– Она у нас будет ставить научный эксперимент.
– Научный эксперимент? – переспросила миссис Дэвис.
Она повернулась ко мне, но безумный глаз так и смотрел на отца. Она явно решила, что я все испорчу. Брызгая слюной, она объясняла, что случится, если я не услежу за температурой. Новорожденные цыплята на тощих, подламывающихся ножках, птенчики, отдирающие свои тельца от скорлупы, бедняжки, подыхающие, не успев клювом пробить яйцо, одноглазые чудовища, гибнущие от удушья.
Я слушала вполуха. Меня гораздо больше интересовало, что скажет мистер Рейнод, когда я расскажу ему об этом завтра после репетиции. Я была до безумия влюблена в учителя музыки и, вернувшись из школы домой, думала о нем постоянно.
Свенсон кладет рукопись на стол. Это что, инкубаторы гудят? Нет, кофеварка. Он снова перелистывает страницы, будто надеясь, что, еще раз проглядев текст, найдет разгадку тайны, поймет, как Анджела Арго сумела такое написать. Откуда Анджела знает про «артериальные пути»?
Узнав ближе кое-каких писателей – а Свенсон в предыдущей жизни достаточно их перевидал, – перестаешь думать, что человек похож на свои тексты. Но здесь различие столь велико, что он должен… вернее, не может исключить возможности… плагиата. Пару лет назад студентка из класса Магды сказала ей, что стихотворение ее соученика содрано с оды Майи Эйнджелоу, написанной в честь инаугурации Клинтона. Неужели Магда не узнала текста? Магда, к чести ее, не узнала. Ей пришлось убить несколько месяцев на тошнотворные беседы с родителями плагиатора, деканом, университетским психологом.
Не может это быть плагиатом, или девочка совсем сумасшедшая – она же умоляла его прочитать ее текст, пришла к нему на беседу, утверждала, что смысл ее жизни в творчестве. Плагиаторы обычно сдают работы самыми последними. Им раз по десять приходится напоминать. Да ведь Анджела еще и «Джейн Эйр» любит, и Стендаля. Может, из нее действительно получится писатель. И не такое в жизни случается. Вся рукопись испещрена поправками – что-то убрала, что-то добавила, кое-какие слова заменила, причем всякий раз удачно.
Адам ставит на столик чашку с кофе, и Свенсон нервно вздрагивает.
– Спокойно, – говорит Адам. – Не дергайся. Это от заведения. Вид у тебя, старина, какой-то потерянный. Творческий застой? В семье нелады? Могу я чем-нибудь помочь?
– Да все со мной нормально, – говорит Свенсон. – Вот, сижу проверяю работы студентов. – Демонстрируя, как ему это надоело, он закатывает глаза.
– А хочется, небось, свое писать?
– В точку попал, – соглашается Свенсон.
Адам чешет загривок, перебрасывает на грудь хвост седых волос, стянутый черной резинкой.
– Сдается мне, там наверху так устроили, чтобы платили нам не за то, что нам нравится. Думаешь, мне охота жать на кнопки этой кофеварки…
– А ты бы чем хотел заняться? – спрашивает Свенсон. Зачем держать книжный магазин, если тебе это дело не нравится? Впрочем, он ни разу не слышал, чтобы Адам говорил о книгах.
– Чем бы я хотел заняться? – задумчиво повторяет Адам.
Стоп! Свенсон вовсе не ждет ответа. Он не хочет пускаться с Адамом Би в откровенные беседы.
– Хотел бы траву выращивать, – говорит Адам.
– Что тебе мешает? Люди на этом состояния делают. А если тебя поймают, считай, никакого разговора у нас с тобой не было.
– Да я не про дурь, – говорит Адам. – Разве что для личных нужд. Я даже курить больше не могу, у меня эмфизема начинается. Нет, я про лечебную траву. Гинкго, зверобой, женьшень. Это все новые рубежи. Борьба со СПИДом, с раком. Только силы уже не те, старого пса новым трюкам не обучишь…
Адам нависает над ним, ждет, едва не упираясь животом ему в ухо, когда Свенсон попробует кофе. Очутившись в этой живой картине – один стоит и смотрит участливо, а второй сидит, силясь изобразить благодарность, – Свенсон чувствует себя провинциалом-меланхоликом из Чехова или Тургенева, которому прислуживает старый слуга – Герасим или Фирс, – у которого тоже имеется своя потаенная мечта, отчаянная и недостижимая: домик собственный или белая кобыла. Свенсону тошно оттого, что Адам не может выращивать свою хипповскую усладу.
– А ты все-таки попробуй, – говорит Свенсон. – Найми ребятишек на черную работу. – Звучит фальшиво, но говорит он совершенно искренне. Он смотрит в слезящиеся глаза Адама. Да Адам моложе его!
– Кофе на рукопись не расплескай, – говорит Адам. – А то придется еще перед учеником извиняться.
Перед каким учеником? Свенсон рассматривает рукопись, будто видит ее впервые. И тут у него возникает странное желание сказать Адаму, что он только что прочел на редкость интересную первую главу – ничего подобного раньше не попадалось. Действительно хорошо написано. Ему вдруг кажется, что сочувствие к Адаму, в нем проснувшееся, каким-то образом связано с текстом Анджелы. Как он сам вчера говорил на занятии, хороший писатель помогает читателю видеть других людей. Ты становишься не лучше, а… раскрепощаешься.
– Ученик меня поймет, – отвечает Свенсон. – Они сами жить не могут без кофе.
– Да ну? Прямо-таки жить не могут? – говорит Адам.
Адам глядит на него с усмешкой. Но Свенсону плевать. Храни Господь Адама, храни Господь «Брэдстрит букс». Свенсон едет домой.
* * *
Свенсон взлетает вверх по лестнице. Настроение у него самое бодрое, от обычных тоски и подавленности не осталось и следа. Не так уж и противно преподавать, если есть хоть один студент, которому его слова могут пойти на пользу, который хотя бы в состоянии понять, что он говорит.
Через два дня после того, как он прочел рукопись, Свенсон позвонил Анджеле Арго. Но сначала долго решал, когда позвонить, что говорить и вообще нужно ли это. Порыв у него правильный – альтруистический и великодушный. Он редко приходит в искренний восторг. Кроме того, Свенсон боялся: а вдруг он чрезмерной похвалой смутит Анджелу и она откажется от своих экспериментов.
В конце концов на третий день вечером он позвонил ей из дому. К удивлению своему, он услышал, как автоответчик Анджелы нежно напевает голосом Роберта Джонсона «Ты лучше посиди со мной на кухне, видишь – собирается дождь». Затем раздался голос Анджелы: «Если хотите, оставьте свое сообщение. Дождитесь…» Длинный гудок. Он забыл, что собирался сказать, хотел уже повесить трубку, но пробормотал все-таки что-то маловразумительное – мол, первая глава ему действительно понравилась, и если она не рвется обсуждать ее в классе, пускай продолжает работать, можно будет поговорить и на консультации. Его прервали короткие гудки. Пленка кончилась кстати, не то он бы не удержался и сказал, что ему до чертиков не хочется слушать, как ее однокашники будут ей советовать, чем «улучшить» текст.
Повесив трубку, он понял, насколько осложнил себе жизнь. Теперь придется обзванивать всех остальных – искать рассказ для обсуждения, потом делать ксероксы, раздавать их всем. Рут Мерло, святая женщина, секретарша кафедры, увидела, что он бродит с растерянным видом по университету, и – о ангел! – предложила взять это на себя.
Итак, сегодня, если он ничего не перепутал, они разбирают рассказ Барби из Бэк-Бея. Пардон, Кортни Элкотт. Он спрашивал Кортни, не родственница ли она Луизы Мэй, но она такой не знает.
Настал черед Кортни: теперь ее свяжут, засунут в рот кляп и будут у нее на глазах расчленять ее дитятко. Свенсон, как всегда, начинает отождествлять себя с тем студентом, чей рассказ разбирают. Он всегда старается подать знак приговоренному – подмигнуть, кивнуть. Вот он и ищет глазами Кортни, но взгляд его упирается в Анджелу Арго, которая судорожно роется в своем рюкзачке. Как этому вертлявому хорьку удалось создать текст, лежащий – Свенсон проверяет, на месте ли он – у него в портфеле. С виду и не скажешь, что эта девица способна на такие синтаксически сложные предложения, что это она написала пронзительную сцену в курятнике.
Студенты наконец угомонились, и Свенсон говорит:
– Полагаю, все успели прочитать рассказ Кортни? – Это почему-то вызывает оживление. – По какому поводу веселье? – спрашивает Свенсон.
– Мы его не получили, – объясняет Карлос. – Кортни всех обломала.
Кортни одной рукой нервно проводит по лицу, а другой теребит медальон – оскалившийся серебряный бульдог, висящий на толстой цепи.
– У меня все экземпляры с собой, – говорит она голосом мультяшной мышки, прикрыв рот ладонью с трехсантиметровыми перламутровыми ноготками. – Я просто положила их в сумку и забыла раздать.
– Наверное, Кортни не хотелось, чтобы ее рассказ обсуждали, – говорит великодушная Нэнси.
– Надо было отдать тексты Клэрис, – говорит Макиша, и с ее логикой не поспоришь. – Тогда все бы их уже получили.
– Они у меня с собой, – повторяет Кортни. – Можно и сейчас прочитать. Рассказ короткий.
– Пусть Кортни сама нам его прочитает, – предлагает Мег. – А мы будем следить по тексту.
А Свенсону что сказать? Не позволю я Кортни читать вслух этот идиотский рассказ, не желаю такого терпеть и вам не советую?
– Кортни?
– Я согласна. – Кортни всегда разговаривает так, будто у нее во рту жвачка.
Ничего не поделаешь. Свенсон берет один экземпляр, остальные передает дальше.
– Что ж, спасибо, Кортни. За то, что нас выручила и спасла семинар.
Кортни делает глубокий вдох.
– Мне этот рассказ нравится. Это первая вещь из всего мной написанного, про которую я подумала: вот ведь хорошо получилось.
– Уверен, что и нам он понравится. – Господи помилуй, молча молится Свенсон. Как ведь скверно может все обернуться.
– Называется он "Первый поцелуй. Городской блюз ", – говорит Кортни.
– Так это же два названия, – говорит Макиша.
Кортни ее реплику игнорирует и начинает читать.
Летняя жара опустилась на раскаленную улицу, дышать было невозможно, особенно Лидии Санчес. Лидия сидела на грязных замусоренных ступеньках многоквартирного кирпичного дома и смотрела на детишек, возившихся в луже воды, натекшей из сломанного пожарного крана. Еще вчера она была такой же, как эти дети. Но теперь все изменилось.
Лидии было очень плохо. Утром она накричала на мать и ударила младшего братишку, отчего ей стало еще хуже. Она привыкла к городским улицам, по которым разгуливали преступники и наркоманы, и всегда держалась в стороне. Но теперь все было по-другому.
Кортни, похоже, долго трудилась над началом. Но дальше огрехи в грамматике и синтаксисе просто мешали следить за сюжетом. Говорилось в нем о Лидии, у которой возникло «серьезное чувство» к «красавцу парню» по имени Хуан, который был членом «крутой городской банды», называвшейся «Латинос дьяблос». Хуан хотел, чтобы Лидия вошла в «женский отряд» банды. Он пришел к ней и поцеловал ее, сидевшую в задумчивости среди «грязи и мусора, так похожего на человеческие отбросы, которыми было завалено все вокруг. Но это… это был ее первый поцелуй. И для Лидии он значил многое».
Хуан почти что уговорил Лидию пройти «суровый обряд инициации», после которого она бы стала настоящей «Латина дьябла». Но тут мать рассказала ей, что одного ребенка, «чудесную маленькую девочку», которую Лидия сама нянчила, убили – ее настигла случайная пуля во время уличной перестрелки. Кто это сделал? Конечно же «Дьяблос».
Кортни вздыхает с облегчением – читка близится к концу – и торжественно переходит к развязке.
И в этот момент Лидия поняла, что никогда не сможет жить в мире Хуана. Она не сможет любить человека, который в таком замешан. Однако ей нелегко будет сказать Хуану, что она отвергает его. И сумеет ли она? Найдет ли в себе силы? Лидия и сама не знает точно. Во всяком случае, пока.
На этом все. Конец рассказа. Больше она не написала ничего. Студенты дочитывают текст, и у Свенсона есть несколько секунд, чтобы придумать, что сказать, как вести обсуждение этой душераздирающей полуграмотной белиберды, именно что душераздирающей, поскольку, как он понимает, в опусе отражены лучшие душевные качества Кортни.
Он отказывается это принимать. Его преподавательский долг – отказаться принять такое. Кортни способна на большее. Чертовски жаль, что здешние правила не позволяют ему высказаться напрямик. Боже упаси посоветовать Кортни или любому другому ученику все порвать и начать заново, хотя именно так и поступают настоящие писатели, и сам он десятки раз отправлял в корзину рассказы и даже начало романа.
И вот теперь они все смотрят на него с тем же выражением ужаса, которое, он подозревает, прочитывается и на его лице. Или им рассказ понравился и они настолько взволнованы, что не могут подобрать слова? Да, конечно, и ему свойственно ошибаться… Он молча смотрит на класс, а затем говорит:
– Хорошо уже и то, что здесь никто не вступает в интимные отношения с животными.
– Да по сравнению с этим, – говорит Макиша, – история про курицу была гениальной. Опять эта расистская блевотина! Ну да, как встретишь на улице темнокожего, наверняка – либо бандит, убивающий невинных деток, либо наркоман. Как она называет братьев? «Человеческими отбросами»?
– Посдержаннее, Макиша, – говорит Свенсон. – Мы к этому еще вернемся. Обычно обсуждение мы начинаем с того, что нам в рассказе понравилось.
Он ждет невозможного, но тут вскидывает руку Анджела.
– Мне понравилось название «Латинос дьяблос». И еще – «Латина дьябла», похоже на «Леди Годива». Отличное название для банды.
Анджела выглядит как-то по-новому – увереннее, спокойнее. Будто замедлились психические реакции – ничего резкого, порывистого, словно кто-то положил ей руку на плечо, и она, угомонившись, притихла. Неужели все это из-за сообщения, которое оставил на ее автоответчике Свенсон?
– А «дьябла» – это испанское слово? – спрашивает Клэрис. – Бывает дьявол женского рода? – Свенсон порой не может понять, что Клэрис делает в Юстоне.
– Спорим, нет? – говорит Мег. – Они бы нам никогда такой власти не дали. Даже у дьявола должен быть член.
Свенсон укоризненно качает головой. Студенты сочувственно хихикают.
– Надо подумать, – говорит Карлос. – Вы же знаете, мои предки с Доминики. Мне насчет diabla ничего не известно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43