, представляет, вероятно, большую ценность для кого-то из сотрудников университета — поскольку фолиант был явно не библиотечный.
Однако в таком настроении мне неприятно было даже смотреть на нее. Я с некоторым раздражением отодвинул том и до вечера писал о купеческих гильдиях, а выходя из библиотеки, остановился, чтобы отдать книгу кому-то из библиотекарей. Тот обещал передать ее в отдел находок.
Однако на следующее утро, когда я в восемь утра притащился к себе в отсек, чтобы закончить главу, книга снова лежала у меня на столе, открытая на единственной, устрашающей иллюстрации. Я поморщился: видимо, библиотекарь неправильно меня понял, — поспешно убрал книгу на полку и весь день, приходя и уходя, не позволил себе кинуть на нее ни единого взгляда. Вечером у меня назначена была встреча с моим куратором, и, собирая свои бумаги, я снял странную книгу с полки и добавил к общей кипе. Не знаю, что подтолкнуло меня, я не собирался оставлять книгу себе, однако профессор Росси увлекался историческими загадками, и я подумал, что ему эта история покажется интересной. Возможно, он, знаток европейской истории, смог бы и определить, что это за книга.
Я обыкновенно встречался с Росси после того, как он заканчивал последнюю лекцию, и мне нравилось на цыпочках пробраться в аудиторию и застать окончание его выступления. В том семестре он читал курс по древнему Средиземноморью, и я уже слышал окончания нескольких лекций — яркие и драматические, с несомненной печатью ораторского дара. В тот день, пробираясь на заднюю скамью, я услышал, как он подводит итоги дискуссии по поводу восстановления сэром Артуром Эвансом минойского дворца на Крите. В аудитории царил полумрак — просторный готический зал вмещал пять сотен студентов. И обстановка, и тишина приличествовали собору. Ни звука — и все глаза прикованы к строгой фигуре на кафедре.
Росси один стоял на освещенной сцене или прохаживался взад-вперед, словно рассуждая вслух в уединении своего кабинета. Порой он вдруг останавливался, уставив строгий взор на студентов и поражая их красноречивыми жестами и возвышенной декламацией. Он не замечал границ подиума, презирал микрофоны и никогда не пользовался заметками, хотя иногда прибегал к демонстрации слайдов, стуча по огромному экрану длинной указкой, чтобы подчеркнуть то или иное доказательство.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91