Леопольд поцеловал ей ручку и сказал: «Прошу», и это слово, точнее, польско-литовское ударение в нем, заставило Дануту заулыбаться, ее неловкость стала исчезать, и к тому же гостью взяла под свое покровительство Вера. Улучив момент, Вера подошла к Арону и, издали взирая на Дануту ласково, сказала с тихим восхищением: «Какая она хорошая-а!..»
Пришел Толик, возбужденный тем, что на вешалке у него отказывались взять его потрепанный портфель, а на парадную лестницу с портфелем не пускали. Он пристроил сей предмет скандала в одном из углов и принялся с наивным любопытством разглядывать потолочную лепку, сверкающие подвески на люстре и позолоту на мебели: ему тоже все это было в новинку. И на лицах еще двоих — у Виктора и Вареньки, явившихся вместе с Никольским, — держалось некоторое время недоуменное выражение: атмосфера утонченного благородства смущала. Но Виктор, человек не робкого десятка, умел легко приспосабливаться к любой обстановке, да и, откровенно говоря, на любую обстановку чихать он хотел, поскольку всегда и везде сам себе был хозяин. А главное — мог ли допустить, чтобы Варенька увидела, как он тушуется? И если выглядел он смущенным немного, то из-за нее же, — так он обожал свою возлюбленную, что чувствовал себя рядом с нею младенчиком —восторженным и совсем еще глупеньким. Варенька же, с облегчением обнаружив, что и здесь, среди этой роскоши ее кавалер ей верен, глаз от нее не отводит и не покидает ее ни на миг, повела себя с обычной милой плавностью и приветливостью и в своем сарафане и белой с вышивкой блузке, поверх которой с груди спадала коса, была как юная царевна какого-нибудь патриархального царства берендеева.
Никольский, войдя, почел за лучшее поздороваться сразу со всеми — подняв руки в общем приветствии. Но к нему направился Леопольд, протянул руку и сказал, глядя прямо в глаза:
— Очень рад вас видеть.
Никольский кивнул.
— Я тоже, Леопольд Михайлович.
И вслед за рукопожатием, уже отходя, Леопольд слегка сжал ему локоть. Потом Вера, закусив губу, посмотрела на Никольского и раз и другой, показывая, что готова с ним говорить, и, пока он что-то преодолевал в себе, уже оказалась рядом.
— Здравствуй, Леня, ты молодец, что пришел, — начала она, он перебил:
— Ну еще бы, — такой стол!
Она поморщилась, — она не хотела этого тона.
— Я виновата, что как-то… ни о чем не было сказано.
— Э, Вера, — опять перебил он, — а он как раз такого тона не хотел: — Какое имеет значение? Разве что-то требует пояснений?
Уж не собралась ли она пролить слезы жалости?
— Да, хорошо, конечно, — быстро согласилась она. —Только одно: я хочу, чтоб ты знал, что все это слишком серьезно, чтобы…
Он понял. Ее слова означали: «Я побаиваюсь тебя. Пожалуйста, будь милосерден. Не помешай. Я дорожу тем, что есть, и мне потерять это страшно».
Теперь уже он взял близко к локтю ее руку:
— Пусть все будет хорошо. Ты, Вера, многого стоишь, скажу я тебе!
— И знаешь что? Ты приходи в Прибежище, ладно? И не только в четверги, когда собираются, — всегда. Позвони и приходи. Договорились?
— Что же, пожалуй.
Данута держалась около Финкельмайера. Никольский остановился перед ними и раскланивался и кривовато посмеивался и заговорил — все с одной игривой развязностью:
— Ну, женушка, здравствуйте, как вы там без меня поживаете?
В бок ему ткнулся костлявый кулак Арона, и это было чувствительно.
— Сразу и в драку, — посетовал Никольский и потер свои ребра. Он увидел, что лицо Дануты беспомощно, и она умоляюще смотрит, и влага у нее под ресницами. Будто именно этого он ждал — он вдруг ощутил злорадную успокоенность («неужто этого ждал?!» — подумал с ужасом), и переменился, и сказал повинно:
— Не обижайтесь, ребятки. Я чумовой сегодня. Данута, вот что нужно сделать. — Он полез во внутренний карман, достал бумажник. — Вот это на квартальный взнос.
Он стал ей объяснять, куда и как платить за квартиру. Арон вмешался, предлагая, что деньги даст он, Данута робко сказала, что она работает (она устроилась в приемный пункт химчистки), что может платить сама — Никольский их грубовато отшил, объяснил, что кооператив — его, он никому пока что квартиру не дарит, он только просит Дануту об одолжении, подъехал бы сам, да все некогда… За этим «некогда» подразумевалось, что он и близко не хочет появляться там, около Дануты, и пусть у них не будет сомнения на этот счет.
— Спасибо, — прошептала Данута, опуская деньги в сумочку. И не поднимая глаз: — Благодарна вам очень… вы… такой друг… Таких люди мало имеют…
Ду-ше-раз-ди-ра-ю-ще! Никольского жалеют женщины! Что происходит с миром?!
Ждали Мэтра. Старый волк как будто чуял, когда предстать пред взоры собравшихся, — как раз в тот момент, когда уж начали волноваться — приедет? не приедет? не заболел ли? не позвонить ли ему?
— Бон суар, бон суар! — опираясь на палку, медленно входил он в залу. Его сопровождал служитель, который почтительно простирал перед ним отставленную длань, указывая путь, словно цель их долгого совместного шествия по ковровым лестницам и коридорам еще не приблизилась. — Благодарю, — с княжеской величавостью было сказано служителю, и тот, склонив голову, удалился.
Ничуть не стремясь к тому, без малейшего усилия Мэтр завладел всеобщим вниманием. Просто-напросто, коль он оказывался среди имеющих зрение, — смотрели на него; коль он оказывался среди имеющих слух, было естественно, что он говорил, а остальные слушали, и если тоже говорили, то в роли его партнеров по беседе, которую он сам искусно режиссировал. Он был здорово зол на Арона и коршуном на него напустился, тыча палкой ему в живот. Мэтр выговаривал Арону язвительно, воздерживаясь, однако, от любимых грубостей, но, поругавшись в меру, принялся, так сказать, «журить по-отечески», вызывая улыбки своим парадоксальным юмором. Прервав после одной из наиболее удачных шуток свой монолог, Мэтр огляделся и с нарочитой капризностью сказал:
— Позвольте, нас будут кормить? Я есть хочу!
Стали рассаживаться, и он еще погрозил Арону палкой:
— Не думай, что мой голод тебя спас. Берегись: насытившись, я не становлюсь добрее. Я еще поговорю с тобой всерьез!
— Я к вам присоединяюсь, — добавил Никольский. —Возьмите в союзники.
— Превосходно, — ответил Мэтр, — но с условием. Вы здесь знакомы со всеми? В таком случае, устройте, чтобы от меня ошуюю и одесную сидели наши милые женщины.
Его устроили между Верой и Варенькой.
— По традиции на столе должна лежать книга поэта. У тебя она есть, Арон?
— Одну минуту, — сказал Никольский и быстро вышел. Вернулся он, держа портфель.
— В гардеробе оставляли? — растерянно спросил Толик, когда Никольский уселся на свое место рядом с ним и открыл портфель. — А мой ни за что не принимали. Чуть не выгнали.
— Толик, Толик, — сказал Никольский с укоризной. — Побольше хамства — и все будет в порядке. Вот, — протянул он Арону пачку небольших книжечек. — Тут десять штук. Можешь дарить.
Все радостно зашумели. Вера зааплодировала, к ней присоединился Мэтр.
— Где ты их взял? — спросил Финкельмайер. С растерянной улыбкой смотрел он на книжку, непослушными пальцами переворачивал страницы.
— Манакин дал.
— Манакин? Ты видел Манакина?
— Ладно, ладно, потом, — отмахнулся Никольский.
— На стол ее, устройте на столе! — громко призывал Мэтр, потрясая книжкой. — Дорогая моя, — обратился он к Вере, — на эту вазу, среди гвоздик.
Узкая, высокая цветочная ваза превратилась в пьедестал, на котором и вознеслась книга, поставленная на нижний срез своих чуть раскрытых страниц. Красные и белые гвоздики окружали ее, и один из упругих стеблей оказался между страницами — цветок будто прорастал сквозь книгу.
Хлопнули одна за другой две пробки — Леопольд и Никольский наполняли бокалы шампанским, Мэтр начал говорить витиеватый тост, но неожиданно для себя расчувствовался, голос его дрогнул.
— Как ты вырос! С тех пор, в армии, десять лет назад, когда мы в первый раз увиделись. Ты помнишь? Мальчик, иди сюда, я тебя обниму, — сказал он совсем по-стариковски.
Арон, вскакивая, чуть не уронил стул… Мэтр тоже вставал, поворачиваясь лицом к подбегавшему Арону, и сцена объятий была трогательной до слез. Мэтр и утер под глазами платком, высморкался, поднял бокал. Все поздравляли виновника торжества и пили.
Арон ликовал: так удачно все шло! Чудесно, чудесно, что эти люди пришли, он любит сейчас их всех — и рыжего Виктора, с которым совсем незнаком, тоже любит; и Мэтра, который, конечно, становился вздорным, и его не всегда легко сносить, но который бывает так мил, когда ребячится и шутит; и Леонида! — любит, любит его, красавца, умницу, нахала, — в нем от породы исчезнувших (эполеты, пистолеты, ментик, пунш, дуэль, цыгане) или от породы грядущих (звездолеты, свет астральный, шлем, скафандр, бесконечность), и он здесь совсем одинок, хуже, чем одинок, потому что и Вера здесь — счастливая Вера! — и… Люблю, люблю Данушку; люблю, люблю Леопольда; люблю, люблю Леонида; лю-лю-ле-ле-ля-ле-о-лак — проходит Солнце неба середину…
Мэтр галантно развлекал своих соседок, причем Вареньку назвал он «боярышней» и только так обращался к ней. А разговор с Верой, которая быстро ответила ему на какое-то французское словцо и потом на расспросы Мэтра сообщила, что владеет итальянским, французским же — неважно, разговор с нею лихо и непринужденно перескакивал от русского — к французскому, от итальянского — к классической латыни.
Леопольд сидел по другую руку от Веры, но через угол, на короткой стороне стола вместе с Ароном: отсюда удобнее всего было управлять ходом пиршества. Официант частенько наклонялся к плечу Леопольда, чтобы выслушать его указания, иногда же Леопольд вставал и сам ухаживал за гостями. Не участвуя в беседе, он, однако, время от времени поглядывал на Мэтра и едва заметно усмехался в усы, слушая его изящные тирады.
— Где я вас мог встречать? — обратился Мэтр к Леопольду. Тот развел руками.
— Видимо, в «Национале».
— Ну, ну, шутки шутками, — а все же? Ваше лицо мне кажется знакомым, — продолжал Мэтр.
— Какие же шутки? — возразил Леопольд. — Если нуждаетесь в доказательствах, — извольте: в годы после окончания войны вы бывали здесь у нас постоянно, — к примеру, в обществе — Юрия Карловича Олеши или…
— Позвольте! — вскричал Мэтр, — это все верно, верно! — я не пойму только, что значит ваше «здесь у нас»? Вы хотите сказать?..
— До выхода на пенсию ваш покорный слуга работал официантом в «Национале».
— То есть… Вы?!.. — выпучивал Мэтр глаза, отчего на лбу его наморщилась пергаментная с желтизною кожа. — Нет, что вы ерундите! Где-то еще, когда-то раньше, видел, видел я вас!
— Возможно, что и раньше, — спокойно согласился Леопольд. — Во времена Литературно-артистического кружка. Вы читали там свои ранние опусы. И не однажды! Не думаю, правда, что в ту пору вы могли меня запомнить. Вы были, если так можно выразиться, начинающей знаменитостью, а я принадлежал к среде актерской молодежи.
— Ах, вы — на театре были?
— Нет. Любительство и ничего более. Это длилось года полтора. Я был во главе… КЭМСТ'а — вам вряд ли вспомнится такое звукосочетание, хотя мы и очень старались шуметь.
— Как вы сказали? Это, я полагаю, по тогдашней моде — аббревиатура?
— Разумеется.
— Леопольд Михайлович, и что же это значило, этот КЭМСТ? Расскажите, — горячо попросила Вера, и уже всеобщее внимание было привлечено к завязавшемуся разговору.
— Гм… — начал несколько смущенно Леопольд, и обычный в его взгляде юмор сменился откровенным лукавством. — Видите ли, тут как читать: через "е" или через "э" оборотное. Официально мы свой КЭМСТ расшифровывали так: «Коммунальная Экспериментальная Молодежная Студия». Но имели в виду некий лозунг. Первоначально он, собственно, и дал те слова, из которых сложилось буквенное сочетание — КЭМСТ. Если дамы не будут шокированы… Приблизительно так: гм… «К Эдакой Матери Старый Театр!»
За столом восторженно расхохотались. Мэтр смеялся до слез, вытирал глаза, кивал головой, — он вспоминал те удивительные времена, когда, казалось, все были молоды и, казалось, всем было все дозволено.
— Но ведь тут тоже "э" оборотное?!.. — вдруг с недоумением спросила Женечка.
Вновь разразился хохот.
— Ах ты моя деточка! — умильно воскликнул Никольский и, заключив Женю в страстных объятиях, оглушительно чмокнул ее в пунцовую щеку.
— Отстаньте! — оттолкнула его Женя с тем смешанным чувством возбуждения и стеснения, какое было ей присуще всегда, а в непосредственной близости мужчины становилось особенно заметно. — Ну никогда не объяснят ничего! — возмущалась она.
Леопольд обошел вокруг стола и, целуя ей руку, смущенно-успокоительно сказал:
— Простите, милая. Не очень приличная шутка. Не обижайтесь.
Он возвратился на свое место. Мэтр, все еще стараясь припомнить ускользавшее, проговорил:
— Но почему ваше лицо… представляется мне… что есть какая-то связь с живописью, а?
— Леопольд Михайлович — искусствовед. Он читал в ЦДРИ, — подсказала Вера. — Но вообще-то Леопольд Михайлович — историк.
— Отказываюсь понимать! Мне голову морочат! — И Мэтр демонстративно схватился за голову. — Режиссер, искусствовед, официант, историк!.. Нет, нет — живопись, живопись, холст, масло, рама — вот что! Склероз проклятый! А вы меня, старика, дурачите!
— Отчего же? Я, вероятно, догадываюсь, о чем идет речь, — возразил Леопольд. — Вы бываете у Жилинского?
— Еще бы! Мы добрые друзья, дай Бог не соврать, лет тридцать, — с той поры, как я занялся французскими переводами.
— У него в собрании — портрет художника — с кистью, палитрой, на мольберте — обнаженная натура.
— Эврика, эврика! Браво, браво! — торжествовал Мэтр.
— Я вас узнал, я вас узнал! Ну вот, — вы художник!
— Это был тоже недолгий период любительства.
— Кто же вас писал? Не помню, я, наверно, и не спрашивал у Жилинского!
— Это автопортрет.
— Автопортрет?! — Мэтр снова выпучил глаза. — Ну, друг мой! Любительство! Я не Бог весть как в подобных вещах разбираюсь, но уж наш общий знакомый посредственных работ не держит!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71