Человек тридцать индийцев, ученых и чиновников, сидели в стороне и могли только слушать, но не выступать.Из «социалистического лагеря» кроме меня приехал директор родственного института из Венгрии и один немец из ГДР. Большие персоны, похоже, согласованно уклонились. Кроме того, сверх списка была приглашена находившаяся в Индии сотрудница Института Востоковедения АН СССР, дочь нашего знаменитого врача, который работал в 20-е годы в Таджикистане и которого за этот труд почитают в Индии (они у него многому научились).Мой доклад был одним из первых — дань уважения к СССР. После доклада я стал вникать в ситуацию. Как ни странно, главным авторитетом среди всех этих экспертов, включая Нобелевского лауреата из Пакистана, был неприметный на вид директор издательства из Лондона М.Голдсмит. Сам он, похоже, никакими особыми знаниями не обладал — а вот поди ж ты, его авторитет был непререкаем. За ним ходили с подобострастием, а он был как добрый монарх, глаза и уста его источали мед.На второй день министра уже не было — чтобы не смущать экспертов. И они показали себя. Во-первых, они демонстративно игнорировали тему обсуждения. Начался какой-то пошлый салонный разговор: повлияла ли музыка Бартока на Эйнштейна, когда он создавал теорию относительности? Если же разговор касался развития науки, то рассказывались обывательские байки — эти деятели высшего ранга не знали ни теории, не реального состояния дел в тех же США. А те, кто знали (были и такие), предпочитали молчать, сделав свои нейтральные и весьма далекие от темы доклады. При этом байки были, однако, вовсе не нейтральными, они вскользь отвергали, как нечто даже недостойное прямого отрицания, ту советскую доктрину, которую я изложил в докладе.Вечером со мной завел разговор в гостинице философ в области науки из ФРГ, социал-демократ, известный в Индии автор. Он начал мне объяснять, что подобные конференции высокого уровня имеют чисто светский характер, что на них не принято всерьез обсуждать реальные проблемы. Я задумался, но его намек не принял. Меня лично тронула просьба министра науки Индии, он проникновенно ее выразил, как-то по-нашему. К тому же эксперты с Запада говорили хотя и вскользь, но вполне серьезно. Все у них сводилось к тому, что фундаментальная наука странам «третьего мира» не нужна. Какой же это «светский разговор».Поэтому я стал выступать после каждого важного ложного утверждения о науке, приводить фактические данные, альтернативные концепции и результаты их опытной проверки. В науковедении я к тому времени поднаторел, занимаясь им с 1968 г., и материала, чтобы опровергнуть мои реплики, у оппонентов не было. Тогда «команда Голдсмита» (хотя, надо сказать, не он сам) отбросила всякие приличия и перешла к простым антисоветским выпадам — репрессии, ГУЛАГ, уничтожение ученых, дело Лысенко и т.д. Причем с такой злобой и ненавистью, что в первый день никак этого ожидать было нельзя. Так, что даже есть с ними мне уже стало невозможно — глотку пережимало, над чем они от души смеялись. Особенно старался хорват из ЮНЕСКО.Напор был такой, что «нейтральные» эксперты были просто ошарашены. Один из них, друг и сотрудник Джона Бернала, который очень тепло относился к СССР и меня поначалу чуть не обнимал — и то смутился и стал поминать Лысенко. Суть этой многослойной истории войны двух сообществ биологов в СССР знают на Западе (да и у нас) только в форме примитивного идеологического мифа. Излагать суть там было некогда, пришлось взять за основу этот миф и представить проблему в виде модели. Она сводилась к тому, что для СССР стало исторической необходимостью развитие всего научного фронта при недостатке средств. Значит, допускать конкуренцию двух больших сообществ на одном направлении было невозможно. Это породило методологическую задачу: как делать выбор между враждующими группами ученых при распределении средств? При том, что более или менее острая вражда научных школ из-за острой нехватки средств имела в СССР 30-х годов место практически на всех направлениях. Справилась ли с задачей советская научная система? Тот факт, что лишь в одной из полутора сотен больших областей науки возник конфликт типа «дела Лысенко», позволяет признать эффективным выработанный в научной политике СССР подход к разрешению конфликтов и согласованию усилий17. Вот такую «теорему» я изложил, и никто не возразил.Когда начался жесткий обмен утверждениями именно по сути темы конференции, но в связи с опытом СССР, индийцы, не имевшие права выступления, очень разволновались. В каждом перерыве они подходили ко мне и просили обязательно высказываться по всем существенным вопросам, не отступать . Именно такой термин применили — не отступать. «Вы же видите, — говорили они — как империалисты хотят отвлечь нас от большой науки. Поэтому они опыт СССР так ненавидят»18.На третий день я рассказал об опыте создания в 20-30-е годы Академии наук Монголии — даже при очень малых средствах она послужила важным «окном в мировую науку», а потом и костяком небольшой, но жизнеспособной национальной науки. Историю эту я знал, в 1931 г. в Монголии работал мой отец, а потом и дядя, специалист по экономике кочевого хозяйства. У меня был аспирант-монгол, изложивший этот опыт в своей диссертации, а сам я какое-то время был консультантом АН МНР по проблемам организации науки, много беседовал с руководителями их Академии.Насколько необычен опыт создания базы для фундаментальной науки в условиях Монголии того времени, говорит уже тот факт, что там практически на было грамотных людей, и посланные туда советские ученые вместе с руководством страны пошли на то, чтобы заполнить штаты институтов Академии наук буддийскими монахами, ламами. Когда я был в Монголии в 1978 г., я познакомился с этими уже пожилыми людьми, ставшими видными учеными — и математиками, и биологами, и гуманитариями.Когда я изложил этот опыт как почти чистую модель, меня активно поддержал седой индийский историк. Стал задавать очень помогающие мне вопросы, развивать мысль. Но ему не дали кончить, его оборвали с небывалой для научного уклада грубостью. А для Индии, думаю, это вообще была немыслимая вещь — так обойтись со старым и почтенным человеком. Сам он был просто в изумлении.Зато он со мной подружился и потом прислал мне в Москву свою книгу, которая мне очень помогла в жизни — о том, как в Индии развивалась под эгидой централизованного государства эффективная «рыночная экономика» в масштабах субконтинента. Так сказать, национальный капитализм незападного типа. И как английские колонизаторы первым делом целенаправленно уничтожили структуры этого национального капитализма, искусственно вернув Индию к феодальной раздробленности и архаическому хозяйству. Я эту книгу все время держал в уме, слушая Горбачева и Гавриила Попова — о том, как Запад нам поможет построить современную рыночную экономику.В последний день каждый делегат мог сделать большое выступление по итогам обсуждения. Доклад в первый день я делал в чисто позитивном ключе, как изложение советской доктрины, без полемики. А теперь, после такой агрессии, я пошел на прямое сравнение двух доктрин. Чтобы выразиться точнее, со всеми нюансами и акцентами, я стал говорить не по-английски, в котором мои познания позволяли выражать лишь «простые истины», а по-испански. Попросил переводить эксперта из Венесуэлы, директора (и, поговаривали, владельца) большого исследовательского центра в области нефтедобычи и переработки. Я ему как-то переводил его лекцию в Москве — теперь, говорю, отдавайте долг. Не хотелось ему ввязываться, но делать нечего, перевел все точно, так что я выглядел как настоящий советский делегат, с переводчиком.Венгр перед моим выступлением предусмотрительно вышел — «я не я, и она не моя». Злились посланцы мировой цивилизации сильно. Я потом спросил сотрудницу из Института востоковедения, что же она ни слова не сказала, хотя бы нейтрального? Все-таки психологически было бы полегче. «Я испугалась, — ответила она. — Никогда в жизни не видела такой злобы, куда уж было соваться».Я тогда подумал, как нелегко было работать нашим дипломатам на Западе — тем, кто не вилял. Ни Марчук, ни Овчинников не поехали — мудро поступили тогда. А если кто из начальства ездил на подобные конференции, то, похоже, никакого конфликта уже не и возникало — зачитают свои обтекаемые доклады, похвалят ленинскую политику, а потом делают вид, что не замечают сути докладов и реплик из «команды Голдсмита». А то стали уже браться обстряпать и такие неблаговидные дела, которые без согласия советской делегации никакого шанса пройти в международных организациях не имели. Существенной части советских начальников тоже понадобились стипендии — для сына или дочки.Так шла к тяжелому для СССР исходу холодная война. Глава 4. Уравнительный принцип и советская уравниловка Чуть ли не главным принципом, который надо было сломать в советском человеке, чтобы подорвать легитимность советского жизнеустройства и совершить «перестройку», была идея равенства людей.Эта идея, лежащая в самой основе христианства, стала в СССР объектом «официально предписанной» фальсификации задолго до 1985 года — как только престарелого генерального секретаря КПСС Л.И.Брежнева окружила интеллектуальная бригада «новой волны». Одна из первых песен, которые запел идеолог КПСС А.Н.Яковлев, была о «поpожденной нашей системой антиценности — пpимитивнейшей идее уpавнительства». Идея равенства была представлена в виде уравниловки , из которой создали такое пугало, что человек, услышав это слово, терял дар мышления. Избивая это изобретенное идеологами чучело, на деле разрушали важный духовный стержень.Вот депутат Н.М.Амосов, занимавший, согласно опросам, третье место в списке духовных лидеров нашей интеллигенции, в эссе под скромным названием «Мое мировоззрение» (в академическом журнале «Вопросы философии»!) утверждал: «Человек есть стадное животное с развитым разумом, способным к творчеству… За коллектив и равенство стоит слабое большинство людской популяции. За личность и свободу — ее сильное меньшинство. Но прогресс общества определяют сильные, эксплуатирующие слабых». И далее этот демократ предлагал (в 1988 году!) применить сугубо фашистскую процедуру по отношению ко всему населению СССР — провести селекцию на «сильных» и «слабых» путем широкого психофизиологического обследования.Другой активный антисоветский идеолог А.С.Ципко писал: «Всегда, во все времена и у всех народов уравниловка поощряла лень, убивала мастерство, желание трудиться. Но мы отстаивали ее как завоевание социализма» (Можно ли изменить природу человека? — В кн. «Освобождение духа». М.: Политиздат, 1991). Это удивительно примитивная трактовка.Однако ненависть к «уравниловке» стала важным компонентом антисоветского сознания. Согласно опросам 1989-1990 г., интеллигенции на вопрос о причинах наших бед отвечала: «система виновата». «Уравниловку» в числе трех первых по важности причин наших несчастий назвали 48,4% приславших свой ответ интеллигентов (при этом они же проявили удивительную ненависть к «привилегиям начальства» — 64% против 25% в «общем» опросе).Проблема равенства и справедливости была поставлена уже в момент становления той философии, которая лежит в фундаменте нашей культуры. Аристотель писал: «общественная жизнь держится справедливостью», а последняя «больше всего сводится к равенству». В ходе формирования современного капитализма и характерной для него формы демократии важнейшим философским конфликтом стало противопоставление свободы равенству. Этот конфликт до сих пор присущ философии капитализма. Де Токвиль писал в письме: «Мой вкус подсказывает мне: люби свободу, а инстинкт советует: люби равенство». Можно сказать, что в западном сознании побеждает то вкус, то инстинкт.В наиболее полной и поэтической форме отказ от равенства и культ сильных, находящихся «по ту сторону добра и зла», выразил Ницше. Но у него за отрицанием человеческой солидарности хотя бы стояло жгучее желание прогресса, совершенства, возникновения «сверхчеловека». Ради этого и развил он антихристианскую и трагическую философию «любви к дальнему». «Чужды и презренны мне люди настоящего, к которым еще так недавно влекло меня мое сердце; изгнан я из страны отцов и матерей моих».Идеологическая подкладка под отрицанием равенства — социал-дарвинизм . Это учение, переносящее биологический принцип борьбы за существование и естественного отбора в человеческое общество. Это придает угнетению (и в социальной, и в национальной сфере) видимость «естественного» закона. Социал-дарвинизм возник под влиянием мальтузианства, очень популярного в апогее рыночной экономики учения, согласно которому «слабым» не только не надо помогать выживать — надо способствовать их исчезновению через болезни и войны. В конце 80-х годов наши журналы и газеты были полны совершенно мальтузианских заявлений видных интеллектуалов. А ведь в русскую культуру даже в XIX веке вход мальтузианству был настрого запрещен.Суть того равенства, которое выращивали в советском строе, была покрыта многослойной ложью (в том числа лакировочной). А в перестройке этот идеал был специально опорочен как, якобы, порождение большевизма. Так давайте снимем эти слои лжи. Рассмотрим суть уравнительства и его духовные корни.Эта суть — в отрицании главной идеи «рыночной экономики», где ценность человека измеряется рынком. Американец скажет: «я стою 40 тыс. долларов в год». «Старому» русскому такое и в голову не придет. Для него ценность человека не сводится к цене. Есть в каждой личности некая величина — то ядро, в котором он и есть «образ и подобие Божие», и которое есть константа для каждого человеческого существа. А сверх этого — те «морщины», цена которых и определяется рынком, тарифной сеткой и т.д. Отсюда и различие в социальном плане. Если рынок отвергает человека как товар (какую-то имеющую рыночную стоимость «часть» человека — мышечную силу, ум и т.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136