– Ни за что на свете! – закричала она еще более пронзительно, поворачиваясь к нему, когда он, схватив за волосы, запрокинул ее голову назад.
Он поднес ей ко рту горлышко бутылки, вливая в горло виски, заставляя ее давиться, заливая себя и ее, выплескивая на землю. Не глотать было невозможно, и струя скотча, обжигая горло, вливалась в ее желудок. От Ричарда тяжело несло перегаром, когда он прижался губами к ее рту, грубо толкаясь языком.
Если бы она знала, как надо правильно ударить, чтоб только слегка оглушить, но не убить, то выхватила бы у него бутылку и стукнула бы по голове.
– О, даже не думай об этом, – насмехался он, проследив ее взгляд и прочитав ее мысли.
Смеясь с вожделением и прижимая ее к траве, он задрал ей юбку и начал щедро поливать виски на ее трусики, а затем принялся обсасывать их.
– Вот это коктейль! – бесстыдно мурлыкал он, своим горячим и влажным дыханием заставляя ее извиваться.
Задавшись целью возбудить ее, он стянул с нее сначала колготки, а затем и трусики, продолжая поливать уже обнаженное тело, так, что скотч обжигал и, в то же время, приносил неожиданные чувственные ощущения.
Настороженная и смущенная, она прекратила сопротивление и лежала совершенно без движений с напряженными мышцами. Она хотела заставить его подумать, чтo совершенно ничего не чувствует и холодна как лед, что прекратила борьбу и с трудом терпит его атаки. Она была слишком зла и расстроена, чтобы поддаться эротическим ощущениям.
Он просто сошел с ума. Мало ли кто мог пройти мимо? К тому же он чудовищно оскорбил ее, глубоко ранив ее душу.
Она не знала, что и подумать. Она никогда не чувствовала себя настолько запутавшейся в своей жизни. Следует ли считать их помолвку расторгнутой? И чего она вообще хочет? Может быть, Ричард просто срывал на ней обиду перед тем как отказаться от своей затеи? Может быть, его гордость сломлена, и он ведет себя как ребенок в припадке гнева? Может быть, она пробилась к его разуму, и он решил отказаться от кражи лошадей?
– Слезь с меня, ты, сукин сын! – завизжала Тори, снова пытаясь вырваться, что ему, похоже, понравилось, потому что он с многообещающей улыбкой залез на нее верхом. – Это уже слишком. Меня совершенно не возбуждает то, что ты делаешь…
– Тебе это нравится! – закричал он ей в ответ, скрежеща зубами.
– Ты – высокомерный ублюдок! Я ненавижу это! Я ненавижу тебя! – визжала она, взбешенная неравенством их весовых категорий.
Тяжело дыша, он расстегнул молнию и, стянув джинсы, извлек наружу свое возбужденное мужское достоинство, затем вылил себе в рот остатки скотча из бутылки и, притворяясь, что целует, склонился к Тори и выпустил виски ей в рот, запретив его глотать.
Потом он поспешно сел на корточки над ее лицом.
– Возьми его в рот, – грубо приказал он, и его голубые глаза сузились.
Она подавленно покачала головой, все еще держа во рту виски и испытывая соблазн выплюнуть его в лицо Ричарду. Не ожидая ее разрешения или согласия, он сунул свой член ей в рот, вызвав тем самым фонтан алкоголя.
– О, Боже мой, да, дорогая… – стонал он в параксизме удовольствия и боли, двигаясь во рту все сильнее и сильнее до тех пор, пока она не начала давиться, и он вынужден был вынуть свой член.
Прежде чем она успела сообразить, что происходит, он лег на нее и стал совокупляться с ней в жестоком исступлении, как бы совершая акт возмездия, двигаясь быстро и настойчиво, так что их бедра хлопали друг друга с громкими шлепками.
Тори вытянула ноги вверх и обвила его талию, он же тяжело дыша ей в ухо, начал говорить о том, как сильно ее любит. Она совершенно растерялась от потока необычных ощущений, влажной травы, прохладного ветерка, его сбивчивых слов, его страстных поцелуев.
И где-то на заднем плане этой ужасной сцены она услышала его крик на верхней точке наслаждения.
Минуту они тихо лежали вместе. Она боялась даже дышать, у нее было ощущение, что ее использовали, унизили, и в то же время терзалась, переживая за Ричарда. Что это? Своего рода примирение? То ли это, чего она хотела? Она почти ожидала, что Ричард начнет извиняться, объясняя свое душевное состояние: смятение, противоречие, разрушительную эмоциональную боль.
Но вместо этого он порывисто вскочил, застегнул джинсы и, глянув на часы, широкими шагами удалился прочь.
– Пора приниматься за серьезные дела, – цинично и безжалостно прокомментировал он, усмехаясь через плечо и направляясь в темноту, по-видимому, в сторону конюшен, чтобы встретить грузовики из Мексики.
Чувствуя себя раздавленной, Тори была в состоянии лишь лежать, глядя в небо, обещая себе, что больше никогда не позволит никому так себя унизить.
Она проплакала всю дорогу домой из Санта-Барбары одним из тех долгих, из глубины души, плачей, которые начинаются по поводу чего-то одного, а затем оплакивается все подряд, поводы, накапливаются как снежный ком, и кажется мир окончательно рушится и нет никакого выхода, никакого спасения и никакого решения.
Она предусмотрительно придерживалась разделительной линии, двигаясь по центру своей полосы шоссе, едва видела, куда едет, ей самой нужны были «дворники», чтобы стирать слезы.
Тори думала о том, чтобы заехать в океан и погрузить свои страдания в его великие таинственные глубины, или отправиться пешком вдоль пляжа и стать несопротивляющейся добровольной жертвой какого-нибудь отщепенца, рыскающего в поисках добычи, который, сам этого не подозревая, сделает ей одолжение, пополнив ею статистику «убитых во время ночной прогулки по пляжу в одиночестве». Но, Боже мой! Что, если он ее еще и изнасилует?
Ей необходимо было смыть с себя скверну. Очиститься.
Можно подумать, что ожила сцена из бездарной мелодрамы. Ее окружали маски.
Ричард. Тревис. Мать. Господи! – даже работа. Браво, Тори. Она умудрилась испортить даже свою карьеру, которая прежде была единственно верной и надежной опорой в жизни.
Была ли во всем этом ее вина? Была ли она настолько саморазрушительной, что допустила все это.
Уныло она продолжала обвинять себя, слыша при этом голос матери, интонации которого звучали так мучительно и отчетливо, настолько выразительно и реально, как будто мать сидела рядом с ней или даже прямо в ее голове. Она думала, что если бы прямо сейчас позвонила домой в Атланту, то даже не разбудила бы ее, потому что она уже бодрствовала и была занята отправлением экстрасенсорных посланий своей дочери. Она думала, что мать была бы удовлетворена, узнав, что ее послания приняты.
Когда Тори, преодолев ворота из сварного железа с электронным управлением и аллею вокруг пруда, подъехала к дому Дастнна Брента, в ее голове звучал совсем не ее голос, который язвительно и – да! – завистливо прокомментировал присутствие мотоцикла Марка Арента перед подъездом.
Это не ее голос предсказал, когда она входила в большой старый испанский дом, что Пейдж у себя в спальне наверху занимается любовью со своим приятелем.
Это не ее голос злобно комментировал каждое сообщение, оставленное на автоответчике, когда она их просушивала: два от Ники, который звонил из Нью-Йорка, куда уехал на один-два дня по делам, и еще пару для Пейдж от других мужчин, одно для Сьюзен от ее коллеги из юридической фирмы, который звонил, уже не первый раз пытаясь поймать ее, и предупреждал, что из-за работы она полностью лишает себя личной жизни. Это несомненно был голос матери, который продолжал еще и еще раз внушать ей, какой неудачницей она была, есть и будет.
Царапающее острие ее голоса затихло только после того, как его разнесли на части два последних сообщения, – оба от Тревиса, напоследок выдав злобный комментарий насчет того, что Пейдж и Марк занимались наверху любовью все то время, за которое накопилось столько сообщений на автоответчике.
Когда Тори дослушала последнее сообщение, пытаясь стереть голос матери, звучавший в ушах, телефон зазвонил снова. Пока она снимала трубку, в ее голове пронеслось:
«Тревис? Ричард? Только бы не мать! Наверное, это очередной звонок Пейдж», – решила она, наконец.
Знакомая, сладкая тягучесть голоса Тревиса проникла во все уголки ее существа. Если бы у нее было больное сердце, она, наверное, просто скончалась бы на месте, но, ах! – с каким удовольствием.
Был ли Тревис спасением как раз тогда, когда она в нем больше всего нуждалась? Признал ли он, наконец, свою вину?
Она не могла сосредоточиться на том, что он говорит, не могла сообразить, как ей реагировать, понимая лишь то, что после вечности она снова слышит его голос.
Он бессвязно говорил о том, как скучал по ней, рассказывая именно то, что она и хотела услышать. Это был точь-в-точь разговор, составленный из множества других, которые прежде происходили только в ее воображении, а теперь соединились в один и несли чувства настолько нежные и милые, а слова казались такими новыми, как будто она слышит их впервые.
Тревис узнал о ее помолвке от Джейка Шевелсона, а потом от ее матери, которая встретилась с его матерью на рынке. Он рассказал ей, как сходил с ума эти последние месяцы, изнывая, не в состоянии поверить, что на этот раз все действительно серьезно.
Он сказал, что жизнь в их квартире, где о ней напоминает каждый дюйм пространства, просто невозможна без нее. Картины на стенах, которые они собирали вместе. «Всезнающая» кушетка в гостиной, на которой они занимались любовью и ссорились, а иногда делали то и другое одновременно.
Обои Лауры Эшли в спальне – она потратила недели, чтобы уговорить его купить их. Парчовая отделка в ванных комнатах. Стереосистема, которая не выключалась, пока Тори была рядом, а теперь не включается вовсе. Пустые места там, где обычно висели их фотографии.
Эта речь была лучше, чем обычно, потому что их разлука продолжалась дольше, чем когда-либо прежде, и потому что ставки подскочили, так как она жила в Лос-Анджелесе и была помолвлена.
Слава Богу, она достаточно держала себя в руках, чтобы не сообщить ему о расторжении своей помолвки.
– Тори. Скажи хоть что-нибудь, – настаивал Тревис – Говори что угодно, только не молчи. Прикажи мне умереть. Отправляться к черту, если хочешь, но скажи хоть что-нибудь.
Он говорил ей как раз то, что она хотела услышать, то, чего она ждала столько лет, но у нее не было сил, чтобы хоть что-то ответить.
Она так усердно работала над собой все эти недели, используя средства самовнушения и стараясь привести себя в равновесие, она истратила столько драгоценной энергии, пытаясь задушить пламя, которое неоднократно paзгоралось, что теперь, испытывая радостное удовольствие от его слов, была совершенно бесчувственна.
Но понять, насколько реальна эта бесчувственность, было чрезвычайно трудно.
Стараясь разобраться в своих чувствах, она посмотрела в большое сводчатое окно гостиной во двор, залитый мягким светом, где мнимо покоился Тревис под клумбой цветущих фиолетовых и желтых петуний.
– Тори? – повторил Тревис, вполне живой и к тому же раздраженный.
Что он от нее хочет услышать.? Что все забыто? Что она возвращается домой? Казалось, его голос приходит откуда-то гораздо дальше, чем из Атланты. Он больше походил на эхо из сна, и она настолько устала, что в какой-то момент ей показалось, что все это сон.
Она почувствовала, что тает, когда представила его себе так явственно, будто видела только вчера, желая обнять этот образ и сдаться.
Если бы они были сейчас на «всезнающей» кушетке, то просто занялись бы любовью, и ей не нужно было бы отвечать ему словами, а только душой, которая всегда говорила «да», что бы он ни спросил.
Но ее язык управлялся – по крайней мере, частично – другой силой. Не только ее сердцем, но ее головой. Разумом, логикой и небольшими крупицами самосохранения, которые настойчиво говорили, что не надо уничтожать себя несмотря на то, что случилось пару часов назад.
Команда «сопротивляться» пришла из той области мозга, которая была источником гордости, достоинства и благоразумия, опирающимися на прошлый опыт и память.
Эта область мозга породила слова, напомнившие Тревису о том, как много версий всего этого она уже слышала раньше, заставила ее остановиться и спросить, насколько он продвинулся в оформлении развода, и, просеяв собачий бред его ответа, определила, что ни на сколько.
В середине вялых оправданий она повесила трубку, сопротивляясь слабому побуждению перезвонить ему снова.
Примерно с такой же силой ей хотелось перезвонить Ричарду в Санта-Барбару. Хотя прекрасно знала, что ничего хорошего из этого не выйдет.
Она непрестанно думала обо всех оскорблениях, которые слышала от Ричарда, чувствуя себя грязной, использованной и даже обесчещенной.
Наверху закрылась дверь, и Тори напряглась, соображая, не услышала ли ее Пейдж. Она не хотела ни с кем разговаривать, даже с Пейдж. Не хотела никому ничего объяснять.
Когда никто так и не появился, Тори облегченно вздохнула, посмотрела на бутылку арманьяка, содержимое которой стабильно уменьшалось. Мечтая выпить, страстно желая напиться до забвения, она шагнула к бару, налила рюмку и подняла ее, приветствуя свое отражение в зеркале.
Какой отрезвляющий вид! Косметика размазана вокруг красных от слез глаз, грязные полосы на щеках. Отталкивающий вид молодой женщины в печали, молодой женщины, которая все портит, когда дело касается мужчин.
Тори подняла рюмку повыше, следуя линии своего подбородка.
– За новую жизнь, ради которой я сюда переехала. За то, чтобы все старое осталось позади, и за движение вперед. За то, чтобы не свернуть с пути истинного, – искренне провозгласила она.
Когда она поднесла рюмку к губам, ощущая соленый вкус от пролитых слез, ей на глаза попалась фотография Дастина Брента, которой она не замечала прежде.
Забыв свой тост, она подняла рюмку, салютуя Дастину Бренту, привлеченная его улыбкой, такой искренней и успокаивающей, что трудно было не улыбнуться ему в ответ.
Действительно, она должна была выпить за его здоровье, благодаря за новую жизнь, за возможности и перспективы, которые откроются перед ней, если, конечно, у нее хватит силы воли набраться опыта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63