Больше всего запомнилась неловкость из-за того, что такая возня поднялась. «Не надо на меня смотреть! Хватит пялиться!» Роженица я, нет ли: не нравится, когда суетятся. Медсестрам почему-то непременно хотелось подержать меня за руку — какая пошлость; с другой стороны, именно тогда я поняла, что прежде никого не держала за руку, и стало грустно. Медики приняли мое уныние за отклонение по медицинской части; а мне всего-то на миг взгрустнулось, и только.
Издалека доносились вопли матери: на чем свет стоит она поносила сначала акушерку в коридоре, потом санитара — уж очень им с отцом хотелось принять участие в сокровенном действе, засвидетельствовать рождение ребенка. Если бы у мамочки хватило ума верно разыграть карты и не устраивать истерик, ее бы давно пропустили. Зато я была избавлена от лишнего беспокойства и ненужных разборок, хотя и осознавала, что вовсе их избежать не удастся. Жаль, медсестра не ткнула матери шприц куда надо. В конце концов, мне положено горло драть или кому?
Тут все закрутилось не на шутку: яркий свет, зеленые спецовки, инструменты из нержавейки, предназначенные для самых немыслимых процедур. А я думала о той ночи на крыше дискотеки, о дожде и австрийских парнях с бутылкой «красненького». «Ладно, по крайней мере симпатичный генный материал. Может, хоть чаду с внешностью повезет».
И тут на свет выскочил мой сын, пухленький, розовый, весь чем-то перемазанный. «Вот и все. Надо же, хоть что-то полезное в жизни сделала». Мне предложили взять ребенка на руки, и в этот миг я превозмогла действие лекарства, одурь и удивление; перестала обращать внимание на истошно вопящую мать в коридоре и аэрокосмическое оборудование родильного отделения. Я думала о том, какая участь ожидает малыша и что у него заведомо нет шансов с такой матерью, как я. Картину дополняли родители и… Ладно, забудем. Не было ни малейшей надежды оставить младенца: я все прекрасно понимала. Подержать его отказалась, даже на секундочку не взяла. Мы не взглянули друг на друга — я не могла себе этого позволить; его умыкнули, а вместе с ним вероятность, что моя судьба сложится по-другому. Что дальше? Мне дали аспирин, чашечку тапиоки и через день выписали. У мальчика обнаружилась легкая анемия, и его оставили на несколько дней подлечиться.
А потом наступила безрадостная жизнь, мягко выражаясь. Папа совсем растерялся — не знал, что сказать и как себя вести. Мать? Хвала небесам, изобрели валиум. Я упорно отказывалась обсуждать произошедшее, ссылаясь на усталость, и мамуля порхала без сна и отдыха от меня к телевизору и от телевизора ко мне.
— Это все Рим. Я так и знала. Твоя поездка. Что там произошло?
— Ничего не произошло, успокойся.
— Это было девять месяцев назад. За дуру меня держишь?
Естественно, в конце концов пришлось выдать свою версию событий. Только что оставалось делать родителям? Звонить в школу, требовать компенсации и взывать к правосудию? Чтобы между делом всплыло, что эти взрослые люди даже не подозревали о беременности любимой дочурки? Чтобы в один прекрасный день на пороге объявились представители социальной службы и подняли вопрос о лишении их родительских прав? Помимо всего прочего, мать страдала паранойей — тот редкий случай, когда ее истеричность сыграла мне на руку. В месяцы, предшествующие родам и после них, я прокручивала в уме множество вариантов, как поступить с ребенком, — в каждом из них мамочка играла очень некрасивую роль. Самым безвредным выходом казалось тогда усыновление. Я сказала: «В больницах наверняка все шкафы забиты заявлениями от желающих. Позвоню и наведу справки».
Что касается малыша, то однажды я видела его в палате новорожденных: он спал в прозрачном боксе — очаровательное дитя. Я подумала про тех красавчиков-австрийцев на крыше: без сомнения, отличный генный материал. Видит Бог, матушка-природа — хитрющая бестия.
Сердце изнывало, так хотелось к ребенку, но я честно возлагала надежды на провинциальную систему усыновления; верила, что мальчику подберут спокойную семью со средним достатком, совсем как у меня. Я переложила свою вину на бюрократию, глупо и по-детски (все мы сильны задним умом), в чем и раскаиваюсь. Больше мне упрекнуть себя не в чем.
После ухода Джейн и Лесли суета более или менее улеглась. Сестрица наверняка уже висит на сотовом телефоне и передает по радиоволнам очередную порцию сплетен — так что скоро надо ждать звонка от матушки.
Джереми заметался, будто увидел плохой сон. Затем его глаза приоткрылись, и даже в тусклом свете коридорной лампы я заметила, что он опять видит.
— Как ты, Джереми?
— Фермеры.
— Что там с ними?
— Опять привиделось.
— В смысле? Приснилось?
— Нет, сны — скучные. У меня было видение. Ну, ты помнишь. Я видел прерии, фермеров, выращивающих хлеб; стояла весна, но они не засевали полей. Просто стояли посреди сельской дороги, убегающей к самому горизонту. Был полдень, и эти люди смотрели на солнце, которое сияло посреди свинцово-черного неба.
— А зачем?
— Надеялись что-то там увидеть.
— Например?
— Дальнейшие указания, наверное. Видимо, бедолаги решили, что в этом году настанет конец света, — вот и не стали сеять. Они вовсе не свихнулись, не подумай. Просто приняли апокалипсис как данность и смирились без борьбы.
— А жены фермеров тоже там были?
— Поверили и женщины. Вышли из домов и стали швырять заготовки прямо на двор — консервированную свеклу, бобы, помидоры. Стекло сверкало на солнце, как монеты, соки впитывались в почву, серую и липкую, питая спящих в ней существ: червей и зародышей саранчи.
— И они получили инструкции с неба?
— Да.
— Ну и?
— Им сказали, что мир наполнен только печалью, что люди представления не имеют, зачем рождены на свет. Грядут катастрофы — по нашей вине или как воздаяние Господне. Именно этого и надо бояться, потому что конец света неизбежен.
— Фермерам стало легче?
— Да, стало. Еще им сказали, что для них кое-что приготовлено: скоро будет дан знак (не знаю, что за знак такой), и они получат дар.
Горькая участь землепашцев привела меня в уныние. Казалось, их судьба неведомым Джереми образом перекликается с моей собственной напастью, но я ничего ему не сказала.
— И что ты чувствовал? Лично ты?
Парень расслабился.
— Если бы можно было назвать видения чушью… Вряд ли. Может, это компенсация за болезнь, не зря же меня так покорежило.
— Знаешь, Джереми, судьба не раздает компенсации направо и налево.
— А в жизнь после смерти тоже не веришь?
— А в смерть после жизни после смерти? — Мне показалось это остроумным, хотя я и сама не совсем поняла, что имела в виду. Неудачная шутка.
— Так ты не веришь в бесконечность?
— Забавный вопрос. Нет. Это все математические штучки. Яйцеголовые придумали их для себе подобных. Еще недавно о таких делах и не слышали.
Джереми улыбнулся.
— Мозг болит.
Я легонько постучала его по колену и сказала:
— Мозг не может болеть — в нем нет нервных клеток. Так что, увы, жалости от меня не дождешься.
— А ты у меня крепкий орешек, да? Признайся, хохотала, когда мать Бэмби подстрелили?
Тут я действительно потеряла самообладание. Не помню, когда в последний раз мне было так весело.
— Что такого смешного? Чего смешного-то?
Я схватила кассету с «Бэмби», которая лежала на журнальном столике, и поведала о недавнем визите Донны из «Систем наземных коммуникаций». Обрисовала ее в двух словах: мол, святая покровительница жиденького кофе и скупых записочек на общем холодильнике с просьбами не трогать чужую морковку и черешки сельдерея.
Джереми оценил юмор.
— Ну и ошалеет твоя мать, когда обо мне узнает.
— Это точно. — Лесли забыла на столике пачку сигарет. Я закурила, и тут, как по команде, зазвонил телефон.
Верно, мамулечка. Она даже не поздоровалась, сразу начала на повышенных тонах:
— Это правда?
— О чем ты, мама?
— Я сейчас буду.
— Спасибо, мамуль. — Я повесила трубку и направилась на кухню. — Хочу кофе сварить. Тебе можно?
— Нельзя, но давай. Что твоя мать обо мне знает?
— На удивление мало.
— А для начала?
— Пойми, все не так просто.
— Почему?
— Давай попозже. Ты четыре года ждал, пара часов не сыграет особой роли.
Вскоре в дверь четыре раза (всегда четыре) требовательно постучали; видно, домофон каким-то образом удалось обойти. Я открыла дверь и увидела мамочку: глаза ее были выпучены, но лицо спокойно — сразу ясно, приняла лекарство.
— Входи, мама. Гостья замялась.
— Ну что ты, входи.
— А я уж и верить перестала, что это когда-нибудь случится, — сдавленно проговорила она.
— Я тоже, мам.
— В службе усыновления меня уверяли, что все контакты потеряны.
— Вот именно.
— Я тут ни при чем, ни при чем я.
— Никто тебя и не винит.
Матушка не решалась войти, пока я настоятельно ее не попросила. Вдруг она показалась очень старой: с трудом, будто опираясь на невидимую клюку, тяжело прошла в гостиную. Там возле журнального столика расположился Джереми. Она взглянула на него и сухо произнесла:
— Так это действительно ты.
— Несомненно.
— Подойди ко мне, — потребовала гостья, и он подчинился. Можно подумать, она выбирает арбуз в супермаркете. — Какое горе, что муж не дожил до этой встречи. Погиб в автомобильной катастрофе несколько лет назад. На Гавайях.
— Я знаю. Присаживайтесь, пожалуйста.
— Нет. Я хочу на тебя взглянуть. — Она обошла внука, изучая его со всех сторон. Джереми явно стало не по себе.
— В тебе есть что-то от деда. Лиззи, ты узнаешь?
— Немного.
Джереми предложил:
— Пожалуйста, сядьте.
Я сказала:
— Кофе хочешь?
— А «Бейлиса» не осталось?
— Весь вышел.
— Нет, спасибо. — Мать перевела взгляд на Джереми. — Где же ты вырос? В Ванкувере?
— Нет, в глуши. Где только не побывал.
— А-а, так ты воспитывался в семье военных?
— Куда там. И, кстати, семей было несколько. В целом — одиннадцать, и все из Британской Колумбии.
— Одиннадцать?
— Ага.
Мать окинула Джереми таким взглядом, словно на нем был ценник с тридцатипроцентной скидкой, однако он никак не отреагировал.
— У меня почти все семьи по-своему верили в Бога. Как только появлялись какие-то проблемы, в социальной службе задумывались о религиозных проблемах, и меня отправляли к людям с каким-нибудь другим уклоном — полагали, на свежем воздухе я исправлюсь.
— Не заметила, что тебе нужно исправляться, — сказала я.
— Однажды я рассказал соцработникам, что меня привязали к столбу для сушки белья и продержали там шестнадцать часов в самый разгар охотничьего сезона. Приемная мамаша тогда приподняла бровь, закатила глаза к потолку и изрекла: «Ну и воображение. Дети есть дети».
Мать вздохнула:
— Я только хотела узнать, где ты вырос.
— Теперь твое любопытство удовлетворено, — ответила я.
— А когда вы повстречались? При каких обстоятельствах?
— Я связался с Лиз.
— Нас уверяли, что тебя найти невозможно.
— Верно, если только…
Я перебила его:
— Джереми обнаружил в системе лазейку.
Мать ответила:
— Я столько денег на ветер выкинула, чтобы разузнать о тебе, — и все без толку.
— Что-что?
— Я молилась за него в кладовке. Ночи спокойно не проспала с тех пор, как мы подписали бумаги на отказ.
— Почему же ты мне ничего не рассказывала?
— Мы с тобой вообще не говорили о нем… о тебе, Джереми. Никогда.
Сын предложил:
— Знаете что, выпейте по чашечке кофе.
Мать стала разговаривать в какой-то особой манере, будто во сне.
— Я и днем о тебе думала. Обычно, когда обед готовлю, прикидываю — на сколько человек рассчитывать. Бывает, стоишь у раковины и руки чем-нибудь заняты, чистишь картошку или гладишь белье… Не спрашивай — почему. У Лесли с Уильямом тоже дети, но я только о тебе всегда тосковала. Ты же первенец. Я и за детишек Лесли переживаю, хотя с тобой по-другому: бывает, как мысли нахлынут, свернешь на обочину — будто в живот ударили, как гром среди ясного неба.
У меня дыхание сперло.
— Мам, я не вынесу здесь такого накала страстей.
Мать не обратила внимания.
— Лесли говорит, у тебя со здоровьем проблемы. Будто ты Лиз из больницы позвонил?
— В каком-то смысле да.
— А по тебе не скажешь. Так что с тобой?
Я ответила за него:
— Рассеянный склероз.
— Ох.
Поверьте мне, эти слова несут в себе огромный заряд — правда, никто не знает какой. Может, людям сразу представляется, как темнеют и крошатся кости; синяки, которые появляются без всякой причины, или зуд, как от пчелиного жала. Видится отмирающая во сне кожа. Пугающее кресло-каталка, пластиковый мочеприемник и дюжины коричневых пузырьков. Каждому, наверное, свое. Даже теперь, когда я знаю о проклятой напасти все, в голове по-прежнему не укладывается, как такое происходит.
Заметив, что мы обе умолкли, не в силах подобрать верных слов, сын проявил сострадание и вкратце описал свой недуг. Мать слушала, закусив губу. Потом мы спросили Джереми, как он себя чувствует.
— Нормально. Поспал.
— Он останется переночевать.
Мать пренебрежительно отрезала:
— Здесь? Неужели кому-то хочется спать в таком месте?
— Ну спасибо, мамуль.
Джереми сказал:
— Лягу на кушетке.
— Ничего не желаю слышать. Погостишь у меня. В доме две отличные гостевые комнаты, в одной даже своя ванная есть. И еще я только что испекла батончики с шоколадом.
— Вот как? А вы смелый кулинар. Нет, миссис Данн, я останусь у Лиз.
Солнце зашло за горизонт, и небо залилось ослепительной синевой.
— Мам, пусть он ложится. Джереми, что с тобой?
Сына начало тихонько трясти, будто он заикал всем телом. Мы помогли ему снять брюки, оставив футболку и нижнее белье, и парень быстро заснул.
Он был красив; мы с матерью стояли и любовались им, точно произведением искусства. Не знаю, имею ли я право претендовать на авторство такого шедевра. Джереми был чудесным новогодним подарком, а я — лишь упаковкой, оберточной бумагой с почтовым штемпелем. На миг он открыл глаза и взглянул на нас, кажется, нисколько не смутившись от непрошеного внимания, и снова погрузился в сон.
Я совсем выбилась из сил. Воцарилось молчание, которое мы с матерью поддерживали многие годы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28