"
"От старшего брата Шерлока Холмса?"
"Ты что всего Конан-Дойла не читал? Когда бы Холмс ни застревал распутывая преступление он брал кэб в Сохо и заскакивал к своему старшему брату который всегда был старым пьяницей валялся везде с бутылкой вина в дешевой комнатенке, О восхитительно! совсем как ты во Фриско."
"И что дальше?"
"Старший Холмс всегда говорил Шерлоку как раскрыть дело -- он кажется знал все что происходило в Лондоне."
"Разве брат Шерлока Холмса ни разу не надевал галстук и не шел в Клуб?"
"Только к ебенемаме" отвечает Ирвин отмазываясь от меня но теперь я вижу что Бык в самом деле старший брат Шерлока Холмса в Лондоне ботает по фене с гангстерами Бирмингема, чтоб заполучить себе новейший слэнг, поскольку он к тому же еще и лингвист и филолог которого интересуют не только местные диалекты Дерьмошира и других ширей но и весь последний слэнг. Посреди повествования о своих похождениях в Бирме Джон Бэнкс, над окнозатемняющими коньяками и кайфом, выдает поразительную фразу "Вот она перебрасывает мне сладкохлебье своим языком!"
"Сладкохлебье?"
"Не ржануху, бобики."
"А потом?" ржет Бык хватаясь за живот и глаза у него теперь уже сияют славной голубизной хоть в следующий миг он может прицелиться из ружья поверх наших голов и сказать: -- "Всегда хотел взять его с собой на Амазонку, если б только можно было расстрелять каждую десятую пиранью."
"Но я ведь еще не закончил про Бирму!" И это вечно был коньяк, байки, а я выходил в сад время от времени и дивился на эту лиловую закатную бухту. Затем когда Джон или другие трепачи уходили мы с Быком шагали в самый лучший ресторан в городе ужинать, обычно стейк в перечном соусе а ля Овернь, или Паскаль поллито а ля Йей, или что-нибудь хорошее, с нечленораздельно скорым черпачком хорошего французского вина, причем Хаббард швырял куриные кости через плечо вне зависимости от того содержал в текущий момент подвальчик Эль Панамы женщин или нет.
"Эй Бык, за столиком у тебя за спиной сидят какие-то длинношеие парижанки в жемчугах."
"La belle gashe," (5) чмок, куриная кость, "что?"
"Но они все пьют из фужеров на длинных ножках."
"Ах не доставай меня своими новоанглийскими снами" но по правде сказать он никогда не швырял через плечо целую тарелку как это сделал Жюльен в 1944, трах. Учтиво он зажигает однако длиннющий кропаль.
"Разве здесь можно курить марихуану?"
Он заказывает бенедиктин к десерту. Ей-Богу ему скучно. "Когда Ирвин сюда доберется?" Ирвин сейчас в пути с Саймоном на другом югославском сухогрузе но сухогрузе в апреле и без штормов. Вернувшись ко мне в комнату он достает бинокль и вглядывается в море. "Когда же он сюда доберется?" Неожиданно он начинает рыдать у меня на плече.
"Что случилось?"
"Я просто не знаю" -- он в самом деле плачет и это действительно всерьез. Он влюблен в Ирвина уже много лет но если вы меня спросите то странною любовью. Как в тот раз когда я показал ему картинку нарисованную Ирвином с двумя сердцами пронзенными стрелой Купидона но по ошибке тот нарисовал древко стрелы только сквозь одно сердце и Хаббард завопил "Вот оно! Вот что я имел в виду!"
"А что ты имел в виду?"
"Эта автократичная личность может влюбиться только в образ самого себя."
"Что это за дела с любовью между взрослыми мужчинами." Это случилось в 1954 году когда я сидел сдома со своей мамой как вдруг неожиданно звонок в дверь. Хаббард пихает дверь внутрь, просит доллар доплатить за такси (за которое на самом деле платит моя мама) и затем сидит там с нами в смятении пиша длинное письмо. А мама моя только-только успела сказать "Держись подальше от Хаббарда, он тебя погубит." Я никогда не наблюдал более странной сцены. Неожиданно Ма сказала: -
"Не хотите ли бутерброда. Мистер Хаббард?" но тот лишь покачал головой и продолжал писать а писал он большое очень личное любовное письмо Ирвину в Калифорнию. Почему он пришел ко мне домой, как признался он мне в Танжере своими скучающими но страдающими тонами, так это "Потому что единственная связь которая в то агонизированное время была у меня с Ирвином шла через тебя, ты получал от него длинные письма о том чем он занимается во Фриско. Трудоемкая человеческая проза но у меня должна была быть с ним какая-то связь, типа ты был этим великим занудой что получал большие письма от моего редкого ангела и я должен был видеть тебя как все-таки лучше чем ничего." Но это меня не оскорбило поскольку я знал что он имеет в виду ибо читал Бремя Страстей Человеческих (6) и завещание Шекспира, да и Дмитрия Карамазова тоже. Мы вышли из дома Ма (сконфуженно) в бар на углу, где он продолжал писать пока его призрак-заместитель все заказывал и заказывал напитки да наблюдал в тиши. Я так любил Хаббарда просто за его большую дурацкую душу. Не то чтобы Ирвин был его недостоин но как во имя всего святого могли они осуществить эту свою великую романтическую любовь с вазелином и презерами?
Если бы Идиот полез к Ипполиту, чего он не делал, то не было бы и никакого подложного Дяди Эдуарда на которого милый чокнутый Бернар щелкал зубами. Хаббард же все писал и писал свое огромное письмо в баре пока Китайский Прачечник наблюдал за ним с той стороны улицы кивая. Ирвин только что завел себе чувиху во Фриско и Хаббард говорит "Могу себе представить эту великую христианскую шлюху" хоть ему и не стоило тогда волноваться, Ирвин вскоре после этого встретил Саймона.
"Какой он, Саймон?" спрашивает он теперь рыдая у меня на плече в Танжере. (О что бы сказала моя мама видя как старший брат Шерлока Холмса рыдает у меня на плече в Танжере?) Я нарисовал в карандаше портрет Саймона чтоб показать ему. Сумасшедшие глаза и лицо. Он на самом деле не поверил. "Давай спустимся ко мне в комнату и попинаем гонг по кругу." Это старое выражение Кэба Кэллоуэя (7) вместо "выкурим трубку опиума." Мы только что подогрелись ею над бессвязными кофе в Зоко-Чико у человека в красной феске которого Хаббард конфиденциально обвинил (мне на ухо) в разнесении желтухи по всему Танжерсу (так на самом деле пишется). Из старой банки из-под оливкового масла, в ней дырка, еще одна дырка для рта, мы напихали в колодезную дыру красного опия-сырца и подожгли и стали вдыхать громадные голубые хавки опиумного дыма. Между тем возник один наш американский знакомый и сказал что нашел блядей о которых я спрашивал. Пока Бык с Джоном курили мы с Джимом нашли девок которые расхаживали в длинных джалабах под неоновыми сигаретными вывесками, отвели их ко мне в комнату, по очереди продернули, и снова спустились еще покурить Опия. (Самое поразительное в арабских проститутках это видеть как она снимает с носа вуаль а затем и длинные библейские хламиды, внезапно не остается ничего кроме персиковой девки со сладострастной ухмылкой и высокими каблуками и больше ничего -- однако на улице они выглядят настолько похоронно святыми, эти глаза, одни эти темные глаза во всей этой целомудреннейшей одежде...)
Бык потом смешно взглянул на меня и сказал: "Я ничего не чувствую, а ты?"
"Нет. Настолько мы должно быть пропитались."
"Давай попробуем поесть" и вот мы посыпали щепотками сырой опиумной грязи чашки горячего чая и выпили. Через минуту мы были вусмерть до посинения обдолбаны. Я поднялся наверх со щепоткой и подсыпал себе еще в чай, который заварил на маленькой керосинке любезно купленной мне Быком в обмен за то что я перепечатал первые части его книги. На спине двадцать четыре часа после этого я лыбился в потолок, пока тот маяк Девы Марии вращавшийся на мысу с той стороны Бухты посылал ленту за лентой спасительный свет по плутовскому моему потолку со всеми его болтливыми ртами -- Его ацтекскими рожами -- Его трещинами сквозь которые видны небеса -- Свет моей свечи -- Погас по Святому Опиуму -- Переживая как я уже сказал этот "Полный оборот" который сказал: "Джек, это конец твоих странствий земных -- Ступай домой -- Сделай себе дом в Америке -- Будь хоть это тем, а то этим, это не для тебя -- Святые котята на старой крыше глупого старого родного городка плачут по тебе, Ти Джин -- Эти парняги не понимают тебя, а арабы лупцуют своих мулов -- " (Чуть раньше в тот же день когда я увидел как араб бьет своего мула я чуть было не бросился к нему не выхватил у него из рук палку, и не избил ею его, что лишь ускорило бы волнения на Радио Каира или в Яффе или где бы то ни было где идиоты лупят своих любящих животных, или мулов, или смертных страдающих актеров обреченных влачить бремя других людей) -- Тот факт что славный ящичек отогнут назад это факт лишь для спуска. Спуск приходит, и конец. Напечатайте это в Правде. Но я лежал там двадцать четыре или может быть тридцать шесть часов уставившись в потолок, рыгая в коридорном сортире, по этой жуткой старой опиумной грязи пока тем временем соседняя квартира издавала скрипы педерастической любви которые не беспокоили меня если не считать того что на рассвете милый мальчик-латиноамериканец с печальной улыбкой зашел ко мне в ванную и навалил огромную кучу в биде, которую я увидел наутро в ужасе, мог ли кто-нибудь кроме Нубийской Принцессы наклониться и вычистить ее? Мира?
Всегда Гэйнз твердил мне в Мехико что китайцы говорили что Опиум для сна для меня же сном он не был и я кошмарно ворочался и ворочался в ужасе в постели (люди отравляющие себя стонут), и осознав "Опиум для Ужаса -- Де Куинси О Боже -- " и я понял что моя мать ждет чтобы я отвел ее домой, моя мать, моя мать которая улыбалась во чреве когда носила меня -- Хоть каждый раз я и пел "Зачем Я Родился?" (Гершвинов) она рявкала "Почему ты это поешь?" -- Я выхлебываю последнюю чашку О.
Счастливые священники играющие в баскетбол в католической церкви позади, поднимаются на заре звоня в Бенедиктинский Колокол, ради меня, а Стелла Звезда Моря сияет безнадежно на воды миллионов утопших младенцев все еще улыбающихся во чреве морском. Бонг! Я выхожу на крышу и угрюмо выкатываю на всех зенки, священники смотрят снизу вверх на меня. Мы просто лыбимся. Все мои былые друзья звонят в колокола в иных монастырях. Происходит какой-то заговор. Что бы сказал Хаббард? Надежды нет даже в рясах Ризницы. Никогда больше не видеть Орлеанского Моста это не совсем спасение. Самое лучшее это быть как младенец.
56
И мне по-настоящему понравился Танжер, прекрасные арабы которые ни разу даже не взглянули на меня на улице, но держали свои глаза при себе (в отличие от Мексики которая вся из глаз), великолепная комната на крыше с выложенным плиткой патио выходящим на маленькие сонные испано-марокканские жилые дома с пустырем на холме где пасется коза в оковах -- Вид поверх тех крыш на Волшебную Бухту с ее простором раскинувшимся к Мысу Ультима, в ясные дни дальней тенью клянчущий Гибралтар вдалеке -- Солнечными утрами я бывало сидел во дворике наслаждаясь своими книгами, своим кайфом и католическими колоколами -- Даже детские баскетбольные матчи мне было видно если перегнуться подальше и изогнуться и -- или прямо под собой я заглядывал в садик Быка, видел его кошек, его самого задумавшегося на минутку на солнышке -- А небесными звездными ночами просто опереться на парапет крыши (бетонный) и глядеть в море пока иногда часто я не замечал мерцавших судов подходивших со стороны Касабланки я чувствовал что путешествие того стоило. Но теперь на передозе опиумом я ощущал запутанные тягостные мысли обо всей Африке, всей Европе, о мире -- мне хотелось почему-то только Пшеничинок у кухонного окна с сосновым ветерком в Америке -- Многие американцы которым вдруг опротивели иностранные земли должно быть испытывают то же самое детское стремление, как Вулф вдруг вспомнивший звяк бутылки одинокого молочника в Северной Каролине когда лежал мучимый в оксфордской комнате, или Хемингуэй вдруг увидевший осенние листья Энн-Арбора в берлинском борделе. Слезы Скотта Фитца навернувшиеся ему на глаза в Испании от мысли о старых башмаках его отца в проеме дверей фермы. Джонни Смит Турист просыпается пьяный в растрескавшейся комнатенке Стамбула плача по мороженому с содовой Воскресным Днем в Ричмондхиллском Центре.
Поэтому к тому времени как Ирвин с Саймоном наконец приехали на свое триумфальное воссоединение с нами в Африке, было уже слишком поздно. Я все больше и больше времени проводил у себя на крыше и теперь на самом деле читал книги Ван Вик Брукса (про жизнь Уитмена, Брет Гарта, даже Чарльза Нимрода из Южной Каролины) чтобы проникнуться домом, совершенно забывая как уныло и мрачно там было лишь совсем недавно словно в Роанук-Рэпидз утраченные слезы -Но с тех пор я потерял вкус к любым дальнейшим наружным исканиям. Как говорит Архиепископ Кентерберийский "Постоянная беспристрастность, желание распасться и служить Господу в спокойствии и молчании," что более-менее описывает его собственные чувства (поскольку сам он Д-р Рэмси ученый) по поводу ухода на покой в этом назойливом как слепень мире. В то время я искренне верил что единственным приличным занятием на свете может быть только молиться за всех, в одиночестве. У меня было множество мистических радостей на моей крыше, и даже когда Бык или Ирвин ожидали меня внизу, как в то утро когда я ощутил как весь живой мир подернулся радостной рябью и все мертвое возрадовалось. Иногда видя что священники наблюдают за мной из окон семинарии, куда они высовывались чтобы тоже посмотреть на море, я думал что они уже обо мне знают (счастливая паранойя). Я думал что они звонят в колокола с особым рвением. Самым лучшим мгновением дня было скользнуть в постель с ночником над книжкой и читать лицом к открытым окнам дворика, звезды и море. Я тоже слышал как оно там вздыхает.
57
Между тем большое милое прибытие стало странным когда Хаббард вдруг напился и стал размахивать своим мачете перед Ирвином который велел ему прекратить всех пугать -- Бык ждал так долго, в таких терзаньях, а теперь осознал возможно в собственном опиумном полном повороте что это все равно чепуха -- Однажды когда он упомянул об очень хорошенькой девушке которую встретил в Лондоне, дочери врача, и я сказал "Почему б тебе не жениться как-нибудь на такой вот девушке?
1 2 3 4 5