– Тед, прошу садиться. – Он возвращается за стол. – Благодарю, что, хоть я и не предупредил вас загодя, сумели выбраться.
– Да что вы! – говорит Свенсон. – В это время суток я всегда свободен.
– Да, хорошо… Ну что ж, может, без предисловий, приступим прямо к делу? Вы сначала посмотрите – тут у меня кое-что имеется… – Бентам выдвигает ящик стола, достает магнитофон, ставит посреди стала – ровно между ними. Сначала Свенсон решает, что ректор хочет записать их разговор. Но Бентам нажимает кнопку, пододвигает магнитофон поближе к Свенсону. Сначала слышен только неразборчивый гул, затем звучит женский голос:
"– Ненавижу, когда вы на меня так смотрите.
– Как «так»? – спрашивает мужчина.
– Как на собственный обед.
– Извините, – говорит мужчина. – Поверьте, я вовсе не хотел смотреть на вас как на обед".
Во время паузы Бентам смотрит на Свенсона. В его взгляде, обычно иронично-удивленном, читается явное презрение. Ну хорошо, если вам нужно, Свенсон готов признать: голос на пленке его. А второй – Андже­лы Арго. Откуда у них эта запись? Он слушает зачарованно – точно не знает, что будет дальше.
"– Я оставил ваш роман Лену Карри, – произносит голос Свенсо­на. – Он сказал, что чудовищно занят, но при первой же возможности его посмотрит. Естественно, может случиться, что он так и будет занят, а потом сделает вид, что прочел, и отошлет назад.
– Когда я могу ему позвонить? – спрашивает Анджела".
На пленке какой-то шорох. Что-то, очевидно, стерли. Наверное, не­кие ключевые слова, из которых ясно, что разговор на самом деле сов­сем о другом.
"–Да пошли вы! – говорит Анджела.
– Погодите! – говорит Свенсон. – Я вам тоже могу сказать: «Да пошли вы». Я уже сходил – отправился на Манхэттен на ланч с издателем, и тот вел себя так, будто я – последнее дерьмо, да еще посоветовал мне на­ писать воспоминания о детстве, обо всем том, что я уже описал в «Часе Феникса», только на сей раз он предложил мне выдать так называемую правду…"
Снова пропуск. Потом Анджела говорит:
– Не могу поверить, что вы это допустили! Не могу поверить, что вы не стали за меня биться. Да я позволила вам себя трахнуть по одной-единственной причине: думала, вы поможете мне отдать роман тому, кто сумеет хоть что-то…
– Вот уж не думал, что дело обстоит именно так, – говорит Свенсон. – Не понял, что вы просто позволили мне себя трахнуть".
На пленке снова только шорохи, затем раздается звук хлопающей двери. Шаги на лестнице. Какая аппаратура чувствительная – записа­лись даже шаги в коридоре. И тут только до Свенсона доходит: магнито­фон был на Анджеле. Шаги замирают. Свенсон вспомнил: он тогда еще подумал, что она замялась потому, что решала, не вернуться ли назад. А оказывается, просто запись останавливала.
Бентам выключает магнитофон.
– Господи Иисусе! – говорит Свенсон. – Оказывается, эта юная сучка явилась на консультацию оснащенная аппаратурой.
Бессмыслица какая-то. Зачем Анджела это устроила? Почему она ре­шила отомстить за то, чего еще не случилось? Ведь не знала перед их встречей, что с Леном у него ничего не вышло, и эта разоблачительная запись… она была, пожалуй, преждевременной. Нет, теперь он вспоми­нает, как Анджела сказала, что уже знала и все поняла по тому, что он не позвонил. Но как же она могла быть настолько хладнокровной, как уму­дрилась просчитать заранее, что стоит обзавестись доказательствами, которые могут пригодиться позже? Доказательствами чего? Зачем они могут пригодиться? Что Анджела затеяла? Решила его шантажировать – чтобы он ее не кинул, чтобы снова переговорил с издателем? Тогда по­чему она не послала эту запись ему? Почему отдала ее Бентаму?
– Вот сучка… – повторяет Свенсон, других слов у него сейчас просто нет.
Бентам деликатно морщится. Уставившись в потолок, он говорит:
– Тед, возможно, еще не время, но напоминаю: все, что вы скажете, может быть использовано против вас.
– Понятно, – отвечает Свенсон. – Я что, арестован? Вы мне зачитываете права Миранды ?
– Миранды? – Может, Бентам решил, что это женское имя? Что так зовут еще одну студентку, с которой Свенсон встречается?
– Мои законные права. Мы, американцы, находимся под защитой нашей Конституции.
– Ах, да, – кивает Бентам. – Конечно-конечно. Тед, эти улики, – он показывает на магнитофон, изображая на лице подобие сочувствия, – чертовски серьезны.
– В каком смысле?
– А вот это уже зависит от вас. – Бентам переплетает пальцы. – У нас есть несколько вариантов. Дело весьма неприятное, так что давайте я сразу все выложу. Студентка обвиняет вас в сексуальных домогательствах. Грозится привлечь к судебной ответственности университет. С учетом того, что она предъявила, я полагаю, вам следует подумать об отставке. Это был бы лучший выход для всех нас. Понимаете, старина, я не стал бы просить вас об этом только ради университета. Я бы сказал: хотите драться – вперед, деритесь. Но вы подумайте о своей семье, о своей репутации.
«Старина»! Свенсон и не предполагал, насколько противны ему эти академичные британцы, их напускная, словно «Мармайтом» намазан­ная, politesse. Какого ответа ждет от него Бентам? Слушаюсь, сэр. Сию минуту, только бумаги из кабинета заберу. А где же справедливость? Свенсон не виновен. Это Анджела потащила его в «Компьютер-Сити», Анджела заманила к себе в комнату, Анджела задрала юбку. Да, конечно, он мог отказаться. Просто сказать «нет». Ему известно про разницу поло­жения преподавателя и студентки. Но здесь дело было не в этой разни­це. Дело было в страсти. Скажем так, они взаимно соблазнили друг дру­га. Ему неловко даже позволить себе подумать, что дело было в любви. И не станет он так думать, во всяком случае в присутствии Бентама.
– А каковы же так называемые варианты? – Он тоже переплетает пальцы – подсознательно копирует Бентама.
– По-видимому, – говорит Бентам, – нам придется созвать комиссию, которая будет во всем разбираться. Собирать свидетельские показания. Беседовать со студентами. Комиссия составит заключение, даст рекомендации. Затем, если понадобится, будет устроено слушание дела. Могу предположить, что понадобится. – Он опять кивает в сторону магнитофона. – И так далее, – пожимает плечами Бентам.
– А если эта комиссия решит, что я виновен, что тогда?
– Тогда, Тед, нам с вами придется расстаться. Это основание для увольнения.
– А как насчет правовой процедуры? Мне следует обратиться к своему адвокату? – К какому адвокату? У него нет адвоката.
– Это же не суд, – устало отвечает Бентам. – Это сугубо внутреннее дело. В университетском справочнике про сексуальные домогательства все разъяснено.
– Э, погодите-ка! – возражает Свенсон. – Не было сексуальных домогательств. Я не принуждал эту девицу спать со мной в обмен на услуги по проталкиванию ее романа.
– А выглядит все это, – Бентам опять показывает на магнитофон, – как классический случай сексуального домогательства. Да, кстати… Мисс Арго обратилась ко мне с просьбой: просила вам передать, чтобы вы не пытались с ней связаться, пока не будет принято решение по этому делу.
Мисс Арго? В этот момент Свенсон и решает, что тонуть будет вмес­те со всем университетом. Нет, он не уйдет молча и покорно. Если уж так – пусть рушится все. Еще посмотрим, выстоит ли Юстон. Нет, он, черт подери, сдаваться не намерен! Но до него постепенно доходит и все остальное. Жизнь его кончена, брак рухнул. Шерри его бросит, он останется один, без работы, на улице. Придется продавать дом, нани­мать адвокатов.
– Что скажете, Тед? – спрашивает Бентам.
– Давайте, приступайте. Объявляйте слушание дела. Сколько времени займет эта чертова процедура?
Ректор смотрит на календарь, но это пустая формальность. Дата ему уже известна.
– Что ж, начинаются рождественские каникулы, потом лекционный период. Думаю, тянуть не надо. Скорее всего, это будет на второй неделе следующего семестра.
– Замечательно, – говорит Свенсон.
– Знаете, такие истории для коллектива бывают весьма пагубны, они только распространяют заразу. Чем раньше они вскрываются, тем меньше нежелательных последствий. Вы, естественно, все это время будете получать свою зарплату. Но для всех будет лучше, если вы пока что приостановите преподавательскую деятельность. Я попрошу Магду Мойнахен взять на время вашу группу. До конца семестра осталось всего три занятия. Считайте, вы получили краткосрочный академический отпуск. Займитесь пока творчеством.
На этой фальшиво-игривой ноте Бентам встает, протягивает руку, Свенсон отказывается ее пожимать. Он просто стоит и смотрит на Бентама в упор. Уголок рта у Бентама подергивается: такое нарушение пра­вил приличия его задевает всерьез. Роман со студенткой – ничто в срав­нении с отказом пожать коллеге руку.
Свенсон понимает, что отказ от рукопожатия – мальчишество. Рег­рессивная реакция, но куда более регрессивна его обида на то, что его отстраняют от занятий. До конца семестра. А может, навсегда! Детская эйфория сменяется вполне взрослым предчувствием горечи сожаления.
– Тед, мы с вами еще побеседуем, – говорит Бентам.
– Боюсь, придется, – отвечает Свенсон.
Свенсон выходит на лестницу перед главным входом и вдруг оста­навливается: он парализован, никак не может сориентироваться в про­странстве. Престранное ощущение. Он не понимает, где находится. По­ка преподавать он не будет. Тогда что он делает в кампусе? В кабинет к себе он идти не может – там стоит телефон, который только напомнит ему, что позвонить и рассказать о случившемся некому.
Можно уехать из города. Они этого и хотят. Но сейчас, наверное впервые за то время, что он здесь, уезжать Свенсон не хочет. Хочет про­сто пойти домой, но домой нельзя – там каждая комната, каждая безде­лушка будут немым укором, доказательством того, как опрометчиво, бес­цельно он все разрушил; будут напоминать ему, что надо рассказать Шерри – а как это сделать?
Как выясняется, он еще в силах сесть за руль. Он несколько раз объ­езжает кампус. Наверное, это и называется у психиатров «реакцией бег­ства». Вот так просыпаешься утром и обнаруживаешь себя в Каракасе. Он отправляется домой, ложится, не раздеваясь, в постель. Дважды встает в уборную, снимает ботинки, засыпает, в полдень просыпается, снова засыпает, просыпается в три, принимает душ и едет в амбулато­рию.
В приемной за столом сидит Арлен Шерли.
– Тед, привет! – говорит она.
Море слез, плещущееся в ее голосе, вот-вот выйдет из берегов, и Свенсон сразу решает, что она знает, что с ним стряслось. Да нет же, это чистая паранойя. Арлен не самый посвященный в университетские дела человек. Однако говорить она почти не в силах, только машет рукой в сторону кабинета, где сидит и заполняет карты Шерри. Увидев жену, он хочет немедленно броситься к ее ногам, рассказать всю правду, по­клясться в вечной любви и молить о прощении.
– Давай сходим куда-нибудь поужинать, – предлагает он.
В глазах Шерри мелькает огонек настороженности. Вот до чего они докатились. Стоит пригласить жену на ужин, и она подозревает в этом некий тайный умысел.
– Есть повод для праздника? – спрашивает Шерри.
– День без катаклизмов – разве не повод?
– Вполне достойный.
– В «Мэйбеллин»?
– Да ну тебя! В Берлингтон? Лучше отпразднуем там месяц без катаклизмов.
– Таких месяцев не предвидится, – говорит Свенсон. – Так что давай уж сегодня. Может, прямо сейчас?
– Тед, сейчас только четыре часа дня.
– Ой-ой-ой. Похоже, Альцгеймер близится. Извини.
Рабочий день Шерри почти закончен. Арлен все сама закроет. Они договариваются встретиться дома – Шерри надо принять душ и пере­одеться. Свенсон мчится домой – хочет приехать первым, словно там остались улики, которые нужно срочно уничтожить. Он чувствует себя мальчишкой, который в отсутствие родителей назвал к себе гостей, а на самом деле он мужчина средних лет, весь день провалявшийся в посте­ли. Один. Шерри пока незачем ничего говорить. Неизвестно еще, что последует за таким откровением.
Он застилает, снова разбирает постель, опять застилает, но получа­ется она неубедительно. Он чувствует себя больным, страдающим обсессивно-компульсивным расстройством. Он забирается в кровать одетый, только на сей раз ботинки снимает сразу. Он может признаться в том, что лег подремать – сейчас, а не утром, но получается ненатурально: он лежит зажмурившись и прислушивается, не едет ли Шерри; в этом со­стоянии он пребывает, когда Шерри уже входит в дом и окликает его. Он не отзывается, и она поднимается в спальню. Глаз он не открывает.
Шерри проходит в ванную. Он слышит, как шумит вода. Выждав не­сколько минут, он идет за ней следом. Стучит в дверь – Шерри терпеть не может сюрпризов.
Тело Шерри, скрытое шторкой и клубами пара, действует на него ровно так, как описывал это старина Павлов. Они смотрят на силуэты друг друга. Шерри вылезает из ванны. Прежде чем посторонние – и во­обще любые мысли – его наконец оставят, Свенсон думает, как это вы­глядело бы со стороны: мужчина собирается переспать со своей женой за пару часов до того, как скажет ей, что скорее всего лишится места, по­скольку спал со студенткой. Но одно осталось бы скрыто от глаз посто­роннего наблюдателя – то, как глубоко, как отчаянно Свенсон любит Шерри.
В семь вечера в будний день «Мэйбеллин» почти пуст. Но таково уж везе­нье Свенсона и Шерри – они сидят рядом с юной парой, столь безумно влюбленной, что к еде они не притрагиваются, не шевелятся, не разго­варивают, лишь робко смотрят друг на друга поверх бокалов с вином, ко­торого и не пригубили.
Заметят ли они, если Свенсон заберет с их стола бутылку и опорож­нит ее, пока официантка не подала ему вина? Оно ему нужнее, чем им. Обычно музыкальный центр в «Мэйбеллин» играет коронную смесь из Чака Берри и Вивальди – вот еще один симптом биполярного расстрой­ства, побудившего этот сравнительно новый и вполне популярный рес­торан сделать фирменными блюда из рациона вермонтских фермеров. Но сегодня проигрыватель молчит, наверное, сломался, и Свенсон ли­шен завесы посторонних шумов, под которые он собирался признавать­ся Шерри.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43