и сам этот человек озабочен как будто не меньше тебя, — тебе даже легче! тебе-то надо только отвечать! а ему-то вопросы, — выдумывать, и тебя —слушать, и — направлять куда следует, — получать и перерабатывать и запоминать информацию, вот как! — а он не машина, и способности его, конечно же, не больше средних, иначе к своим, примерно, сорока пяти годам сидел бы он не в этой тесной комнатушке (и у них в учреждении маловато площади!), а где-нибудь повыше — словом, обыкновенная жизнь, обыкновенная работа у него. И не легкая, — тем более, что дело нужно представить грамотно, доказательно, полно, а это тебе не деталь на заводе выточить — соблюсти законность, и факты собрать, и в конце написать, что дело следствием закончено — и тоже к сроку, а не когда-нибудь…
Леопольд отвечал на вопросы следователя медленно, давая себе время подумать. Это не понравилось. И когда его спросили, не может ли он отвечать побыстрей, сказал, что не может: я не молод, сказал он, и мне беседа с вами стоит усилий. Следователю пришлось с этим смириться. Вопросы касались прошлого Леопольда, и он ждал, что сведутся они к его старой, уже не существующей коллекции, которая почти вся досталась дочери и была потом разбазарена. Леопольд предполагал, что его начнут стращать прежними «нетрудовыми доходами». Но этого не произошло, следователь, по всей видимости, не знал о той коллекции. Почему же тогда интересовался он тем далеким уже временем, когда Леопольд работал в «Национале»?
Следователь спрашивал, сохранились ли у Леопольда знакомства с той поры? Какие именно? И Леопольд назвал того, кто обслуживал банкетный стол, когда по просьбе Арона устроен был в «Национале» ужин. Но явно не на такие знакомства рассчитывал следователь. Приходилось ли обслуживать иностранцев — вот что спросил он, и как бы без особого внимания выслушал ответ, что да, иногда приходилось. «Не буду вас утомлять, — сказал после этого следователь. — Продолжим через несколько дней. Мы вас вызовем повесткой».
Никольский, в противоположность Леопольду, отвечал мгновенно и, кажется, вогнал в запарку самого следователя. Никольский никогда не упускал случая потешиться над недалекими людьми, и тут ему подвернулся подобный случай. То он отвечал коротко «да» или «нет» на вопросы, начинающиеся со слов «когда» или «где» или с просьбы «рассказать по порядку», и следователь не сразу улавливал бессмысленность этих «да» и «нет», повторял свой вопрос, и тогда Никольский спохватывался, что «не понял»; то, напротив, пространно и витиевато философствовал по какому-то незначащему поводу, пока следователь не прерывал его. Словом, забавлялся Никольский в свое удовольствие, но глупостей не порол. Он уже знал, что Леопольду не было задано ни одного вопроса о картинах, и поэтому почувствовал себя чуть ли не именинником, когда добрались наконец до Виктора.
— А как же! Рыжий! Мы же с ним вместе работали. Что он опять натворил?
— Опять? Вы имеете в виду что?
— А не знаю. Ну, выпивает парень, он при мне однажды пассажира избил.
Следователь покривился.
— Почему он давал показания, что вы живете в Марьиной роще?
Никольский развел руками.
— Ну, это вы меня с кем-то спутали… Как он мог такое сказать?
Такой вот пошел разговор — про Марьину рощу и несуществующего Володьку Евдокимова, Никольский спокойно сказал, что Виктор все это наврал. Спокойно, потому что расспрашивали Витьку неофициально, в ГАИ, без протокола, и теперь ему ничего не стоило от тех показаний отречься. А зачем Витька врал? — как же вы не понимаете? — вез для меня стройматериалы, но он же не знал — вдруг эти материалы ворованные? Он бы меня тогда подвел.
— При чем тут стройматериалы? Почему вы все это связываете со стройматериалами? — спросил следователь и не смог скрыть некоторого оживления.
«А-а, голубчик! — Обрадовался Никольский в свою очередь. — Ты думаешь, я себя выдал? Это ты себя выдал!»
— Что ж я, по-вашему, не помню? — удивленно сказал он. — Нас же пытались остановить — пожарник и архитектор. Чуть по мордам не надавали.
— Почему вас пытались остановить?
Никольский не удержался от улыбки.
— А вы у них спросите!..
Но следователь настаивал. Ему очень хотелось выяснить, что именно свидетелю известно. Поупиравшись, еще немного, Никольский был вынужден конфузливо признаться, что он догадывается, почему их останавливали.
— Почему же?
— Потому что, наверно, и в самом деле ворованные, — со вздохом ответил Никольский. И следователю должна была стать понятной причина этого вздоха: припертый к стене человек выдавал другого… Легко ли предавать! — говорил весь вид Никольского.
— Так… — протянул следователь. Но он не был обескуражен неудачей и зашел с другой стороны. — Где, как и при каких обстоятельствах вы познакомились с Варварой Бегичевой?
Никольский принялся мучительно вспоминать. Не вспомнил. А эта сделка насчет стройматериалов произошла у Леопольда, это он точно помнит. Когда она произошла? А где-нибудь недели за две до того, как он эти материалы вывез.
— Сколько же вы сделали ездок?
— Две.
Пауза.
— Когда ваш друг вступил в сожительство с Бегичевой?
— Витька? — взгляд Никольского заметался. — Н-не знаю. То есть я не знаю ни про какое такое сожительство! — поспешно сказал он и посмотрел на следователя глазами честного человека. И весь вид Никольского говорил, что на сегодня одного предательства ему достаточно, Витьку, хоть бы он и сожительствовал, ни за что сегодня не предаст, потому что и тот своего друга не предал!.. Вот какой был смелый и благородный Никольский!
На том беседа и закончилась — до следующего вызова, как было объявлено…
Вера начала разговор со следователем нервно и агрессивно, хотя Леопольд, Никольский и Боря Хавкин, который бегал теперь в Прибежище едва ли не ежедневно, — все умоляли ее быть тише воды, ниже травы. Взяв резкий тон, она каждый раз, когда следователь о чем-то допытывался, сбивалась на то, чтоб вызывающе спросить: «А зачем вам это нужно знать?» Или: «Какое вам дело до моих личных отношений?» Следователь обозлился. Кроме того, Вера закурила, а ее собеседник не выносил табачного дыма, велел ей курение прекратить. Вера отказалась…
Оттого ли, что свидетельница вызвала такое раздражение у следователя, или оттого, что она была хозяйкой дома, куда привела из Нахабина ниточка, Вере — первой из допрашиваемых — был задан сакраментальный вопрос: о картинах. Она ответила, что картины в доме есть. Появились они там в разное время. Ей их дарили. Перечислить все она не могла. Если следствию нужно знать точное число картин, можете прийти и посчитать. Но, кажется, для обыска нужен ордер прокурора, да? Имен всех художников не помню. Например? Например, Коровин, Бенуа… В дом приходят? — Приходят друзья. Иностранцы?! Здрас-сьте! Они у меня вот где сидят, ваши иностранцы! Я переводчица, я вам уже говорила, меня приглашают на научные конференции, — что такое синхронный перевод, вам известно? — бывает случайная работа — гидом на выставках. Вот и все, понятно? И никакого общения с ними вы мне не пришивайте, понятно?
Вера была собой очень довольна. Пусть, пусть поищут среди московских абстракционистов Бенуа или Коровина! — злорадствовала она. Боря Хавкин смотрел на нее с восторженной завистью, он — ну просто переживал! — что ему не досталось водить за нос туповатого следователя!
Но досталось и ему побывать в тесной комнате над скрипучей лестницей двухэтажного старого особняка с флигелями; досталось и ему в полутемной прихожей, перед дверью в эту комнатку писать потом собственноручно на бланке протокола допроса следователя «Я, Хавкин Борис Григо…» — досталось и Женечке, которая вернулась с плачем; и соседу Веры, Константину Васильевичу — он и Леопольд сошлись за последние три месяца тесно и, благо поблизости, частенько захаживали один к другому поговорить по-стариковски, — довелось, довелось на старости лет дяде Косте; довелось и Толику — прямо в институте, в комитете комсомола, и он закричал: «Исключайте! Да я за Леопольда Михайловича!.. Я за него!.. Этот ваш комитет!.. Вы в подметки ему — поняли?!» И над ним уже повисло исключение — еще не было ясно, откуда: из комсомола или из института, но едва он опоздал на лекцию, как получил немедленный выговор, и это значило, что деканат заготавливает «матерьяльчик» на Толю…
Довелось и супруге гражданина Никольского — Дануте, и к ней прицепился следователь клещом, и оказалось, что он все знает про нее — про Заалайск, про быстрое замужество, про то, что сожительствовала с гражданином Финкельмайером до замужества и продолжает сожительствовать с таковым и в настоящее время, используя для интимных свиданий квартиру мужа и комнату, которую предоставил Финкельмайеру известный нам пенсионер…
Наступил Новый год. Празднество в Прибежище было скромным. За обычными пожеланиями слышалось всем одно: скорей бы прошла эта темная полоса… Среди ночи вышли во двор, и в ветвях старой ели Вера зажгла большую свечу.
Ближе к утру Данута сказала Никольскому: "Прошу…
Арон хотел сам, без меня… Но так будет нехорошо. Вам спасибо за все, теперь больше не надо… Мне нужно… должна!.." — «Да, конечно, конечно, — поспешно продолжил Никольский, он все понимал, он все тонко чувствовал, он был очень чуток с женщинами, они это за ним всегда замечали и очень ценили!.. — я понимаю, и я обещал, что в любой момент, мы, давайте, договоримся в ближайшие дни и поедем подать заявление, но имейте, Данута, в виду, что прописка за вами и после развода, — она по закону за вами, и сколько вы захотите, вы можете быть…» — «Вам спасибо, Леонид. Вы доб… настоящий другас… Я хочу ехать в Каунас. Искать кого-то…» — «Вон что… Пожалуй, пожалуй… сейчас вам бы, действительно, стоило смыться… А как Арон?» — «Он хочет, чтобы уехала…»
Никольский потом стоял напротив Арона, и они исполнили молча религиозный канон (со времен средневековья —форма многоголосной музыки, основанная на строгой имитации темы, начавшейся в одном голосе, затем продолженной в других голосах), — в данном случае двухголосный канон на такой, приблизительно, текст: "О свята — о святая Дану — я Данута зачем — та зачем покидаешь меня — покидаешь меня в тяжкий час — в тяжкий час…"
— Погано, — сказал Никольский.
— Угу, — сказал Финкельмайер.
— Дурак. Женился бы, — сказал Никольский.
— Дурак. Не хочу, — сказал Финкельмайер.
— Что ей делать в Литве.
— Отсюда надо уехать.
— Иначе затаскают.
— Угу.
— Тебя не трогают почему-то.
— Фриду вызывали.
— Жену?!
— Что ты удивляешься? Жену Никольского таскают, а жену Финкельмайера не должны?
— Весело.
— Меня оставили на закуску. Я к Леопольду ближе других. Мы знакомы больше десяти лет.
— Да. Все сводится к нему…
Леопольда вызывали по два, по три раза в неделю. Следователь начал настойчиво выяснять, с кем из художников Леопольд поддерживал отношения, кто продавал ему свои картины, у кого в мастерских он бывал, кого там встречал — и так далее. Нередко Леопольд по каким-либо соображениям уходил от прямых ответов в сторону. Чтобы получить нужные ему показания, следователю пришлось упомянуть о фактах, которые, как понял Леопольд, могли оказаться известными только из допросов вполне определенных людей. Это уже хоть что-то говорило о ситуации. Осторожно, через знакомых, Леопольд разузнал, что, действительно, дело, которым занят был следователь, тянулось еще с той поры, когда вскоре после известного выступления по поводу абстракционизма и формализма устроили на Западе выставку, на которой показали картины, вывезенные отсюда, от этих самых абстракционистов. Растрезвонили про выставку в реакционной прессе, а это наносило вред, с чем мириться было никак нельзя, и потому-то, как можно понять, искали виноватых.
Адвокат, с которым пошел Леопольд советоваться, заключил, что события грозят обернуться самым неприятным образом. Пусть Леопольд никак не был замешан в незаконных делах, но, говорил адвокат, судите сами: вы покупали у автора картину — и, как вы утверждаете, почти задаром — пусть так; затем, по первому желанию художника, возвращали, принимая от него ту же небольшую сумму обратно — пусть так; и, представьте, та же картина продана за валюту — и вот известно, что она продана; известно, что автор продавал ее вам; а то, что автор у вас ее забрал, чтобы перепродать — это известно, кроме вас, только ему самому, художнику, и он от этого может отречься. «Но как они будут доказывать, что именно я перепродал?» — спросил Леопольд. «Ах, презумпция невиновности, презумпция невиновности!.. Оставьте!..» — махнул рукой адвокат. Беседовали у него дома, и он мог быть вполне откровенен.
— Рассуждений, которые я вам сейчас привел, вполне достаточно, чтобы вы в какой-то момент из свидетелей перешли в число подследственных. Это хуже всего. Я готов предположить, что следствие столкнулось с трудностями, и, пока допрашивали самих художников, не многое удалось собрать. Кто картины продавал? Кому продавал? Как продавал? Каждый из авторов мог утверждать, что, продав свою работу кому угодно здесь, он уже не знал, что она оказалась за границей. Тут концов не найдешь, и следствию в таких случаях очень желательно отыскать единую руку, которая все это организовываю! Стянуть — все, все! — в один, общий узел! — это было бы дело!
— И теперь, любезнейший, — адвокат продолжал увлеченно, так как чувствовал, что проницательность свою и красноречие демонстрирует достойному клиенту (был адвокат, действительно, уважаемым, пожилым юристом, которому долгая практика принесла не только отличное знание закона, но и — что, как показал ему опыт, было куда важнее — отличное знание беззакония) — теперь предположим, такого единого узла у следствия не намечалось. Но смотрите: выявился дом в Нахабино. Затем вы перевозите картины в особняк — туда, где они сейчас. Разумеется, это подозрительно. А вы — личность, по всем данным, не внушающая доверия: официант «Националя»! а на старости лет читает лекции по искусству! Вы могли работать официантом для маскировки, а, уйдя на пенсию, поддерживать прежние связи:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71