Только в крике и получалось. Первый драчун и хулиган в школе был, и какой! Даже вам сказать неудобно, стесняюсь.
Ну, батя сел на своего коня. Пора его останавливать.
— Пап, сейчас ты начнешь, какой ты усидчивый был, работоспособный и как любил учиться прилежно, и как я не в тебя.
— Вот видите, — мы смеемся, — он все сам знает. А до сих пор такой же остается, не меняется.
Она сидит и слушает.
Я смотрю на нее. Какая ж она обалденная. И так сидит красиво, очень элегантно, то ли изящно, не знаю точно слова, но напряженно.
— Вы, Наташа, явную ошибку сделали, с ним связавшись, позвольте мне вам как старшему заметить. И немного знающему.
Она почти смеется:
— Почему?
— О, если бы я знал это «почему», я бы его сам с ног до головы переделал.
— Такой плохой? — спрашивает она.
— Нет, он не плохой мальчик, в нем много есть хорошего, добрый. Но непослушный. Абсолютно. Так что вы учтите и проверьте, не ошибаетесь ли вы, с ним встречаясь.
— Хорошо. — Теперь она смеется, расслабляясь.
— Пап, с чего ты взял, что мы встречаемся?
— А-а… ну как тебе сказать, догадался. Я все-таки прожил немалую жизнь, могу разобраться. А ты хочешь сказать, что нет?
— А-а, ну как тебе сказать. Я прожил недолгую жизнь, и я не знаю, как это называется, может, и встречаться.
— А я бы встречался, — уверенно говорит он, — она красивая девушка, эффектная.
— Благодарю вас за комплимент, вы очень добры.
— Что же тебя останавливает?
— Ну, не думаю, что я бы Наташе понравился… тем более после тебя, такого «крассавца».
Он вечно меня подкалывает.
— Почему, вы мне нравитесь, — тихо говорит она.
— А, вот как! Может, я тогда выйду, чтобы не мешать, — говорю я.
— Ладно, стой уж, Отелло. Вы так не шутите, Наташа, он ревнивый, как сто чеченцев, глотку перережет. Он, собственно, и вырос среди них, вместе с ними якшался, к умным мальчикам, начитанным, его не тянуло.
Я улыбаюсь, мне забавно слушать отца. Все то же самое, все одно и то же, только интонации другие, мягче.
— Пап, а у нее не плохие ноги, да? — спрашиваю я, так как он часто смотрит на разрез у колена.
Он не смущается:
— Как тебе сказать, даже очень не. Но в этом ничего зазорного нет, ты не смутишь меня…
— Еще бы!..
— Это приятно, когда женщина обладает красивыми, я бы сказал, зовущими ногами. Как вы считаете, Наташа?
Она делает движение.
— Мне трудно судить…
— Как сказал еще Пушкин: «В России вряд ли вы найдете две пары стройных женских ног!» Замечательно сказано. Так что вы, Наташа, составляете прекрасное исключение. И я только восхищаюсь, любуясь, а плохих мыслей у меня нет, как Саша представляет.
Мы смеемся.
— Пап, а чего сегодня празднуем?
— Спроси у матери.
— Мам, — кричу я, — какое торжество?
— У папы пять лет, как он защитил докторскую диссертацию.
— Не в пример некоторым, — говорит он, — кого за письменный стол не загонишь.
Тут я согласен. Бате есть что праздновать, ему эта диссертация боком далась: семь лет ночами писал, а днем работал, и в отделении оперировал, и на кафедре преподавал, — нелегко было.
— Пап, поздравляю от всей души.
— Простите, — сказала Наташа, — я не знала, какое у вас событие, поэтому… — она встала, взяла конвертную сумочку и быстро ее раскрыла, протянув ему маленький бархатистый коробочек.
— Не стоило, право, Наташа. Но благодарю нас от всей души. Вы очень тронули меня.
Я смотрю на нее удивленно.
Господи, почему все так поздно замечаю я. Он раскрывает коробочку черного бархата, там запонки, они сияют и переливчато горят.
— Я очень люблю запонки, Наташа, и у меня их вечно нет, жена теряет. Так что большое спасибо!
— Я рада, что вам нравится, я, правда, не успела…
— Что вы, это прекрасный подарок. — И тут он вглядывается. — Подождите, да это же золото.
Она стоит молча. Нет, я балдею от нее, ее фигуры, бедер, всего ее вида, — я уже опять хочу в ту старую маленькую комнату и мять, ломать, сжимать ее страстно бьющееся тело.
— Это очень дорогой подарок, Наташа, я не ожидал. Я не могу принять его.
— Что вы, не стоит упоминания.
— Вы студенты, вам нужно деньги экономить.
— Папа, успокойся, это от чистого сердца, и не надо никого обижать.
Вечно деньги для него роль необыкновенную играют. Может, потому, что трудно даются. Давались, сам все зарабатывал.
— Ну, хорошо, уговорили. Тогда за мной вам тоже подарок к вашему дню рождения.
— Спасибо большое. — Она садится. Он добавляет:
— Хотя я считаю, что первый и самый ценный подарок я вам уже сделал: Сашу…
Мы все смеемся.
— Нелегкий подарок, должен вам сказать, Наташа, тяжелая ноша. Так что не обижайтесь на меня!
Она смеется очень звонко.
— Санечка, пойди на минуту сюда, — зовет мама.
Я иду на кухню, она раскладывает все по тарелкам сразу из холодильника: отец любит, чтобы то, что должно быть холодным, было холодным, ледяным, а что горячим, то таким, чтобы в рот невозможно было взять.
— Очень приятная девочка. Это что, новая? У нее сильный вкус.
— Ма, какие-то ты слова находишь.
— У-у, давно ли ты такой выборочный к словам стал? Неужели это серьезно, такое только с Натальей было.
— Ма, мы потом поговорим, хорошо?
— Хорошо, — она улыбается, — помоги мне это отнести.
И тут меня как током обжигает. Я бросаюсь в комнату, и вовремя: ее рука уже к сумочке тянется. Я наклоняюсь и шепчу:
— Наташ, не кури, умоляю, он ненавидит, когда кто-либо курит из близких ему, особенно женщины.
Она улыбается мне, когда я отклоняюсь, и говорит:
— Спасибо, — и вздыхает плечами облегченно.
— Прошу к столу, — говорит мама, и мы садимся.
— Наташа, вы где предпочитаете сидеть? Ну, конечно, возле меня, а не возле Саши, — новая пластинка всегда приятней, чем старая.
Она улыбается, а губа вспухшая. Мне ее жалко.
— Я только, простите, если можно, руки сначала помою.
— Да, конечно, всегда пожалуйста.
Мама показывает ей ванну и дает чистое полотенце.
Отец открывает шампанское и разливает по бокалам.
— Ну, как живешь, Саня?
— Неплохо, пап, спасибо.
— Девочка у тебя, вижу, новая, приятная, а чем в занятиях порадуешь, сколько оценок хороших получил, сколько похвал от преподавателей заработал, как в науке продвинулся?
— Пап, оценки и похвалы нам ставят только в сессию, а сейчас еще…
— То есть ты хочешь сказать, как это по-твоему, «рано суетиться». Понятно, от сессии до сессии живут студенты весело! — Он смеется.
И в этот момент появляется она.
— Где мне можно садиться? — сама скромность, очарование, и губы уже не заметно.
— Где пожелаете, Наташа, гостю почетное место. — Она садится рядом, с другой стороны ее — папа, он на почетном месте, как всегда.
— Мам, сядь уже, — говорю я, она вечно суетится, что-то добавляет и прибавляет.
Я встаю и поднимаю бокал.
— Папа, я тебя поздравляю от всей души с успешным завершением диссертации, тогда. Рад, что не в сына растешь, не в меня удался, грызешь гранит науки, нам его осколки собирать предоставляя…
Мама усмехнулась чуть-чуть, вспоминая.
— И я желаю тебе только здоровья, потому что, когда есть оно, есть все, — счастья, исполнения, долгих лет жизни — и чтобы ты пережил еще меня.
Батю это тронуло, он встал.
— Ответный тост. Пережить тебя, сынок, я не хочу, не дай бог, как говорится. Мой отец, твой дед, говорил, что родители не должны переживать своих детей. А вот я желаю тебе, чтобы ты пошел по стопам отца, и если уж не на учителя, как Наташа, то в ученые, и внес свою посильную лепту, желательно побольше, в прекрасную науку — литература!
Я улыбаюсь: батя, батя, он педагог от рождения.
— И в заключение, если ты, конечно, позволишь, если, конечно, — и Наташа поцелует меня, я буду полностью вознагражден и отмщен за все мои страдания.
Она все еще удерживает хрустальный бокал, не ставя.
И смотрит на меня.
— Ты как, чеченец, не против, не убьешь отца?
— Конечно, пожалуйста.
Она встает, наклоняется и целует его в щеку. Папа расплывается от счастья.
— Поцелуй Чаниты, теперь я понимаю, почему Саша с вами встречается… С молодыми я просто молодею, должен сказать вам. Ну, на здоровье и спасибо за все!
Мы пьем шампанское.
На столе мои любимые салаты, которые делает мама. Отец ухаживает за Наташей и говорит:
— Наташа, если вы еще захотите, говорите, не стесняйтесь.
— Нет, спасибо, этого достаточно.
— Я не о салате…
Я уже понимаю о чем.
— Я о поцелуях…
Мама смеется, не останавливаясь. Наташа тоже от души смеется, она, правда, не поняла сначала. Батя, когда есть кто-то третий, бесподобный, острит и добрый, и чувство юмора у него прекрасное, но как со мной наедине — опять то же самое, опять к проблемам образования, поведения и воспитания.
Я смотрю на нее, как она ест: очень воспитанно. Мне почему-то было неудобно приводить ее к нам в дом, маленькая квартира, сжатая с туалетом ванная, мне все время вспоминается наша квартира на Кавказе, она была огромная, а в коридоре я и кегли играл, бросая шар из одного конца в другой. Но она как-то сразу вписалась в эту комнату заставленным столом, что чувство этой неловкости и тесноты московского жилья у меня исчезло.
— Наташа, еще шампанского?
— Да, пожалуйста. — Она поднимает бокал, и сверкает кольцо.
Отец обращает внимание.
— А это что, дань моде, сейчас все молодые люди носят?
— Нет, я замужем.
Отец останавливается, осмысливая, а мама вскинула взгляд на меня.
— Мне нравится, что вы честны, Наташа, и не делаете секрета. А Саше я скажу, что нехорошо вмешиваться в чужую жизнь и мешать чужому дому.
— Что вы, это я, скорее, вмешиваюсь в его жизнь и мешаю, он здесь ни при чем.
— Ну да, конечно — «святой дух», — говорит отец, и мы улыбаемся.
— Помнится, когда-то он давал себе обещание… Ну, да не важно. Раз вам нравится, то на здоровье. Это личное дело. Хотя с какой стороны смотреть.
— А где ваш муж, Наташа? — спрашивает мама, она простая, как все простое.
— Во Франции, работает экономистом.
— Мам, ты еще спроси, как он к этому относится.
Батя смеется, оценивая:
— Она у нас с повышенным чувством такта.
— Ну, прямо мать выставили, как деревню. Я просто спросила, а налетели сразу, как коршуны. Я ничего не имела в виду. Наташа, я надеюсь, вы не обижаетесь на меня?
— Что вы, нет, конечно.
— У Наташи вот, например, есть хорошие привычки. — Папа тонко переводит разговор.
— Какие? — Она смотрит открыто на отца.
— Руки мыть перед едой.
Мы смеемся так, что бокалы и тарелки трясутся. Она даже развязывает легкий платок-шарф на шее.
— Вы напрасно смеетесь, — говорит отец, — я с Сашей бился до седьмого класса, пока приучил руки мыть после двора, и, чего уж там греха таить, после туалета тоже. Правда, сейчас он исправился, стал хорошим мальчиком, по двадцать раз на день руки моет, я уж думал, не сводить ли его к психиатру. А у вас, Наташа, никого медиков в семье нет? Вы руки сами научились мыть? Или они вас тоже долго и упорно приучали?
— Нет, я сама с детства. Хотя у меня дедушка медик был…
— Хотите сказать — это его заслуга, а иначе нет, да?
Мы опять смеемся.
— А в какой области медицины он практиковал?
— У нее, пап, дедушка не практиковал, он изучением и исследованиями субтропической медицины и инфекций занимался. Ты слышал такую фамилию — Гарус?
— Конечно! — Он даже привстал. — Это ваш дедушка, Наташа?
— Да, — ответила она.
— Крупнейший был ученый, его же именем в Москве институт назван, большой мозг был. Я еще когда в институте учился, изучал его работы и труды, выдающийся ученый.
Он поднял бокал.
— Ну, Наташа, второй тост выпьем за вашего знаменитого дедушку (земля ему пухом) и сильнейший ум ученого, преклоняюсь перед тем, что он сделал в медицине.
Мы встали все и выпили до дна. Кроме мамы, она не могла пить много.
— Спасибо большое, — тихо и грустно сказала Наташа.
— И мне очень приятно, — добавил отец, — что внучка такого ученого в нашем доме сидит со мной за одним столом, — и он поцеловал ее тонкую руку.
— Благодарю вас. — Она немного была смущена.
— Ну все, батя, — шучу я, — теперь твои симпатии к ней безмерны и нескончаемы.
— А я это сразу сказал, как только увидел ее… ноги.
Улыбки на лицах, а мама подает горячее. Жареную курицу в майонезе со сметаной, картофель, запеченный с грибами, и еще вареный язык, как второе добавление ко второму.
— Ну, тут и покушать можно, да, Сань, жаль, что твоего брата здесь нет, ох, покушать любит, редкий мастер.
И он останавливается, глядя на мое лицо.
— Ну, хорошо, хорошо. Я-то могу упоминать его имя.
Наташа вопросительно смотрит на меня. Я еле сдерживаюсь, отец это понимает и переводит моментально разговор:
— Ну, навались, ребята, студенты всегда голодные, тем более после занятий. — Кстати, ты был сегодня на занятиях, Саша?
— Конечно, пап, как всегда.
— Поразительный человек, Наташа! Когда бы ни спросил — он всегда бывает на занятиях, но я ни разу не видел ни книжки, ни учебника, ни портфеля в его руках, как он учится, не понятно.
— Вам какую часть? — спрашивает мама.
— Любую, пожалуйста.
— Удивительный ученик! Правда, читает много, этого не отнять. И что у вас там за институт такой, куда смотрят ваши профессора! Вы тоже так учитесь?
— Как? — спрашивает она, принимая из маминых рук тарелку.
— Ну, без портфеля.
— У меня сумка, всегда.
— А, ну что ж, — говорит отец, смеясь, — это существенный довод.
Я смеюсь, не могу остановиться. (Я когда смеюсь, то не могу остановиться.)
— Па, но ее не надо воспитывать, она уже воспитанная.
— Напрасно ты так думаешь: человека, говорил Макаренко, надо воспитывать до глубокой старости.
— Ну, пап, теперь давай, что говорил Пирогов, потом твой Павлов.
— Наташа, а почему вы так мало едите?
Я тоже обратил внимание. Я не узнаю ее, где та решительная девочка. Отец вставляет:
— Если будете мало есть, с Сашей вам никогда не справиться. Это точно! О, это еще та акула, тигровая. Его челюсти я на себе знаю. Когда он маленький был и обижался, я подставлял ему руку ко рту, и он впивался, — клыками, — а я поглубже старался засунуть, чтобы зубы его раздвинуть, и мне не больно было.
Все улыбаются воспоминаниям детства. И тут я говорю:
— Папа, я тебя хотел спросить давно, насчет сифилиса…
— А что, уже, Саша?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49