Дело ведь не в том, что нам не выпадает шанс, а в том, что мы раз за разом его упускаем...
Достижение: чем гордится Эдди
Не так уж многим могу я гордиться. Оглядываясь назад, скажу: единственный здравый шаг, о котором мне не пришлось пожалеть, — покупка дома. Если живешь в Кембридже, главное — поселиться поближе к вокзалу: в случае чего всегда можно легко и быстро свалить из города, а коли доведется возвращаться из Лондона (Афганистана, Зальцбурга — далее везде) с пустыми карманами — от поезда до родной двери рукой подать, мозоли не натрешь, пока пехаешь. Мой дом был шестым от вокзала (а запасной ключ я держал у дежурного по станции). Прожив в Кембридже тридцать лет, я, как ни старался, не смог распроститься со страстью к бутылке, но хотя бы облегчил себе возможность в любой момент улизнуть из города, не обременяя себя прощаниями.
Это не шутка.
* * *
Мы сняли новую квартиру и залегли на дно. Даже Юпп с его-то убежденностью в нашей неуязвимости — и тот, казалось, вполне смирился со старой, как мир, доктриной, утверждающей, что грабитель-сидящий-дома — это-грабитель-который-будет-арестован-последним. Я делал заметки для книги. Юпп читал дни напролет или ломал голову над тем, как организовать ограбление, достойное стать венцом всех и всяческих ограблений. Красота!
Однако выяснилось, что по ночам Юпп уходил из дома. Как-то утром, проснувшись, я обнаружил его сидящим на полу среди веера фотографий, цветных постеров, черно-белых отпечатков и прочей полиграфической продукции. На всех снимках была представлена некая юная леди в разной степени наготы; вернее, у меня сложилось впечатление, что леди везде одна и та же, хотя с того места, где я лежал на ковре, трудно было с уверенностью сказать, обложился ли мой приятель множеством копий одного лика или это разные лица.
— Познание — тяжкий труд; особенно когда это связано с исследованием прошлого, — объявил Юбер.
— Да? И кто же это?
— Та самая мадемуазель, что красовалась на обложке журнала, купленного на вокзале.
— И где ты всем этим разживился?
— У фотографа. Он вручил мне всю пачку. В придачу и адресом поделился.
— Чертовски мило с его стороны.
— Ну, знаешь ли, попробуй-ка сам отказать посетителю, решившему пощекотать твою левую ноздрю дулом пистолета!
— А я-то думал, ты отказался от насилия...
— Отказался. Я очень аккуратно пропихивал дуло в ноздрю. Очень осторожно. Я и сказать-то ничего не сказал, но люди в таких ситуациях почему-то воображают бог весть что... Просто пистолет был такой холодный, а его ноздря казалась такой теплой и ухоженной... Мне было интересно — влезет туда дуло или нет? И знаешь, у него такая работа, что там, в студии, должна быть понапихана куча всяких сирен, звоночков — мало ли чего... О безопасности он основательно позаботился... Я, так сказать, оценил. Мне пришлось поискать концы. Журнал-то был не первой свежести, фотография — и того древнее, так что след был довольно сомнительный. Пришлось порасспросить сперва управляющего той лавчонкой, потом — владельца, поставщика... Попутно узнал много интересного... И заметь — я всего лишь однажды стал тыкать человека пистолетом в ноздрю. Для этого, знаешь ли, учитывая, как оно все было, требуется немалая выдержка. Однако, как выяснилось, фотограф оказался просто кладезем информации.
— И что же? Ты собираешься назначить ей свидание?
— А почему нет? Но сперва мне надо ее найти. Адрес, который мне дали, похоже, устарел. Или подложный. Но для этого я кого-нибудь найму. Деньги здорово упрощают дело... — Он еще раз всмотрелся в один из снимков — лицо крупным планом. — По глазам видно: она прошла через приют! Абсолютно точно!
Глядя на фотографию, я бы так не сказал.
— Откуда ты знаешь?
— А ты не видишь? Ты взгляни в глаза. Типичное выражение... Отсутствие всяческих ожиданий...
Юберов «день, который стоит запомнить»
Один счастливый день. Ему было тринадцать, и было решено передать его в другой приют. И вот он сидел в новом приюте перед кабинетом директора и ждал — а тут рядом села красивая девчонка. Очень красивая девчонка. Они и слова друг другу не сказали, но Юбер обратил внимание — вдруг как-то оказалось, что они сидят вплотную друг к дружке. Как друзья; кушетка, на которой они сидели, — она стала поскрипывать. В общем, они ждали бумаг. Только Юбера переводили сюда, а ее — отсюда.
Юпп еще раз впился взглядом в фотографию:
— Знаешь, это — она.
* * *
Жослин очень добра, но... но женщины всегда тянутся к детям, даже если эти дети прикидываются философами, ступившими на стезю грабежа. Это Жослин предложила воспользоваться услугами медиума.
Снедаемый эгоизмом, я только и думал о Жераре — если бы он все-таки подал о себе весть! Как Юбер изводил меня просьбами о шпаргалке — десять заповедей философии на все случаи жизни, — так и я алчно желал заполучить список Жерара: этакий перечень покупок, покрывающий смысл «здесь-бытия». Что-то вроде: самое важное в этой жизни — привязать грузик к члену, чтобы тот вытянулся до восемнадцати дюймов. Или — каждому, чья фамилия начинается с буквы «З», следует засветить в рыло. Да что угодно! Но только — коротко и ясно! Однако этот самовлюбленный сукин сын — Жерар — не подавал о себе никаких вестей. Я как зачарованный следил за каждой тварью, от таракана до кошки, которая, казалось, готова чем-то со мной поделиться. Я держал на письменном столе стопку бумаги и почти невесомую ручку, чтоб ею мог писать даже призрак. Ни черта...
Жослин цокнула о зубы сережкой, которая украшала теперь кончик ее языка. Я все ждал, когда же появятся первые признаки того, что, с ее точки зрения, наш роман близится к концу. Она сделала пирсинг; проколола кончик языка (ушло на это две недели — две весьма болезненные недели, покуда ранка пришла в норму), заставив меня вспомнить о церемонии прокалывания языка первой жене Ягуарового Щита, племенного вождя индейцев-яки (24 прокола), состоявшейся 28 октября 709 года н.э.; по мне — жест совершенно бессмысленный, но если это было хорошо для древних майя...
— Зачем тебе это?
— Я хотела наказать мой язык за то, что он говорит то, о чем лучше помалкивать. — Цок.
— Но ведь он-то в этом не виноват. Он лишь повиновался приказу.
— Пора бы ему узнать свою хозяйку и быть с ней поосторожнее. И кроме того, это — символ. — Цок.
— Символ чего?
— Так. Каждый день — чего-нибудь еще. Есть же многозначные символы.
Сережка как символ: что об этом следует помнить
Ее сережка — это:
«Символ нужды в символах»;
«Свидетельство того, что всех нас слегка покалечило жизнью»;
«Подтверждение того, что и помощница управляющего банком в глубине души остается дикаркой»;
«Символ того, каково мне на самом деле»;
«Подтверждение того, что совершать глупости никогда не поздно».
Жослин была правоверной поклонницей той философской школы, что учит, будто всякая мысль имеет отражение в мире физических проявлений. Однажды она ни с того ни с сего залепила мне пощечину.
— Ну как, лучше тебе теперь?
И ведь она была права.
— Что я такого сделал?
— Ничего, но ведь сделаешь. И лучше отбросить это сразу. Я точно знаю, что из-за тебя меня ждет облом. И тогда у меня уже не хватит на это сил. Так что — получи-ка авансом.
Жослин о Жераре
— Один мой приятель — он как-то имел дело с медиумом, — заметила она.
Первой моей реакцией была презрительная гримаса. Пусть за философией числятся кое-какие грехи, но она хотя бы принадлежит к кругу университетских дисциплин. Мы по крайней мере разумным образом задалбливаем мысли разумных людей; а вот кто откровенно занят наглым обманом, надувательством, шарлатанством и одурачиванием простаков — так это медиумы; хотя, с другой стороны, вреда от них человечеству куда меньше, чем от философов (особенно немецких).
В конце концов... Деловых встреч и светских визитов на ближайшее время я не планировал. А мысль о том, чтобы повидаться с медиумом, посредником между мирами, вызывала у меня меньшее раздражение, чем воспоминания о том, как — в течение двух десятков лет! — я подвизался на ниве мысли в качестве штатного философа. Н-да. Медиумы как-то симпатичнее... Надо же хоть раз попробовать в этой жизни все — исключая то, что вам заведомо не по душе или требует чрезмерных усилий и сопряжено с необходимостью рано вставать (мне, например, вовсе не улыбается бороться за титул чемпиона Европы в танцах на льду). Но если ради чего-то вовсе не надо особо напрягаться, грешно класть пределы естественному любопытству. И кто знает, вдруг этот медиум и впрямь снабдит меня каким-нибудь конспектом вечности?
Пора обратиться к классике?
А почему бы и нет? Даже Сократ, этот мистер Анализ, мистер Разум, мистер Точное Определение, Сократ, чей свет до сих пор почиет на нас, — даже он якшался со старыми ведьмами.
Жослин обо всем договорилась — и мы отправились в Иэер. Перед тем как выйти из дома, я облачился в рясу священника (еще один из многочисленных нарядов, приобретенных Юбером в целях маскировки; я совершил непростительную ошибку, позволив ему снять с меня мерку). Не то чтобы я чувствовал потребность в камуфляже, просто, встав с постели, я обнаружил, что вся остальная моя одежка просится в стирку. Жослин объявила, что зукетто весьма мне к лицу. «Глядя на тебя, хочется исповедаться: у тебя такой всепонимающий вид...»
Мадам медиум встретила нас широкой улыбкой (прикидывая мысленно, сколько запросить за свои труды; Жослин пообещала двойную оплату). Мадам была слегка подшофе и весьма в теле (медиумам это вообще свойственно — можно подумать, что склонность к оккультизму напрямую связана с ожирением), а стены ее приемной украшали полки, уставленные бесчисленными бутылочками с ликерами — из тех, что подают в самолетах: в них-то и пить нечего, так, понюхать только. Этих бутылочек были сотни. Они рядком стояли на полочках, сделанных явно на заказ; в глазах мадам они воплощали все культурное разноцветье этого лучшего из миров.
Неужто коллекционирование емкостей со спиртным абсурдней, чем погоня за первопечатными изданиями греческих классиков? Да, да, да — и еще раз да!
Мы изложили, что нас сюда привело, — сформулировали, так сказать, запрос: Жерар.
— Я ожидаю вестей.
Мадам Лесеркл взяла мою руку в свои, замерла. Потом забормотала, как в трансе:
— Вы хотите вступить в контакт с вашим другом. Но я ничего не вижу. Я вижу маленькое пушистое животное; деньги... Странного человека... Он где-то далеко...
— Он что-нибудь говорит?
_ Что-то про туристов. Ему не нравятся туристы. Вы его знаете?
Если Жерар и отирался подле Великой Завесы, выжидая момент, чтобы как-то намекнуть мне, что же творится с той стороны, он упустил единственный шанс. Мадам Лесеркл несколько минут беседовала с Жослин — речь все больше шла об особенностях медиумического восприятия. Ничего, что могло бы восстановить мою подмоченную репутацию философа, я от нее не услышал. Мне вспомнился Уилбур — то, как он любил повторять: «Я могу предсказать будущее любому, если только его интересует суть, а не второстепенные детали: могу точно сказать, что он будет либо жив, либо мертв».
— Можете ли вы установить связь с духом умершего по заказу?
— Ну... Обычно я этого не делаю... Но можно попробовать.
Звезда, явившаяся из...
Я размышлял, кого бы мне выбрать. Греки? Если мне кто-то и симпатичен, то именно они. Честно говоря, я не в обиде на наш век, но нынешняя конъюнктура, при которой я — в заднице, меня несколько смущает. Будь к моим услугам машина времени, я бы отправился в прошлое — на Ионийское побережье, год так в 585-й до н.э.: погреться на солнышке, повеселиться, попить египетского пивка — греки называли его «зитум», потрепаться с коллегами и выяснить наконец-то, у кого они-то стянули свои идеи. Фелерстоун как-то брякнул: «Ты идеальный кандидат для засылки в прошлое: владеешь языком эпохи, а главное, подобное вторжение останется без всяких последствий — изменить ход истории тебе не грозит. Сидел бы в своей Греции и посылал нам сообщения — под видом росписей на красно-фигурных вазах».
Но коли отправиться назад не в моих силах, было бы неплохо затащить эту братию сюда. Поговорить бы с Фалесом... Почему бы не прильнуть к истоку? Но я ведь назвал его именем крысака, а уж если Фалес смог проучить целый город, то рассчитаться со мной за крысака ему и вовсе не составит труда. Другой кандидат — конечно, Платон, но мне почему-то вовсе не хотелось его призывать; кто только ему не докучает — полагаю, его телефон в небесной канцелярии звонит не переставая. И если даже он доступен для публики, я вовсе не жаждал обломаться — а ничего иного подобная встреча мне не сулила, как-никак на свой счет я не очень-то заблуждаюсь.
Прикинув все за и против, я пришел к выводу, что философ мне ни к чему — как-нибудь обойдемся без знаменитостей. Куда больше по душе мне пришлась мысль о греческих поэтах — возмутителях спокойствия вроде ямбографов: Архилоха, Гиппонакта и Сотада, от оскорблений которых вздрагивали даже колоннады портиков. Сотад — непревзойденный сочинитель непристойностей, мастак по части оскорблений, не обошедший своими насмешками ни одного государя, жившего о ту пору на этом свете, и казненный одним из генералов, верой и правдой служивших Птолемею [Сотад — греческий поэт нач. 3 в. до н.э., живший в Александрии. Был казнен за сатиру, написаную по случаю женитьбы царя Птолемея Филадельфа на своей сестре], — казненный весьма своеобразно: его посадили в большой бронзовый кувшин и выбросили в открытое море (полагаю, все это было затеяно ради того, чтобы обезопасить себя от мести покойника), — Сотад казался мне крайне притягательным собеседником. Но чем больше я размышлял, тем больше и больше склонялся в сторону Гиппонакта: тот был мишенью его насмешек, хлебнул больше, был изгнан из родного города, а те, кто становился объектом его насмешек, порой кончали самоубийством [Согласно легенде, скульпторы Бупал и Афенид, изваявшие нелестное изображение поэта, стали его мишенью — он адресовал им несколько язвительных поэм, вынудивших несчастных покончить с собой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51