– И кто ты теперь, мой дорогой?
– Суслик, – шепнул он в ответ дрогнувшим голосом. Это значило, что он хотел уйти под землю вместе с папой или хотя бы подтвердить, что под землей безопасно.
Пытаясь сглотнуть ком в горле, я сказала ему, чтобы он не беспокоился, папа не будет жить под землей. Артур зажмурился еще крепче.
Как только священник закончил короткую речь, длинноволосый юноша поднес к губам желтую ржавую трубу, и зазвучала печальная мелодия. Затем толстуха в ярко-розовом платье, заливаясь слезами и перевирая мелодию, попыталась исполнить песню Элвиса Пресли “Одинока ли ты сегодня вечером?”. Чернокожий мужчина очень маленького роста, в нескольких свитерах и стареньком комбинезоне, размахивал над головой четырехфутовым крестом из удочек, связанных между собой яркой проволокой. Потом другой мужчина заиграл на флейте так пронзительно и нежно, что на секунду показалось – мое сердце не выдержит и разорвется. Мальчик-подросток спел мрачную траурную песню высоким тонким голосом. Пожилой мужчина в желтом с белым смокинге, подпоясанный золотым поясом, глухим голосом прочитал короткую, не слишком удачную поэму собственного сочинения.
Они устроили настоящий цирк, при этом искренне оплакивая моего отца. Великолепный и странный спектакль, подлинное торжество причуд и фантазий, определивших жизнь Тома Пауэлла. Священник, Джон Тайбер и его родственники наблюдали за происходящим с нескрываемым разочарованием. Потом мистер Джон начал хмуриться. Остальные обменивались неодобрительными взглядами. Я испытывала одновременно неловкость и гордость. Я осталась главной в “Медвежьем Ручье”, хозяйкой земли, владелицей Железной Медведицы.
Нет. Я никогда не чувствовала, что Медведица принадлежит мне. Ее я не унаследовала. Она унаследовала меня.
* * *
– Раз, два, три, взяли, – скомандовал Квентин.
Он и бригада из трех грузчиков, присланная торговцем антиквариатом, пытались вынести шестисотфунтовый кусок итальянского мрамора из дверей чердака старой бруклинской текстильной фабрики. Когда-то Квентин приобрел здание, переоборудовал второй этаж в квартиры, которые затем сдал. Верхний этаж целиком принадлежал ему. Там он жил, работал и хранил кое-какие материалы. Бывали дни, когда он проклинал себя за это решение.
Мрамор опутала паутина канатов, прикрепленная к массивной тали с внешней стороны стены. Если рабочие просто отпустят мрамор, то он вылетит из дверей и оборвет их.
– Еще разик, – велел Квентин своей бригаде. Он подставил плечо под мрамор, помогая себе руками. Здесь он не был ни наследником славы и состояния Ричарда Рикони, ни прилично одетым бизнесменом, участвующим в деле своей матери. В эту минуту он стал самим собой, существом из плоти и крови, в грязной робе и с собственными взглядами на порядок.
Один из мужчин неожиданно поскользнулся и упал. Квентин присел, пытаясь удержать в одиночку конец мраморной глыбы, упершейся в грудь распростертого под ней грузчика.
– На помощь! – завопил парень по-испански и начал извиваться, словно червь.
Квентин опустился на одно колено, напрягая все мускулы. В помещении раздался громкий голос бывшего старшего сержанта Гарри Джонсона:
– Вы, сукины дети, немедленно поднимите эту чертову глыбу, или я ее отпущу. – Он двинул рычаг лебедки, канаты угрожающе натянулись. Стоявший рядом с ним Хаммер истерично залаял.
Квентину показалось, что спина сейчас сломается. Он чувствовал, как напряглись колени, плечи, шея. “Необходимо стронуть плиту с места, и мне для этого нужен рычаг”. Он постарался забыть о предательской дрожи в ногах.
– Отпусти ее, капитан, это приказ! – рявкнул Джонсон, на мгновение забыв, что именно он когда-то натаскивал тоскующего по дому новобранца Рикони в тренировочном лагере и уже тогда столкнулся с его упрямством.
Но Квентин уже сумел выдвинуть одну ногу вперед, перенес на нее опору и поднял глыбу ровно настолько, насколько требовалось. Шумно выдохнув, он и еще двое мужчин спихнули мрамор с порога. Глыба закачалась на канатах.
Квентин сел рядом с упавшим грузчиком. Они оба обливались потом.
– Огромное спасибо, – поблагодарил парень на родном языке, еле переводя дух.
– Не за что, – также по-испански ответил Квентин. Он вытер лоб рукой, встал и помог грузчику подняться.
Мексиканца сотрясала крупная дрожь. Мужчины смотрели на Квентина с восхищением.
– Черт побери, босс, – произнес тот, кто служил им переводчиком. – Вы ведете себя так, словно такое случается каждый день.
– Все, что человек способен пережить, не может быть слишком плохим. – Квентин сунул в зубы сигару и попытался расправить ноющие плечи.
Когда бригада уехала, осторожно погрузив мрамор на грузовик, Квентин растянулся на деревянном полу чердака, найдя редкое пустое место, не занятое каминами, постаментами, фрагментами чугунных оград и расписанными от руки плитками. Хаммер лег рядом с ним и лизнул его в щеку. Квентин ласково потрепал его густую шерсть.
– Удачный день, ничего не упало. В этом суть, правда?
Джонсон подошел к нему и присел на какой-то ящик, потирая пораженные артритом колени. Квентин закрыл глаза и чуть улыбнулся:
– Я старею, сержант.
– Ты сам себя делаешь стариком, сынок, вот в чем дело. – Бывший старший сержант говорил с тягучим акцентом уроженца Кентукки, превращавшим в нежные слова даже откровенные непристойности. – Ты скучаешь и не находишь себе места с тех самых пор, как разбогател благодаря работам твоего папаши. Что ты пытаешься доказать? Что ты не его плоть и кровь и что тебе не нужны его деньги?
Квентин заложил руки за голову и уставился на тяжелые стропила. В крыше фабрики была грубая простота, которая ему нравилась.
– Мне не нужны его деньги, – вздохнул он. “Сын должен унаследовать то, что заработал его отец. Это вполне справедливо”, – сказала Квентину мать после аукциона и поклялась, что деньги принадлежат ему. Она говорила так, словно он тоже составлял часть творчества отца, которой она также была обязана Должным образом распорядиться. Они никогда не говорили о том, что Анджела разочарована его жизнью, что ущемлена ее гордость. Но Квентин понимал, что мать по-прежнему думает об архитекторе с дипломом, о том золотом ребенке, ради которого она столь многим пожертвовала. Тот мальчик боготворил не только ее, но и Ричарда Рикони. Но этого мальчика больше не существовало.
– Деньги не имеют значения, если у тебя есть крыша над головой и ты можешь гарантировать, что она там и останется, – сказал Квентин Джонсону.
Старый солдат фыркнул.
– Это ты вычитал в твоих книжках? Ерунда.
Квентин мрачно покосился на него. Джонсон никогда не был тем человеком, которого можно было легко полюбить. Ночью в бараке в тренировочном лагере он вырвал книгу Фрейда из-под подушки Квентина.
– Ты больной на голову, парень? – прогрохотал старший сержант Джонсон. – Вот почему ты читаешь о докторах? Ты не любишь девочек, парень?
Квентин ответил громко, красный от гнева, вытянувшись по стойке “смирно”:
– Фрейд пишет о больших членах, сержант! Вы бы знали об этом, если бы прочли книгу!
– Ты назвал меня большим членом, мозгляк?
– Так точно, сержант!
За эти слова он поплатился неделями наказаний и нарядов вне очереди. Квентин ни разу не пожаловался, не попросил снисхождения. Это произвело такое впечатление на сержанта, что тот сказал ему как-то раз:
– Сынок, ты почти такой же одинокий ублюдок на этой планете, как и я.
Квентин только кивнул в ответ. Двадцать два года спустя Джонсон пробормотал с таким же восхищением, как в тренировочном лагере:
– Ты экономный сукин сын, так, что ли?
– Я знаю, сколько мне нужно для жизни.
– Ты знаешь, что тебе нужно, чтобы умереть. Я вполне мог вытащить эту махину на улицу. Ну оборвала бы она пару канатов, ну рухнула бы на их треклятый грузовик, ну и что с того? У тебя есть страховка. Ты мог купить этим парням новый грузовик. Но вот новые кости ты себе нигде не купишь.
Квентин устало сел, потягиваясь.
– “Помни о золотых цепях, связывающих тебя. Твой дух свободно парит в одиночестве”. Я прочел это в одном стихотворении, сержант. Это означает, что надо думать о том, что ты любишь. И кого. Каждый человек или вещь – это ноша, которую ты согласен нести. Если ты поднял ее, то уже не можешь бросить.
– Ты скоро ляжешь, если будешь так поступать.
Квентин улыбнулся, встал, но ничего не ответил.
Он провел в армии шестнадцать лет. Если бы он не вышел в отставку, то после войны в Заливе получил бы майора. Но армейская жизнь не располагает к мыслям и сантиментам. На службе он получил базовые инженерные знания, объехал почти весь мир, побывал во многих “горячих точках” и водил солдат в бой. Но после случая на минном поле Квентин вдруг понял, что еще не готов умереть, к тому же так далеко от дома.
Теперь он занимался тем, что ломал воспоминания других людей, а не свои собственные. В зависимости от точки зрения, его называли либо успешным торговцем мусором, либо экспертом по антиквариату. Квентин разбирал на части особняки, фабрики, мельницы, любые здания, если их составные части по отдельности стоили дороже, чем целое сооружение. Он снабжал целую сеть брокеров всем, начиная от кирпичей ручной выделки восемнадцатого века до резных фрамуг.
Квентин отошел к своему офису, отгороженному в Углу рядами шкафов с документацией, с необходимым конторским оборудованием и старым письменным столом, где расположился компьютер последнего поколения, и начал проверять сообщения, поступившие по электронной почте. Большинство заказов он получал именно так, что предполагало минимальный контакт с клиентами. Его бизнес стал очень эффективным и столь же независимым от всех занятием, как и вся его жизнь в целом. Так Квентину нравилось больше.
Рядом с офисом располагались тяжелые резные двери, за которыми начиналось жилое помещение. Квентин превратил большую часть огромного чердака в квартиру для себя. Это было очень красивое, просто обставленное жилье, где он сохранил те вещи из сносимых домов, что ему понравились. Стену над его кроватью украшал лепной карниз восемнадцатого века. Очень старая, со следами жука-древоточца, но удивительно изящная деревянная арка обрамляла проем кухонного окна. На старинное каменное основание фонтана Квентин положил кусок толстого ударопрочного стекла, получив необыкновенный обеденный стол. Его квартиранты уверяли, что у него художественный вкус.
Но он всегда отрицал это.
Его отец всегда любил старые вещи, и Квентин никогда об этом не забывал. “Они привносят в твою жизнь что-то свое, – говорил отец. – То, что им известно, то, что они помнят, былую славу. Они будут разговаривать с тобой, если ты прислушаешься”.
Квартиранты Квентина частенько поднимались на верхний этаж, чтобы полюбоваться и сделать наброски вещей, хранившихся там. Многие из них были молоды и пытались начать карьеру художников или музыкантов. Квентин остро чувствовал иронию подобной ситуации. Каким-то образом ему удавалось привлекать к себе именно эту категорию людей. Но только бывший сержант Джонсон знал, что, когда они не могли заплатить за квартиру или у них возникали проблемы с деньгами, они приходили к Квентину, и тот всегда помогал им.
Джонсон последовал за Квентином в его кабинет с настойчивостью старого служаки. По дороге он извлек из кармана рубашки изжеванный окурок сигары, выбросил его в открытую дверь чердака и захлопнул ее, перекрывая доступ холодному мартовскому воздуху. Старик родился в Кентукки, в задней комнате борделя. В армию Джонсон попал сразу после Второй мировой войны, когда ему едва исполнилось шестнадцать. Он так и не женился, и не обзавелся детьми. Приехав навестить Квентина после выхода в отставку, Джонсон выглядел как потерянный. Квентин нанял его в качестве личного помощника и выделил маленькую квартиру внизу.
Джонсон подошел ближе и ткнул в Квентина пальцем.
– Если ты не хочешь тащить ношу, которая пригибает тебя к земле, то как объяснить, почему ты сдаешь квартиры этим ребятам без гроша в кармане и содержишь пару никчемных обжор? – Он указал сначала на себя, потом на Хаммера.
– Вы отрабатываете свое содержание, – буркнул Квентин, не отрываясь от экрана компьютера.
– Ты кончишь так же, как и я.
– Надеюсь, так и будет, сержант, – с мрачным весельем Квентин покосился на него. – Ты самый большой хрен из тех, кто живет по соседству.
Сержант обрушил на него лавину замысловатых ругательств, он покорно слушал, но тут зазвонил телефон. Квентин поднял руку, призывая Джонсона к молчанию, и по громкой связи услышал взволнованный голос Альфонсо Эспозито:
– Твою мать увезли в больницу.
* * *
Когда Квентин приехал в Манхэттенскую больницу, мать мирно дремала в отдельной палате. По словам врачей, она потеряла сознание во время беседы с финансовым консультантом. Войдя в палату, Квентин увидел Альфонсо, поднявшегося с кресла у кровати. Когда-то темные волосы сделались совершенно белыми, добавив некую наднациональную элегантность его постаревшему лицу с оливковой кожей. Он стал начальником полицейского участка и через год собирался выйти на пенсию. Глаза Альфонсо смотрели сурово, но в них светилась тревога.
– Твоя мать настоящий боец, – прошептал он.
Квентин посмотрел на Анджелу, увидел мертвенно-бледную кожу, почти прозрачные веки и прикрыл ладонью ее худую руку, лежавшую поверх одеяла. Он едва удержался от того, чтобы не послушать ее пульс.
– Анджела собралась уйти прямо из приемного покоя, – продолжал Эспозито. – Мне пришлось сказать ей, что я прикую ее наручниками к кровати. Медики хотят провести еще несколько тестов. – Он еще больше понизил голос. – У нее повышенное давление, и, по словам доктора, держится оно уже некоторое время. Подозреваю, твоя мать скрывала это от нас.
– Ничего подобного, – пробормотала Анджела и открыла глаза. Она сощурилась. – Дайте же мне мои очки. – Альфонсо с готовностью протянул ей изящную оправу. Анджела водрузила их на нос, и Квентин почувствовал облегчение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45