— Нет, она не может подойти.
Пауза.
— Потому что мы обедаем. Что ей передать?
Пауза.
— Нет. Я уже объяснил, что мы обедаем. Она вам обязательно перезвонит, когда мы закончим.
Пауза.
— Да, передам. До свидания. — Он положил трубку. — Твоя сестра звонила.
— Ты не должен подходить к телефону!
— Почему? Тебе стыдно?
— Джереми, да она наверняка уже в службу спасения названивает.
— Зачем?
— Ты прекрасно знаешь зачем. По этому номеру никто никогда, кроме меня, не отвечал.
— У тебя не бывает гостей?
— А ты как думал? Нет, конечно.
— И тебе очень важно, что подумают родные?
— Да, важно. У меня других родственников нет.
— Теперь есть я.
— Просто я хотела, чтобы вы познакомились несколько…
— Как именно?
— Иначе.
Я представила себе, как поднимается занавес, грохочут фанфары, по сигналу выпускают стаю белых голубей, и рампа мигает тысячами пульсирующих лампочек…
Джереми стал собирать посуду. Я сидела за столом, погрузившись в задумчивость, в голове зудел какой-то однообразный шум. Я ждала, когда объявится Лесли, и она не замедлила прибыть ровно через восемь минут. Сестрица вызвала меня по домофону, и я ей открыла.
— Привет, Лесли.
— Лиззи, что за мужчина подходил к телефону? Ты же никого к себе не водишь.
— Ну спасибо, сестрица.
Сжимая в кулачке сотовый телефон, она энергично прошептала:
— Позвонить в полицию?
Я сказала:
— Неужели так дико застать мужчину у меня в квартире?
— А то! — Она зашла на кухню, ожидая увидеть там моего избранника. Я прошла следом, но за столом никого не оказалось. Из ванной доносился шум воды.
Лесли прошептала:
— Как его зовут?
— Джереми.
— Джереми? В наше время мальчиков так не называли.
— Он не наш сверстник.
В этот самый миг из ванной показался виновник светопреставления, с голым торсом, и обратился ко мне:
— Лиз, у тебя не найдется какой-нибудь рубашки на время? Моя совсем развалилась. — Тут он обратил внимание на гостью и, как ни в чем не бывало, проговорил: — Здорово. Я Джереми.
По реакции посетительницы можно было подумать, что из ванны выскочил танцующий песик Снуппи. Сестра пожала протянутую ей руку и в полном замешательстве ответила:
— Я Лесли.
Сын спросил:
— Может, десерт? У тебя что-нибудь есть?
— Да ты куда лучше на кухне ориентируешься. — Я подкинула ему рубашку из шкафа с надписью «Хард-рок кафе. Гонолулу» — подарок Уильяма.
Парень взглянул на гостью.
— Как насчет сладкого? — Та вяло кивнула, глядя, как красивый незнакомец неторопливо натягивает через голову рубашку. Он вполне мог сойти за мальчика по вызову; бедняжка Лесли была в замешательстве.
Кроме шоколадного пудинга в пластиковых стаканчиках, на кухне ничего не обнаружилось. Джереми открыл их, вылил содержимое в одну большую миску и стал взбивать в нечто, напоминающее по консистенции какой-нибудь мусс из французской кухни.
— Так, значит, это твоя сестра?
Бедняжка медленно проговорила:
— Почему у меня такое чувство, будто я сплю?
Пришлось прояснить ситуацию:
— Лесли, я сейчас тебе кое-что расскажу… — Ее зрачки сузились до размеров булавочной головки. Забавно, как в самый, казалось бы, неожиданный момент обращаешь внимание на подобные мелочи. Я взяла со стойки бокал и початую бутылку виски. — Выпьешь?
— Еще бы…
Я наполнила бокал и протянула сестре.
— Лесли, это мой сын Джереми. Знакомься, вот твоя тетя.
Несчастная опустилась на табурет, и на ее лице появилось странное выражение: словно она только теперь вспомнила, куда положила дорогую ей вещь, которую многие годы считала потерянной.
— Приятно познакомиться, — ответил Джереми и, пока новоиспеченная тетушка пыталась обрести дар речи, добавил: — Незачем напитку пропадать. — Долил ее бокал до краев и пригубил.
Сестра взглянула на меня, и я проговорила:
— Вот так. Привыкай, дорогая.

***
В Риме мы приземлились в субботу; на следующий день, в воскресенье, нас погрузили в албанскую колымагу и повезли в Ватикан. Когда отец узнал, что я туда поеду, он был недоволен — на том мои познания о Ватикане и закончились. Понятия не имею, для чего нужен Папа Римский. Учитывая мои скудные знания офисной политики, которая проводится в «Системах наземных коммуникаций», могу предположить, какой гадючник представляет собой Ватикан.
Увы, единственный католик в группе держался от нас на расстоянии, опасаясь, как бы его не поглотила наша еретическая энергия. Перефразирую предостережение, которое он дал нам незадолго до прибытия: «Религии созданы таким образом, чтобы просуществовать дольше каждого отдельно взятого человека. Поэтому то, что со стороны вам кажется ненормальным или дурным, — всего-навсего система выживания, вырабатывавшаяся веками».
На практике же выяснилось, что женщинам не разрешено проживать в черте города, отчего девчонки из группы рассвирепели. Во время прогулки по площади Святого Петра мы не могли отделаться от ощущения, будто совершили скачок в прошлое. Кошмарно провели время. Воспоминания о наших милых «эльфах», как мы их между собой прозвали, стерлись при виде тысяч пожилых мужчин с четками в руках. Эти люди выглядели древними, окончательно выжившими из ума старцами. Колин то и дело спрашивала, «где жбан, в котором топили ведьм». На мостовой, пропахшей, как все в тогдашней Европе, дизелем и уриной, были припаркованы сотни туристических автобусов, и мы без зазрения совести курили у своего вонючего «тарантаса». Мистер Пузо никогда не принадлежал к числу моралистов, и все дымили от души. Наш руководитель прекрасно понимал, что выговаривать за это в насквозь прокуренной Европе также глупо, как в Ванкувере запрещать ходить по магазинам — никто и внимания не обратит.
Мальчишки устали не меньше нашего, да и после перелета еще не пришли в себя, так что экскурсия по Ватикану была скорее вынужденной необходимостью, чем удовольствием. Царящее вокруг уныние наводило на мысль, что где-то в Риме наверняка есть некий аналог «Плейбойского особняка», просто его намеренно от нас скрывают.
Мы стояли, как сваи в доках, и бесконечно долго ждали. Наконец на балконе показалась крохотная белая фигурка, которая стала что-то выписывать руками. Грянул голос в усилителях, распугав голубей на площади и напомнив нам, что мы страшно проголодались, а организм давным-давно усвоил утренний кофе с молоком и круассаном. Настроение сего действа, равно как и его декорации наводили на мрачные мысли. Казалось, мы застряли в больном, умирающим мире, который хочется взять и разбить вдребезги, чтобы потом на его месте выстроить что-нибудь удобоваримое.
В автобусе меня снова начала снедать тоска по дому. Было воскресенье, а ресторан, к которому нас прикрепили, оказался закрыт — то ли по вине бастующих, то ли из-за каких-то организационных неувязок. Словно закрылся весь город, за исключением Ватикана. И мы, десяток голодающих подростков, остались без еды; нам удалось обнаружить лишь газетный киоск, где продавалась жевательная резинка.
Мы проезжали Колизей, хотя на экскурсию нас должны были отправить несколькими днями позже. Автобус кружил по узким улочкам, построенным для колесниц и похоронных процессий. Все магазины были закрыты ставнями. Я даже стала задаваться вопросом: жива ли еще в Италии экономика? В тот день мне особенно запомнился закат — нечто из ряда вон выходящее: кораллово-розовые лучи порхали над темными силуэтами птиц, стайками перелетавшими с дерева на дерево. Солнце озаряло придорожную забегаловку в нескольких милях от нашей гостиницы. Заведеньице располагалось на самой окраине города, но там все-таки удалось раздобыть съестное: гамбургеры с горчицей-кислятиной, которую мы соскребали черными пластиковыми ножами. Я съела половину порции и закусила пилюлями мистера Бердена: они здорово помогали забыться. На тот момент единственное, что мне хотелось, — протянуть оставшиеся девять дней под общей анестезией.
Итак, после целого дня на таблетках я вдоволь наплакалась и заснула. О-хо-хо. Почему так хотелось домой? Понятия не имею. Теперь, при воспоминании о тех днях, кажется, что, попав в чужую страну, я должна была прыгать от счастья — ведь по большому счету это тот же дом, да только с новой для тебя атмосферой.
Удалось ли мне во второй день путешествия посмотреть на голые изваяния? О да, и еще как. Они стояли повсюду. Сложнее было их не заметить. Девчонки хихикали, натыкаясь на каменные гениталии; мальчики притихали при виде обнаженных грудей. Я, например, не вижу эротики в женских статуях: мы, женщины, не слишком хорошо воплощаемся в мраморе: мы расцветаем на полотнах. Вот каменные мужские торсы — другое дело: между искусством и порнографией пролегает тонкая, как лезвие бритвы, грань. Как бы там ни было, я скоро насмотрелась на каменные телеса и перегорела — тоска по дому затмевала остальные впечатления. Хотя с ностальгией-то как раз справиться несложно: вернешься домой — и все. Вот бы такое средство от одиночества. Крутиться в компаниях? Не помогает: одиночество в толпе — самый жалкий вариант. С другой стороны, среди людей по крайней мере появляется шанс, пусть и призрачный, встретить того самого, единственного, чье присутствие способно успокоить разгоряченный мозг. А в одиночестве, в квартире, вероятность равна нулю.
Как и все одинокие, я частенько пытаюсь вычислить, каково мое место в общей иерархической лестнице. Что лучше: быть одной или поддерживать отжившие отношения? Насколько жалок одинокий человек, который завидует тем, у кого от любви осталась лишь видимость? Опять же не забывайте, я могу рассуждать о привязанностях лишь в теории. Или бывает еще так — вас уже ничего не связывает, и лично вы одиноки в отличие от своей половины. И как следствие возникает вопрос от противного: возможно ли любить двоих одновременно?
Когда я разбиваю одиночество на градусы и шкалы, пытаюсь разложить его по полочкам, тут же приходит в голову, что фортуна от меня отвернулась не зря. «Нет, Лиз, перестань, ты к себе несправедлива».
Семь лет назад.
Кажется, будто век минул, а помню все, как случившееся вчера.
Плесну-ка вина в бокал.
О Господи.
Не думала я, что будет так трудно.
…Итак, продолжим. Очень важно уяснить, в какой последовательности происходили события. Со времени той памятной поездки в Италию прошло более двадцати пяти лет. Комета Хейла-Боппа и Джереми появились на моем небосклоне семь лет назад. И вот я в 2004 году, сижу в квартире, пишу о Риме, и тут — БАЦ! Говорят, у некоторых перед приступом жесточайшей мигрени сыплются искры из глаз; я тоже по-своему чувствую приближение очередного припадка хандры. Это ломка не столько эмоциональной природы, сколько медицинской. Стоит моей ауре качнуться в сторону депрессии, я безотлагательно применяю один из многих стратегических маневров: стараюсь лишить неприятеля основной массы сил. Прыгаю в машину, еду на ярмарку — куда угодно, лишь бы народу было побольше, — смотрю на яркие краски и прислушиваюсь к голосам. Когда магазины закрыты, ищу комедии на театральных афишах или иду в какое-нибудь заведение.
Люблю девяностые. В те годы неожиданно появилось множество мест, куда может пойти одинокий человек, чтобы побыть среди себе подобных. Люди упорно делают вид, что все у них прекрасно. Что ж, этим я и занимаюсь в кафе. Пусть внутри буран, пусть штормит от отчаяния, я ни за какие коврижки не покажу, что на самом деле творится на душе — тут уж я пуд соли съела. Пытаюсь создать иллюзию, будто занимаю какое-то важное место в обществе. А то вдруг кто-нибудь посмотрит на Лиз Данн и задастся вопросом: заслуживает ли она всех тех благ, которыми ее одарила жизнь, — полностью упакованной квартиры и «хонды-аккорд» последней модели? У меня есть работа, я знаю свое дело, однако что, если все пойдет вкривь и вкось и я не смогу приносить пользу обществу? Или не смогу оплачивать хотя бы самое насущное? «Посадить ее на айсберг и выпустить в открытое море». Если в один прекрасный день это и впрямь случится, я буду очень зла, но не удивлюсь.
Лесли далеко не глупа, да только и она ничего не знала о моей беременности. Впрочем, неудивительно — девочкой я была необщительной, толстой к тому же, а сестрица отчалила в колледж через некоторое время после моей поездки в Италию. Виделись мы лишь на Рождество, а тогда я стала не намного толще обычного.
Да, узнать через двадцать лет, что у тебя взрослый племянник, — потрясение еще то. Хотя куда больше сестру ошеломил тот факт, что я, Лиз, могла сделать нечто, достойное досужих сплетен.
— Лиззи, когда? Как ты вообще умудрилась залететь?
— Знаешь, если я не хороша собой, это еще не значит, что бесплодна.
— Сколько ему? — Она перевела взгляд на Джереми. — Сколько тебе лет?
— Двадцать.
Сестра взглянула на меня.
— Это невозможно. Ты еще в школе училась.
— Верно, училась.
Сын посмотрел на меня.
— Тебе тяжело пришлось? Ну, рожать меня школьницей?
— Да нет вообще-то.
Лесли вклинилась в разговор:
— В школе ты не была беременной.
— Была.
— А кто отец?
— Слушай, успокойся. Ничего ты от меня не узнаешь.
— А мать с отцом знали про ребенка?
— Знали.
— А Уильям?
— Нет.
Сестра была уязвлена.
— Надо же, и словом не обмолвились. А сейчас мать о нем знает?
— Нет. Ты первая. Мы только вчера познакомились.
Джереми удивился:
— Слушайте, народ, вы что, зовете предков «мать» с «отцом»? Это же старомодно. Может, вы еще и наряжаетесь, как сэр Ланселот и дева Марианна?
Я сказала:
— Да, непривычно звучит. Уильям — первенец, он начал их так называть, а мы уже после переняли.
Лесли была ошеломлена.
— У меня нет слов. Просто нет слов. Джереми, а где ты вырос — здесь?
— Нет, в разных частях Британской Колумбии.
— Где твоя семья?
— Спросите что полегче.
— Ты сам разыскал Лиз или она тебя нашла?
— Сам.
Я посмотрела на сестру.
— Лесли, не гони лошадей. У нас будет время обо всем поговорить.
— А как бы ты на моем месте себя чувствовала, а?
— Ну, начнем с того, что к тебе это не имеет никакого отношения. Так почему бы просто не взглянуть на все, как на большую хохму — сиди и развлекайся?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28