– Мы в этот момент проезжали мимо белой церквушки, рядом с которой росла огромная липа. – И я спрашиваю себя, – продолжил он, казалось, без всякой взаимосвязи, – к чему это все вообще?
Третий четверг герра Гальцинга, председательствующего судьи верховного суда земли в отставке
Я уже давно думала, что эти четверги кончатся. «Но мне все-таки кажется… – сказала моя женщина, то есть женщина, которая принадлежит мне, понимаете, та, которая приносит мне еду в серебряной мисочке, с пола я есть не привыкла. – Мне все-таки кажется, – сказала она, – что эти четверги уместно продолжить даже без него».
«Не даже, – поправил ее герр Бесслер, – а именно без него».
«А что, если он слышит?» – предостерегающе прошептал профессор Момзен, многозначительно воздев очи горе.
– Как вы, вероятно, догадываетесь, – начал герр Гальцинг, – у меня в запасе нет стольких историй, как у уважаемого друга Ф., так что придется посягнуть на чужие арсеналы или даже довериться собственному вымыслу. Я хочу сказать, что костяк истории, если можно так выразиться, взят из действительности, и эти события послужили моей жене отправной точкой для бесконечных раздумий.
Я же в отличие от нее не большой любитель детективных романов. Жена их обожает, как это, должно быть, вам тоже известно. Вероятно, все оттого, что она – англист. И потому читает детективы на том языке, на котором они написаны: на английском. В стране, язык и литературу которой моя жена изучает, детективные романы куда в большем почете, чем у нас, пожалуй, они даже ценятся выше произведений Шекспира. Причем детективные романы именно английских авторов, не американских. Последние строчат их стволом «кольта», а вот англичане любят сочинять свои, усевшись перед пылающим камином, попивая чаек и завернув ноги в теплый клетчатый плед. Крестной матерью детективных романов, как не без основания полагает моя супруга, является Агата Кристи.
Мне, разумеется, приходилось читать и произведения других авторов, скорее, правда, из желания угодить жене – в частности, Дороти Сэйерс, Джозефины Ти, – удивительно, но именно женщинам удается так хитроумно выстроить сюжет. Я не раз убеждался, что диалоги Агаты Кристи – образец совершенства, из них можно почерпнуть массу выражений, которые поднимут ваш авторитет в английском обществе. Так, мне вспоминаются тончайшие оттенки, если ты желаешь довести до сведения хозяев, что успел насытить желудок. Истинный шедевр: «I have had an excellent sufficiency…» Хотя можно выразиться куда короче и куда неотесаннее: «I am full».
Но, как уже говорил, я не принадлежу к числу страстных любителей детективов, зато люблю порыться в ящиках, куда владельцы антиквариатов складывают самые неходовые книги, отдавая их буквально за бесценок, а иногда и вовсе задарма. Мне иногда выпадало отыскать там самые настоящие сокровища. Поэтический эпос Фридриха Вильгельма Вебера «Тринадцать лип» с золотым обрезом и всего за пятьдесят пфеннигов, первое издание буколического стихотворения Томаса Манна «Дитя», «Биографию Козимы Вагнер» графа Рихарда дю Молен-Экара – за марку, хотя лишь второй том. Верю в чудо, что мне когда-нибудь попадется и первый. Нетрудно догадаться, что я не пропускаю ни одного такого ящика, причем перебираю все до единой вываленные в них книги.
И вот однажды я таким образом перерывал книги в ящике антиквариата, я даже помню, в каком это было городе – в Гёттингене. Туда я приехал на совещание по вопросам жилищного права и как раз уже направлялся на вокзал. К счастью, я располагал достаточным временем и мог основательно перебрать этот ящик. Первого тома «Биографии Козимы Вагнер» мне в нем не попалось, зато я нашел одну книгу, которая меня не интересовала, скорее, даже испортила настроение. Книги для меня – все равно что живые существа. Не собираюсь утверждать, что и на самом деле считаю их живыми, но что существами – это уж точно. Они – больше чем просто предметы. Они существуют. Надеюсь, вы меня понимаете. Так вот, книга, которую я отыскал в этом ящике, была истрепанной чуть ли не в лохмотья, иными словами – изувеченное существо. Обложка сорвана, недоставало двенадцати страниц, в конце тоже кем-то были вырваны страницы, сколько именно, не представилось возможным установить, по-моему, книга обрывалась то ли на 122-й, то ли на 124-й странице, и даже последняя страница представляла собой обрывок, словно кто-то надумал воспользоваться книгой как пипифаксом.
Вероятно, я думаю над тем, кто автор этого замечания, в какой ситуации оно делалось и что вообще за важность такая думать да гадать, кто именно вырвал последнюю страницу – мужчина или женщина? Может, это начало моего романа «Башня Венеры». Или все же он называется «Желтое сердце»? Та обнаженная красавица, на которой ничего нет, кроме разве что шляпы да золотой цепочки на лодыжке, та красавица, что беззастенчиво и гордо подставляет лучам вечернего солнца свои восхитительные груди, лучам ласкового солнца Тосканы, пробравшегося сквозь ветки кипарисов на террасу дома, так вот, не эта женщина вырвала страницу из той самой книги. Подобное не в ее духе. Да, она читает мою книгу, верно, но не ту, о какой сейчас рассказывает мужчина, устроившийся в кресле внизу.
«Башня Венеры» – думаю, все-таки я остановлюсь именно на этом названии, хотя и «Желтое сердце» представляется мне вполне подходящим. Может, я даже распоряжусь, чтобы эти слова были напечатаны на самой первой странице моей книги. Например: «Желтое сердце» отбрасывает тень на… А на что? И сердце ведь тоже способно отбрасывать тень, желтую там или красную, не важно. И сердце отбрасывает тень. Как же в таком случае назвать такое сердце? Теневым? Тенистым? Кажется, все-таки пора перестать измышлять названия для ненаписанной книги. Все же это будет мужчина, причем молодой, совсем еще юноша. Он даже в книге видит лишь бумагу для записывания своих мыслей… А записав, вырывает из нее лист, складывает его и…
Вот так я начну свою книгу. Если бы только знать, что будет дальше.
– За изувеченную книгу владелец антиквариата, наверняка ужасный скареда, запросил двадцать пфеннигов, он даже не поленился проставить цену на последней из сохранившихся страниц. Будь он не таким жадным, то, вероятнее всего, просто выбросил бы ее в мусорный ящик – поступок хоть и бессердечный, но объяснимый. Благословляю скаредность владельцев антиквариатов, ибо не будь ее, я бы не имел возможности поделиться с вами этой историей, хотя… Нет-нет, не подумайте, сама история вполне правдива, и я непременно расскажу вам ее, вот только… Впрочем, скоро сами все поймете.
Значит, я купил книгу, потому что, кроме нее, ничего любопытного для себя не обнаружил…
– И что же там, в ящике, было такого, что вы так и не сочли любопытным, герр Гальцинг?
– Одно крупное издательство в тот период выпускало в свет тонны философско-социологического бреда левого толка. И в ящик были свалены работы того самого герра Шлоттербайна, или как там его, не помню фамилии и не имею ни малейшего желания вспоминать, более того, даже отказываюсь вызывать в памяти его стиль повествования. Причислять его к племени философов – оскорбление для настоящих философов от Перменида до Шопенгауэра.
Купив за двадцать пфеннигов книгу-калеку, я отправился на вокзал, сел в поезд и стал читать. Я всегда прихватываю что-нибудь почитать, отправляясь в дорогу. Что именно я тогда читал, даже не припоминаю, но почему-то эта искалеченная книга… Поймите меня верно: не думаю, что оскорблю или унижу ее, признавшись в том, что купил ее из чистого сострадания. Ни в коем случае, книга будила во мне определенный интерес, я стал ее перелистывать, впрочем, нет, не было нужды ее перелистывать, поскольку самая первая страница, подобно рваной ране, уставилась на меня… Не могу сказать, что книга увлекла вашего покорного слугу. На одной из страниц я обнаружил римскую цифру II. И начал читать с этой полностью сохранившейся главы. Потом прочел и главы III и IV, но тут мне нужно было сделать пересадку. Мой поезд прибыл с небольшим опозданием, однако я все же успел, не знаю, может, все эти трюки с пересадками в последнюю минуту – проделки железнодорожников. Короче, едва выйдя из вагона, я услышал по громкоговорителю: «Пассажирам, направляющимся на пересадку…», и так далее, мол, «платформа такая-то, путь такой-то…». Подхватив скромный багаж, я…
– И забыли в вагоне книгу.
– Увы, именно так. И хотя совесть моя была нечиста, я попытался обезболить чувство жалости и потом долго стыдился, и сейчас, бывает, стыжусь, вспоминая о том, с каким облегчением вернулся к чтению прихваченной из дому книги.
– Вероятно, ваш невольный жест обернулся смертным приговором измочаленной книге.
– Вероятно, так, – согласился герр Гальцинг.
– И тут заканчивается история, которую вы собирались рассказать нам? – спросил сын хозяев дома.
– Отнюдь, – ответил герр Гальцинг. – Это всего лишь ее начало.
Так начинается эта хоть и фрагментарная, положившая начало состязательной игре в обществе, история мужчины-фотомодели, в результате чего так и не был сыгран намеченный на тот вечер квартет для смычковых инструментов ля-минор Шуберта, известный также как «Квартет Розамунды». Подобного никогда не допустил бы наш уважаемый друг земельный прокурор Ф. Можно только догадываться, что бывает, если хоть раз нарушается незыблемая традиция. Итак, герр Гальцинг…
Я все больше убеждаюсь, что изувеченная книга – мой роман «Башня Венеры». Во всяком случае, была им когда-то. Я даже не хочу думать, что произошло, когда какая-нибудь вагонная уборщица среди всех этих пустых сигаретных пачек и пивных банок обнаружила несчастную, многострадальную, растерзанную книгу, книгу-мученицу, книгу, которую уподобили Марсию …
– Я думаю, – сказала хозяйка дома, – кошку лучше все-таки выпроводить отсюда, неизвестно, что у нее сегодня на уме.
– И моя жена, – заговорил герр Гальцинг, – при всем добром ко мне отношении была до крайности раздосадована тем, что я позабыл книгу в вагоне поезда. Я рассказал ей завязку истории, но вот как и чем она завершилась, не имел возможности. Впрочем, такой возможности я бы не имел, даже если бы и не потерял книгу, потому что последние страницы, как я уже говорил, были из книги вырваны. Впрочем, моей супруге, с ее чутьем, воображением и пристрастием к детективным романам, думаю, не составило бы труда изобрести финал. Хотя, говоря по совести, сильно в этом сомневаюсь. Ладно, начало тоже можно было довольно легко угадать.
Вам знакомо такое слово, как dressman? Оно означает «манекенщик», если хотите, «фотомодель». В мужском роде, разумеется. Эти люди, вышагивая по помосту, демонстрируют нам то, что изобретают бездельники от так называемой высокой моды и выдают за одежду, которую нормальный человек на себя ни при каких обстоятельствах не наденет. Кроме того, манекенщики или фотомодели снимаются и для различных журналов в глянцевой обложке. Иногда я тоже проглядываю подобные издания, чтобы еще раз убедиться в том, сколько на свете вещей, которые мне и даром не нужны.
Манекенщика этого так и звали – dressman. Насколько я помню из книги. Не было у него ни имени, ни фамилии. Однако я все-таки в процессе рассказа не премину подобрать ему их. Или?… Как вы считаете?
– Может, есть смысл сделать это уже сейчас?
– Как вам покажется Хирнрисс? – предложил хозяин дома.
– А Куперц? Густав Куперц, – решил высказаться и герр Бесслер. – Понимаете, Хирнрисс – это как-то… Ну, как бы это выразиться… Слишком уж навязчиво, что ли… Слишком уж конкретно.
– Итак, Куперц, – решил герр Гальцинг. – Так вот, этот наш Куперц, как мне стало ясно из контекста, довольно долгое время был весьма популярной фотомоделью и манекенщиком. Не было газеты или журнала, где вы не наткнулись бы на его физиономию. Так, во всяком случае, утверждается в книге. Очень популярной была серия рекламных снимков, где Густав изображен в обнимку с медведем – оба рекламировали один сорт неплохого виски. Но потом случилось так, что внешность Густава перестала быть востребованной. Суммы, выплачиваемые ему, стремительно уменьшались, параллельно уменьшалось и количество заказов, а в последнее время они и вовсе иссякли… И вот Густав, холостяк Густав с замашками плейбоя, не привыкший считать деньги, оказался, как говорится, на мели. На момент начала повествования он занимал какую-то обшарпанную однокомнатную конуру. Вскочивший на левой щеке фурункул довершил процесс разрушения его прежде неотразимого имиджа – Густава всегда фотографировали с левой стороны, именно с левой, поскольку она была у него куда фотогеничнее правой. Короче говоря, Густав был на последнем издыхании.
И вот в одно зимнее утро – именно с этого места я и начал читать – припорошенный снежком Густав возвращается в свою тесную квартирку, за которую, кстати сказать, он не платил добрых пару месяцев, и надо же – по неосторожности разбивает только что принесенную им из дешевого супермаркета бутылку виски. Вопли отчаяния, проклятия, потом он, успокоившись, безучастно садится на диван и про себя произносит: «Говорят, шотландец, окажись он на моем месте, вылизал бы пол». Но Густав вылизывать пол не стал, а занялся подсчетом остававшейся у него наличности. И тут вынужден был чертыхнуться – вместо ожидаемых 27 марок 30 пфеннигов у него в кошельке осталось 26 марок 80 пфеннигов (дело происходило еще до перехода на евро). Где-то его обсчитали. И так хоть в петлю лезь, а тут еще такое. Как раз в этот момент в дверь позвонили…
Предыстория данного события также, должно быть, была описана на вырванных из книги первых двенадцати страницах, а именно то, что Густав приметил незнакомого мужчину, который, невзирая на погоду, околачивался неподалеку от его дома на противоположной стороне улицы. Густав невольно подошел к окну и выглянул. Мужчины не было. В дверь продолжали звонить. Густав не спешил отпирать. Потом неизвестный визитер перешел на стук, негромкий, вежливый – ни следа беспардонной напористости… Так стучат в дверь кабинета большого начальника.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48