А если женщина интересуется той же книжкой — магазин мигом пустеет.
— Значит, тебе одиноко.
— Ну естественно, мне одиноко. А кому в наше время не одиноко? — Мы почти добрались до цели. — Наверное, тебе этого еще не понять. А вот и колесо. Изумительно.
Я не успела подняться, как он подскочил с проворством русского гимнаста и протянул мне руки. Приятно все-таки, когда тебе помогают. Ладони у него горели, местами запеклась кровь и налипли комья слипшейся грязи. У меня порвалась штанина и сломался каблук. Я нагнулась и сняла туфлю.
Джереми сказал:
— Давай вторую. — Я протянула ему то, что он просил, и сын оторвал второй каблук. — Вот так. Теперь ровно.
— Спасибо. Только давай дорогу перейдем без приключений, и можешь заказывать любое солнце, какое пожелаешь. С ветерком домчимся.
Лишь в машине, в прохладе кондиционера, я заметила, как быстро мчится кровь по сонной артерии, как сильно стучит в висках.
— Тебе пора подкрепиться, — сказала я. — Дома что-нибудь приготовлю.
Он держал на коленях пионы и тоскливо смотрел на солнце. Впервые я серьезно задумалась, в себе ли Джереми. «Да ладно, Лиз, рассуждай здраво. Ты, одинокая женщина, позволила войти в свою жизнь незнакомому человеку». Еще я пыталась понять, насколько глубоко в нем сидит его религиозность. Язык у парня подвешен хорошо, однако на глашатая какой-нибудь секты он не тянет. Видимо, тут дело в воспитании. Этой темы мы еще не касались. Ну и, само собой, меня не могла не волновать история с наркотиками.
— Ты лекарства какие-нибудь принимаешь?
— Нет.
— Я, видимо, не так выразилась. Тебе прописали, но ты бросил?
— Нет.
— Пудинг любишь?
— Что люблю?
— Шоколадный пудинг. У меня дома из еды только мягкое. — Я коснулась щеки. — Зубы мудрости.
Мы оставили машину и молча вошли в подъезд. Внутри было прохладно — совсем как в тот день, когда я вернулась от хирурга. В лифте я предложила Джереми самому нажать кнопку. Оказалось, что этаж он знает не хуже меня, помнит и номер квартиры.
Он прошел по комнатам, осмотрелся. В отличие от Донны сын не стал притворяться.
— Знаешь, твоя квартира стоит трех сиротских приютов. Одуреть можно от тоски.
— А мне все равно: я не большая ценительница красоты.
— Однако цветы тебе нравятся? — Он опустил букет в раковину.
Я обшарила нижний шкафчик в поисках хоть какого-то подобия вазы.
— Знаешь, что отличает одиноких людей? — продолжила я. — Им не дарят вазы. Если бы я была министром, то издала бы указ: бесплатно раздавать вазы одиноким.
— Вот это пойдет, — сказал он, обнаружив на холодильнике пустую жестянку из-под печенья. — Главное, чтобы не протекало, а края я подрежу. Давай руку. — Сын помог мне встать. — Пионы так приятно пахнут. Смесь лимона с любимыми духами пожилой дамы.
Джереми поднес цветок к моему лицу. Никогда раньше не замечала, как чудно пахнут пионы. Почему-то представились пушистые летние облака.
— Одно время я много с цветами возился — приемные родители припрягли вязать букеты перед церковью. Зато, если не слишком усердствуешь, можно и проповедь пропустить. Не всю, конечно, но добрую половину точно.
Он ловко подровнял ножницами стебли и прямо на глазах превратил пустую консервную банку и букет цветов в единственное стоящее украшение моего дома.
— Готово. Ты что-то про еду говорила?
Квартира будто ожила и залюбовалась собой. Пока мы с Джереми инспектировали шкафчики и холодильник в поисках пищи, я украдкой рассматривала его лицо. Он просек, и ему тут же все стало ясно.
— Ты не знаешь, кто мой отец, да?
— Без понятия.
Едва мы приземлились в Риме, голова пошла крутом, и в желудке стало нехорошо. Долго и нудно проходил досмотр иммиграционной службы — нас было много, и мы двигались еле-еле. Наконец полусонных бедолаг погрузили в автобус, насквозь провонявший дизельным топливом, турецким табаком и протравленный химией от паразитов. Мне было трудно дышать. Я-то еще надеялась — пройдет, только бы сесть, — ан нет. Во-первых, я никогда прежде не ехала в такой кошмарной колымаге; ее наверняка собрали в каком-нибудь Богом забытом местечке вроде Албании. Нелепые окна невероятных форм и размеров, коричневый корпус, разукрашенный звездами и полосками в тон, — одним словом, дикая конструкция. Я тут же возненавидела этот транспорт вместе с Италией и всем, что не являлось моим домом. На дорогах царило полнейшее беззаконие: в клубах сизого дыма толкались и фыркали маленькие яйцеподобные автомобильчики. Даже солнце здесь было другое. Меня переполняло нестерпимое чувство, что я слишком далеко от родных мест. Это теперь, наверное, Европа — одна гигантская «Икея», тогда же казалось, что очутился в чужом, непривычном месте.
Как бы там ни было, очень скоро автобус застрял в римской пробке, и я расплакалась, охваченная тоской по родине, по дому. Остальные ребята настолько устали от перелета и смены часовых поясов, что даже на сочувствие сил не оставалось: кто-то попросту закрывал глаза, чтобы меня не видеть, кто-то каждые сорок пять секунд отворачивался к окну.
Мистер Пузо вопрошающе взглянул на Колин, и та отмахнулась — мол, месячные. Учитель вздохнул и обратился ко мне несколько резковато:
— Лиз, что-то стряслось? Я покачала головой.
— Пойми, я ничем не смогу помочь, пока не узнаю, что тебя беспокоит.
— Домой хочу.
— Не поздновато ли спохватилась?
— Мне надо домой. Сейчас же. Отвезите меня обратно, в аэропорт. Хочу на самолет.
— Ты нервничаешь из-за того, что оказалась в чужой стране.
Я снова покачала головой.
— Вот… — Он сунул руку в карман пальто. — Возьми две штуки.
— Что это?
— Возьми, полегчает.
На тот момент я готова была ананас целиком проглотить, если бы мне пообещали, что он облегчит мои страдания. Откуда-то взялась и бутылочка сока «Оранжина». Я чуть-чуть отпила, проглотила пилюли и на следующие четырнадцать часов погрузилась в призрачную истому. За это время мы перебрались в бункер под названием «гостиница», где нам выдали по сваренному вкрутую яйцу и ломтику жирной солонины. Мальчишек увели в какое-то другое здание, куда — не знаю. Потом действие лекарства сошло на нет, и в голове неожиданно прояснилось. Тогда я поняла, что лежу на гостиничной койке в полной темноте. Девочки уже спали.
Было такое чувство, будто я отбываю наказание за политическое преступление. Подушка была размером с жвачку, матрас — жесткий, как галета. Я свернулась клубком и тихо заплакала, испытывая то, что свойственно лишь молодости — жалость к себе. После тридцати эту способность утрачиваешь: на смену ей приходит горечь.
Но я, пожалуй, забегаю вперед. Вернемся в ту кошмарную гостиницу с ее убогими, застиранными до дыр простынями и комнатами, насквозь пропитанными аурой несчастных, тоскующих по дому девчонок. Вернемся в Италию с ее сантехниками, бастующими тогда, когда тебе в любую минуту может потребоваться исправный унитаз. В гостинице дела с этим обстояли из рук вон плохо, хоть ведро подставляй. Я сползла с бугристого матраса и вышла на улицу. Меня мутило, точно желудок решил исполнить затяжной прыжок с парашютом. Уличные фонари заливали жженым желтушечным светом убогие промышленные постройки. Откуда-то издалека доносился гул автострады. Да, не такой я представляла себе европейскую страну. Теперь-то я понимаю, что тогда нас занесло в Европу будущего.
И хотя меня одолевала невыразимая тоска, я испытывала в какой-то степени и радость от переполнявшего мою душу чувства свободы (после двадцати пяти от него не останется и следа), Я завернула за угол и, к своему немалому удовольствию, обнаружила метрах в ста от гостиничного комплекса автозаправочную станцию. Называлась она «Эльф» и работала круглосуточно. Меня приметили издалека, и, должна заметить, к визитам юных чужестранок, дошедших до грани отчаяния, здесь уже успели привыкнуть.
Мистер Пузо действительно ничего не знал о наших ночных визитах в местный туалет — и неспроста; дело в том, что на станции работали самые красивые парни на свете: золотые изваяния с голосами, напоминавшими пение лир. И такие божественные существа прозябали на Богом забытой заправке на окраине города. А ведь в древности таких приносили в жертву богам: приковывали к скале и вырывали сердце. В довершение всего эти парни обладали не только физическими достоинствами, а еще были и обходительны, и милы — как в обыкновенном человеческом смысле, так и в смысле «шуры-муры». Причем даже со мной. Хм… Со мной больше никто никогда не флиртовал — ни до, ни после.
По-английски они разговаривали как школьники, с явным акцентом, который, на мой взгляд, одинаков у всех иностранцев: «Хелло-э, ян-э, леди. Гуд ив… э-э… нинг». Услышав подобное обращение, я залилась краской, а поскольку ничего, кроме латыни (на четверочку с плюсом), я не знала, было затруднительно объяснить, зачем пришла. Впрочем, там и без меня прекрасно были осведомлены о причине визита юной незнакомки: мне протянули ключ, точно хрустальный фужер с шампанским. И хотя ключ требовался срочно, я не спешила уходить. Райское блаженство. И что самое приятное — в уборной царила безупречная чистота; там даже стоял небольшой букетик ирисов, пусть и искусственных. И главное — внимание. Когда я вернулась в гостиницу, Колин успела проснуться, и я поведала ей о своем неожиданном открытии. Она вернулась полчаса спустя, светясь от радости, и сказала, что обожает Европу. За ночь не осталось ни одной девочки, которая тоже не полюбила бы эту милую часть света. Мы не могли дождаться, когда закончатся дневные экскурсии, чтобы снова сбежать к «эльфам» на станцию. Мерзавки. Пакостница природа.
Я не стала объясняться. Намочила под краном вафельное полотенце и отерла руки и колени. Мне казалось, Джереми будет убит горем из-за того, что я не знаю его отца, но он принял известие спокойно.
— Тебя изнасиловали?
— Нет.
— Связь по родственной линии?
— Нет.
— Неужели ты просто не в курсе?
— Все сложнее, чем ты думаешь, Джереми. Хотя, насколько я вижу, мы оба умираем с голода — так что давай сначала поедим, ладно?
Он стал извлекать из холодильника съестное — много чего у меня залежалось, я уже и сама позабыла: шнитт-лук, кусочек подсохшего сыра, бутылочка с маринадом.
— Так ты, судя по всему, и готовить умеешь, — констатировала я.
— Учился после школы. Моя «палочка-выручалочка»; что бы в мире ни произошло, повара всегда нужны. Даже если начнется апокалипсис, все равно кто-то должен будет солдатам картошку мять.
Парень подмигнул — совсем недавно его ужасали такие вещи, а теперь он обратил больной вопрос в шутку. После наших дорожных «поползновений» у меня уже не было сил дискутировать на тему религии.
Джереми вылил в миску яйца и ловко взбил их, попутно добавляя щепотки пряностей. Перед глазами мелькала кухонная утварь: впервые в жизни мне стало понятно, почему люди смотрят кулинарные шоу.
— Знаешь, когда я жил с шестой семьей…
— Погоди-ка, с шестой?
— Да, меня определили в шестую семью.
— Понятно, ну и?
— Однажды мы поехали в горную деревеньку на сельхозярмарку, на север, в Лак-Ла-Хаче. Так вот, подошел официант с гамбургерами, и я вижу: глаза у него разного цвета. Ну я, не долго думая, и ляпнул: «Ух ты, один голубой, другой карий». Так все семейство будто к стульям прилипло — сидели не шелохнувшись, пока парень не скрылся из виду. Мне невдомек, что же я такого сказал, ну и решил спросить. В итоге мой шестой папаша говорит: «А ты разве не знаешь, что это значит?» «Нет», — отвечаю. «Разный цвет глаз у людей, родители которых состояли в кровном родстве». Полный бред, согласись.
— Значит, вот какой была твоя шестая семья? — Меня словно зациклило на этом числе.
Он свернул омлет пополам и, уставившись в потолок, стал вслух пересчитывать семьи, в которых побывал за годы отрочества. На всякий случай, чтобы не ошибиться.
— Шестая, верно.
— А всего сколько было?
— Если не считать возвратов, то одиннадцать; а так — четырнадцать.
— Мне-то всегда казалось, что ты живешь где-нибудь рядом, в соседнем квартале, на свежем воздухе.
— Да, было бы здорово. Однажды меня усыновило семейство в северной части страны: лосось, ружья, пьяные за рулем и Бог. Когда я еще на горшок ходил, доброжелатели поведали, что я — приемыш; близняшки, на пару лет постарше, тоже периодически просвещали меня на темы родства. Тяжело пришлось: синяки, переломы, ожоги. Во втором классе я от них сбежал. Так и стал «проблемным» ребенком. Стоит один раз попасть в «черный список» — и пошло-поехало. Будешь все ниже и ниже опускаться по цепочке, пока не окажешься в какой-нибудь каморке в доме внешне благонадежных серийных растлителей, которые бы с радостью тебя прикончили, если бы не регулярные выплаты на твое содержание.
Что тут добавишь?
— Омлет пахнет бесподобно. Я, пожалуй, «Бейлиса» хлопну. Будешь?
— А другого ничего нет?
— Да вроде нет. Хотя подожди-ка: греческий ликер, анисовый.
— И все? Не густо.
— В доме выпивку не держу. Так и до пьянства недолго докатиться — как начнешь в одиночку закладывать…
— Предлагаю «Бейлис» с кофе. Кофе у тебя есть?
Да, кофе был. Люблю его. Немного сварила, добавила в чашки горячительного, и мы сели за стол.
Вам может показаться странным, но мною завладело такое чувство, словно я на свидании — вернее, именно так я и воображала себе свидания. От сего откровения меня словно пригвоздило к стулу. Наконец-то объявляется давно потерянный сын, а я болтаю с ним о породах собак, глобальном потеплении и взлете популярности Мэрайи Кери. И главное, меня ужаснуло то, что определенных тем мы упорно не касались: как он стал приемышем, нашей семейной истории, моих попыток разыскать его… Наверное, в этом и состоит основная ценность родных. Мы жаждем их общения, испытываем в них нужду не только потому, что много пережили вместе и о многом можно поговорить, а потому, что они четко знают — каких тем избегать. В этом смысле Джереми уже успел стать своим.
Трапеза подходила к концу, когда зазвонил телефон. Джереми был ближе и снял трубку.
— Квартира Лиз Данн.
Пауза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28