Никаких тебе бастис, никаких вилл для белых сэров, только кварталы служащих. Появлялись ли здесь элементы Шив Сены со своими коммуналистическими заварушками? Голодали ли ваши соседи на текстильных забастовках? Организовывал ли Датта Самант съезды перед вашими бунгало? Сколько лет тебе было, когда ты встретил профсоюзного работника? Сколько тебе было лет, когда ты зашел в электричку вместо машины с шофером? Это был не Бомбей, дорогой, прости меня. Это была Страна Чудес, Перистан, Нетландия, Изумрудный Город.
— А ты? — напомнил ей Саладин. — Где была ты в это время?
— В том же самом месте, — молвила она с отчаяньем. — Со всеми прочими чертовыми дармоедами.
Глухие улицы. Джайнский храм перекрашивался, и все святые были в полиэтиленовых пакетах, чтобы защититься от капель. Тротуарный торговец журналами показывал газеты, наполненные ужасом: железнодорожная катастрофа. Бхупен Ганди заговорил своим мягким шепотом:
— После несчастного случая, — сказал он, — выжившие пассажиры плыли к берегу (поезд свалился с моста) и были встречены местными крестьянами, которые сталкивали их обратно в воду до тех пор, пока они не тонули, а затем грабили их тела.
— Закрой рот, — прикрикнула на него Зини, — зачем ты сообщаешь ему такие вещи?! Он уже думает, что мы — дикари, низшая форма жизни.
В магазинчике продавался сандал для воскурения в близлежащем кришнаитском храме и наборы эмалированных розово-белых Всевидящих Очей Кришны.
— Слишком много, черт возьми, чтобы видеть, — заметил Бхупен. — Это материальный факт.
В переполненной дхабе, которую Джордж часто посещал, обращаясь с киноцелями к дадас или боссам, руководящим городской торговлей мясом, темный ром поглощался за алюминиевыми столиками, и Джордж с Бхупеном учинили небольшую пьяную ссору. Зини пила тумс-ап-колу и жаловалась на своих друзей Чамче.
— Проблемы с пьянством, у них обоих, треснули как старые горшки, оба плохо обращаются с женами, просиживают штаны в кабаках, тратят свои вонючие жизни. Не удивительно, что я запала на тебя, мой сахарный: если местные изделия такого низкого качества, тебе начинают нравиться иностранные товары.
Джордж ездил с Зини в Бхопал и теперь принялся шумно обсуждать катастрофу, интерпретируя ее идеологически.
— Что для нас Амрика? — вопрошал он. — Это не реальное место. Власть в чистейшей форме, безликая, невидимая. Мы не можем ее увидеть, но она делает нас винтиками, никакого спасения. — Он сравнил компанию Союз Карбид с Троянским Конем. — Мы сами пригласили ублюдков. — Это подобно истории о тех сорока разбойниках, сказал он. Скрывшихся в кувшинах и ждущих ночи. — У нас не было Али-Бабы, к несчастью, — рыдал он, — кто у нас был? Мистер Раджив Г.
На этом Бхупен Ганди резко поднялся, пошатнулся и начал свидетельствовать, как обладающий даром, как осененный духом:
— Для меня, — произнес он, — проблема не в иностранной интервенции. Мы всегда прощаем себя, обвиняя посторонних, Америку, Пакистан, любую проклятую страну. Прости меня, Джордж, но для меня все это возвращается к Ассаму, и мы должны начинать с него.
Избиение невиновных. Фотографии детских трупов, аккуратно выложенных в ряд, как солдаты на параде. Они были забиты до смерти, забросаны камнями, их горла были перерезаны ножами. Эти аккуратные ряды смерти, вспомнил Чамча. Словно жалящий ужас мог обратить Индию к подчинению законам.
Бхупен говорил двадцать девять минут без колебаний и пауз.
— Мы все повинны в Ассаме, — сказал он. — Каждый из нас. Если и пока мы сталкиваемся с тем, что детские смерти происходят из-за наших ошибок, мы не можем называться цивилизованными людьми.
Он пил ром так же быстро, как говорил, и его голос становился все громче, а тело начало опасно крениться, но хотя весь зал притих, никто не двинулся к нему, никто не попробовал прервать его разглагольствования, никто не назвал его пьяным. На полуфразе — о ежедневной слепоте, или о перестрелках, или о коррупции, кто там вспомнит — он тяжело сел и уставился в стакан.
Тут поднялся молодой человек из дальнего угла заведения и вернулся к спору. Ассам должен быть понят политически, кричал он, были экономические причины; и тогда встал другой парень и сказал, что денежные вопросы не объясняют, почему большие дяди избивают до смерти маленьких девочек, на что получил ответ: если так говорите, то вы никогда не испытывали голода, салах, то вы чертов романтик, полагающий, что экономика не может превращать людей в животных. Чамча вцепился в стакан, ибо уровень шума повысился, и воздух, казалось, сгустился: сверкали золотые зубы, плечи терлись рядом, локти подталкивали, воздух обращался в суп, и сердце в груди неровно трепетало. Джордж схватил его запястье и выволок на улицу.
— Мужик, ты окей? Ты весь позеленел.
Саладин кивнул в знак благодарности, задохнулся в ночной прохладе, успокоился.
— Ром и истощение, — сказал он. — У меня есть особая привычка восстанавливать свои нервы после шоу. Слишком часто я разбалтываюсь. Следовало учесть.
Зини смотрела на него, и в ее глазах было что-то большее, чем сочувствие. Сверкающий взгляд, торжествующий, твердый. Что-то дошло до тебя, злорадствовал ее взгляд. Об этом кровавом временем.
Когда ты поправляешься после тифа, — размышлял Чамча, — ты становишься иммунным к болезни лет эдак на десять или около того. Но ничто не вечно; в конечном счете антитела исчезнут из твоей крови. И ему следует смириться с фактом, что в его крови уже не осталось иммунных агентов, позволявших ему переносить реалии Индии. Ром, сердцебиение, болезнь духа. Пора в постельку.
Она не поведет его к себе домой. Всегда и только гостиница, со златомедальными молодыми арабами, появляющимися из полуночных коридоров с бутылками контрабандного виски. Он лежал на кровати в ботинках, при воротничке и в ослабленном галстуке, его правая рука падала на глаза; она — в гостиничном белом халате — склонилась над ним и поцеловала его подбородок.
— Я скажу тебе, что случилось с тобой сегодня вечером, — молвила она. — Можно сказать, мы вскрыли твою раковину.
Он сел, сердитый.
— Ладно, вот что у меня внутри, — вспыхнул он. — Индиец, перенесенный в английскую среду. Когда я пытаюсь в эти дни быть индостанцем, люди смотрят вежливо. Вот он я.
Поймавший себя на преображении своей приемной речи, он услышал в индийском Вавилоне зловещее предупреждение: не возвращайся снова. Когда ты ступаешь в Зазеркалье, ты забываешь об опасности. Зеркало может порезать тебя на кусочки.
— Я так гордилась Бхупеном сегодня вечером, — сказала Зини, забираясь в постель. — В скольких странах ты смог бы войти в какой-нибудь бар и начать дебаты вроде этих? Страсть, серьезность, почтение. Вы храните свою цивилизацию, Лизоблюджи; я люблю это изобилие прекрасного.
— Оставь меня, — попросил он. — Я не люблю людей, ежесекундно и без предупреждения меняющих мнение обо мне, я забыл правила семи плиток и кабадди, я не могу читать свои молитвы, я не знаю о том, что случается на церемонии Никах, и в городе, где я вырос, я потеряюсь, если останусь один. Это не дом. Он вызывает у меня головокружение, потому что кажется домом, но не является таковым. Он заставляет мое сердце дрожать и кружит мне голову.
— Ты глупец! — крикнула она на него. — Глупец. Стань прежним! Проклятый дурак! Конечно же, ты сможешь.
Она была вихрем, сиреной, соблазняющей его вернуться к себе прежнему. Но этобыла мертвая личина, тень, призрак; он не станет фантомом. Обратный билет до Лондона лежал в его бумажнике, и Саладин собирался воспользоваться им.
— Ты никогда не была замужем, — заметил он через несколько бессонных часов в постели.
Зини фыркнула:
— Ты действительно пропадал слишком долго. Разве ты меня не видишь? Я же черная.
Она выгнула спину и откинула простынь, чтобы похвастаться своим богатством. Когда королева разбойников Фулана Деви покинула ущелья, чтобы сдаться, и была сфотографирована, газеты тут же развенчали собственный миф о ее легендарной красоте. Она стала простым, обычным созданием, неаппетитным для тех, кому раньше была приятна на вкус. Темная кожа в северной Индии.
— Я не купился, — сказал Саладин. — Не жди, что я поверю этому.
Она рассмеялась.
— Отлично, ты все-таки не полный идиот. Кому надо вступать в брак? Мне было чем заняться. — И, помедлив, она вернула ему вопрос: — Так, значит. А ты?
— Не только женатый, но и богатый.
— Вот те на. Как вы живете, ты и твоя мэм?
— В пятиэтажном особняке Ноттинг-Хилла.
В последнее время он стал чувствовать себя там небезопасно, поскольку недавние грабители похитили не только обычное видео и стерео, но и сторожевого пса-волкодава. Это невозможно, подумалось ему, жить там, где преступные элементы похищают животных. Памела сказала ему, что это старая местная традиция. В Стародавние Дни, сказала она (история для Памелы делилась на Древнюю Эру, Темные Века, Стародавние Дни, Британскую Империю, Новое Время и Настоящее), зверокрадство было хорошим бизнесом. Бедные похищали собак у богатых, приучали их забыть прежнюю кличку и продавали обратно опечаленным, беспомощным владельцам в магазинах на Портобелло-роуд. Местная история в устах Памелы всегда наделялась уймой деталей и некоторыми неточностями.
— Но, боже мой, — произнесла Зини Вакиль, — ты должен немедленно продать его и переехать. Я знаю этих англичан, все одно подонки и набобы. Ты не можешь бороться с их проклятыми традициями.
— Моя жена, Памела Ловелас, тонкая, как фарфор, изящная, как газель, — вспомнил он. — Я врастаю корнями в женщин, которых люблю.
Банальности измены. Он отбрасывал их и говорил о своей работе.
Когда Зини Вакиль узнала, как Саладин Чамча делает деньги, она позволила воспарить стайке таких воплей, что один из примедаленных арабов постучался в дверь, чтобы удостовериться, все ли в порядке. Он увидел красивую женщину, сидящую в постели с чем-то подобным молоку буйволицы, стекающим по лицу и капающим с мыска ее подбородка, и, извинившись перед Чамчей за вторжение, торопливо удалился: простите, уношу ноги, эй, Вы невероятно везучий парень.
— Ты несчастный картофель, — задохнулась Зини перезвонами смеха. — Эти ублюдки Ангриз. Они действительно поимели тебя!
Так что теперь его работа стала забавной.
— У меня талант к акцентам, — произнес он надменно, — почему я не должен его использовать?
— «Почему я не должен использовать?» — передразнивала она его, пиная воздух ногами. — Господин актер, у вас ус отклеился.
О боже.
Что случилось со мной?
Что за черт?
Помогите!
Поскольку Саладин и впрямь обладал этим даром, он был Человеком Тысячи и Одного Голоса. Если вы хотите узнать, как должна говорить ваша бутылка из-под кетчупа, выступая по коммерческому телевидению; если вы сомневаетесь насчет идеального голоса для вашей пачки приправленных чесноком чипсов, — этот человек придется вам весьма кстати. Он заставлял ковры говорить в рекламе оптовых магазинов, он озвучивал знаменитостей, печеные бобы, мороженый горошек. Он мог убедить радиослушателей в том, что он русский, китаец, сицилиец, Президент Соединенных Штатов. Однажды в радиоспектакле на тридцать семь голосов он сыграл все роли под множеством псевдонимов, и никто никогда не заметил этого. Со своим женским эквивалентом, Мими Мамульян, он владычествовал над радиоэфиром Британии. Они обладали столь грандиозным ассортиментом закадровых голосов, что, как сказала Мими, «пусть в нашем присутствии не поминают Антимонопольную Комиссию, даже в шутку». Ее диапазон был удивителен: она могла пародировать любой возраст, любую часть света, любую ноту на вокальном регистре, от ангельской Джульетты до дьявольской Мэй Уэст. «Мы должны жениться когда-нибудь, когда ты будешь свободен, — однажды предложила ему Мими. — Ты и я, мы можем стать Организацией Объединенных Наций». — «Ты еврейка, — напомнил он. — Я был воспитан в предубеждении насчет евреев». — «Что с того, что я еврейка, — передернула она плечами. — Ты тоже обрезан. Никто не совершенен».
Мими была крошечной, с жесткими темными кудряшками, как на плакате Мишлен. В Бомбее же Зинат Вакиль, потягиваясь и зевая, изгоняла других женщин из его мыслей.
— Слишком много, — смеялась она над ним. — Они платят тебе, чтобы ты подражал им, пока они не могут видеть тебя. Твой голос стал знаменитым, но они скрывают твое лицо. Есть какие-нибудь идеи, почему? Бородавки на твоем носу, косоглазие, что? Что-нибудь приходит на ум, детка? Ты чертов латук с мозгами, клянусь!
Это правда, подумал он. Саладин и Мими стали своего рода легендами, но легендами увечными: не звездами, но черными дырами. Гравитационное поле их способностей притягивало к ним работу, но они оставались невидимыми, сбросив тела, чтобы надеть голоса. На радио Мими могла стать Венерой Боттичелли, она могла быть Олимпией, Монро, любой треклятой женщиной, какой бы ни захотела. Ей было плевать на то, как она выглядела; она воплотилась в собственный голос, она стоила бешеных денег, и три молоденькие женщины были безнадежно влюблены в нее. Кроме того, она приобрела некоторую собственность. «Невротическое поведение, — бесстыдно признавалась она. — Чрезмерная потребность в укоренении из-за потрясения от армяно-еврейской истории. Некоторое безрассудство из-за уходящих лет и маленьких полипов, обнаруженных в горле. Собственность так успокаивает, рекомендую. — Ей принадлежал домик священника в Норфолке, избушка в Нормандии, Тосканская колокольня, морское побережье в Богемии. — Все с привидениями, — поясняла она. — Лязг цепей, вой, кровь на ковриках, женщины в ночных рубашках, все дела. Никто не уступает землю без борьбы».
Никто, кроме меня, подумал Чамча; меланхолия вцепилась в него, пока он лежал рядом с Зинат Вакиль. Может быть, я уже и сам призрак. Но, по крайней мере, призрак с авиабилетом, успехом, деньгами, женой. Тень, но живущая в осязаемом, материальном мире. С активами. Да, сэр.
Зини поглаживала волосы, вьющиеся по ушам.
— Иногда, когда ты молчишь, — шептала она, — когда ты не творишь забавные голоса и не играешь великих, и когда ты забываешь, что люди следят за тобой, ты смотришься чистым листом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84