— Ну вот еще! — растерянно пробормотал я. — Что вам вздумалось? Просто у меня такая работа…— Когда вернетесь, позвоните мне, хорошо? — попросила Маша.Я надел пальто и вышел в коридор. Вдруг открылась дверь, и Маша позвала меня. Я вернулся.— Подождите, — сказал она. — Я еще в прошлый раз хотела, чтобы вы взяли это… — Она достала из пластмассовой коробочки, которую держала в руке, пачку фотокарточек и, порывшись в них, протянула мне одну. Я сразу узнал Людмилу — и по описанию Орловой и по большому сходству с нею Маши. Она была сфотографирована в классе возле доски. Она смотрела мимо меня. Лицо было нетерпеливым, словно говорящим: «Ну, скоро вы там?» Ей было лет двадцать или чуть-чуть побольше.Я завернул фотокарточку в бумагу и спрятал в карман.Маша проводила меня. В коридоре мимо нас промелькнула соседка.— Здравствуйте, Машенька, — сладко пропела она, с любопытством смерила меня взглядом и скрылась в ванной.Весь следующий день я был занят обоями. Катька и Виталий решили оклеить комнату новыми обоями. У молодоженов была бездна энергии, которую они не знали, куда девать, а отдуваться пришлось в результате мне…Печально посмотрев на сдвинутую в угол мебель, на расстеленные по всему полу газеты и на Виталия, который с бодрым видом привязывал к палке одежную щетку, мама оделась и ушла из дому. Катя, намазав клеем газетный лист, сняла свой нарядный фартучек и незаметно сбежала на каток. Виталий, поскользнувшись в луже клея, упал и ушиб ногу. Мне пришлось снять пиджак и вооружиться щеткой.Виталий сидел в коридоре на сундуке, виновато глядел на меня и стонал так жалобно, что я посоветовал ему убираться к врачу. Оживившись, он поспешно оделся и, уже не хромая, удрал. Я остался один на один с обоями…К концу дня комната была кое-как оклеена. Я отнес ведро в кухню и в полном изнеможении присел на сундук. В этот момент в дверь постучали. Не вставая, я протянул руку и открыл замок.В переднюю вошел моряк в черной шинели, великолепных клешах и парадно сверкающих ботинках. На его плечах сияли новенькие лейтенантские погоны.Он снял фуражку и, держа ее рукой в белой перчатке, сказал:— Здравствуйте. Прошу прощения. Могу я видеть Алексея?— Это я…— Очень приятно. Извините за беспокойство. Я буквально на две минуты.У него было очень молодое, круглое, доброе лицо с розовыми щеками и курносым носом.— Слушаю вас, — сказал я.— Вы журналист, кажется?— Да.— А я в общем жених Маши! — выпалил он и густо покраснел.Я не сразу понял, о чем он говорит. Через минуту до меня дошел смысл его слов, и я спросил, стараясь быть спокойным:— Вы, очевидно, имеете в виду Машу Сапожникову?— Да, я имею в виду Машу! — ответил лейтенант яростно. — Именно ее, и вы прекрасно об этом знаете! Вот что, молодой человек, вы работате в газете или не знаю где, меня это не касается. Слушайте и зарубите себе на носу. Я люблю Машу и хочу на ней жениться. Понятно? Оставьте-ка ее в покое, и нечего к ней ходить и морочить ей голову!— Не кричите на меня, пожалуйста, — сказал я, похолодев. — Я был у Маши всего один раз по важному делу. И буду с ней встречаться, если потребуется, еще… А вы, ничего не узнав, сразу набрасываетесь! Просто возмутительно!Но я не был возмущен. Я был растерян и опечален.— Если так, то ладно, — упавшим голосом сказал лейтенант. — Простите за беспокойство. — Он надел фуражку и жалобно закончил: — Если по делу, тогда, конечно, какой разговор… очень извиняюсь.— Ничего, — буркнул я, с завистью глядя на его атлетическую фигуру и широченные плечи. Можешь быть спокоен, моряк, куда мне до тебя!Потоптавшись в дверях и еще раза три извинившись, он ушел.— Глупо, — вслух сказал я. На душе у меня было погано.Мне вдруг расхотелось лететь в Борск. Хорошо, что самолет отправлялся утром. До вечера я бы, пожалуй, не выдержал. Мне очень хотелось порвать билет и забыть о Маше и о ее матери. Позже я со стыдом вспоминал об этом приступе малодушия.«Будем считать недоразумение исчерпанным, — сказал я себе, когда самолет поднялся в воздух, — в чем, собственно, дело? Не все ли равно, есть у Маши жених или она замужем и ждет третьего ребенка? Не ради нее же я все затеял!»Я решительно взял с полки «Огонек» и углубился в чтение приключенческой повести. Но долго еще сердце у меня саднило…Борск поражал широкими, асфальтированными улицами и многоэтажными каменными домами. Я думал, что это захудалый поселок, а это был большой современный город с треллейбусами, драмтеатром и стадионом. Город как город. По улице с портфелями в руках спешили в школу ребятишки. Женщины в пальто и меховых шубках, в теплых ботиночках отправлялись за покупками. Проносились легковые и грузовые машины.До колонии было сто километров. Туда на рассвете отправлялся грузовик с продуктами.Я уехал с этой машиной.В кабине шофера было уютно и тепло. Я с интересом разглядывал окрестности, но, впрочем, очень быстро утомился и задремал. Смотреть-то было совершенно не на что. Гладкая, как стол, белая равнина, и больше ничего.Через четыре часа показались строения, а за ними небольшой террикон. По его склону ползла крохотная вагонетка. Грузовик остановился возле длинного забора, оплетенного колючей проволокой. За забором, через равные промежутки, торчали вышки. На вышках за стеклянными стенками расхаживали часовые.— Приехали, — сказал шофер.…Начальник колонии — молодой, подтянутый майор со скуластым лицом кирпичного цвета, — узнав о цели моего приезда, не выразил удивления.— К нам последнее время многие ездят, — сказал он не то одобрительно, не то с иронией. — Из журналов, из советских организаций, даже из соцстраха. Обед на кухне пробуют. Обувь щупают у заключенных, не прохудилась ли. Ничего, хорошая обувь. Народ у нас здесь весь работает. Зарплата им начисляется. По вечерам смотрят кино, устраивают концерты самодеятельности. И все считают, что так и нужно. А я часто думаю: кто у нас тут? Опасные преступники. Старосты, начальники полиции и другой сброд. «Вы же поглядите, — хочется мне им сказать, — поглядите, как с вами обращается советская власть, которую вы предали! Неужели ничего у вас внутри не шевелится?»— Ну, есть, наверно, и случайные люди, — осторожно сказал я. — Разные бывают обстоятельства.— Случайных давно по домам отпустили, — строго ответил майор. — Остались только те, кто служил фашистам верой и правдой. Чудовский ваш трудится в бухгалтерии. На физической работе здоровье не позволяет. Вечерком можем его навестить.Чудовский жил в маленькой комнатке при бухгалтерии в самом центре колонии. Поблагодарив майора, который проводил меня, я поднялся по лестнице и постучал. Мне открыл мужчина лет пятидесяти, полный, хлопотливый, с румяным, моложавым лицом и пухлыми ручками. Он был чисто выбрит. От него пахло дешевым одеколоном. На нем были зеленая пижама и войлочные туфли. Мы познакомились.— Карл Карлович Чудовский, — сказал он, наклонив набок голову и не протягивая руки.Я назвал себя.Узнав, что я журналист, Чудовский вообразил, должно быть, что я собираюсь писать очерк о заключенных, и захлопотал. Он снял с моих плеч полушубок и, бережно держа его в вытянутых руках, точно горячий чайник, повесил на гвоздик. Затем с грохотом открыл печку, подбросил полено и лишь после этого предложил мне стул.— Хорошо, что вы зашли ко мне, — сказал он, умильно заглядывая мне в глаза. — Я тут давно, обо всем могу рассказать. Много еще, конечно, есть существенных недостатков. Но прогресс некоторый имеется. Безусловно, а как же? Веяние времени.Сев против меня на стул и сложив руки на коленях, точно примерный ученик в классе, он принялся ровным, внятным голосом рассказывать о том, как несправедливо обошлась с ним судьба и с какими нечуткими, неинтеллигентными людьми приходится ему жить здесь бок о бок.Мне неудобно было его прерывать, но Чудавский, судя по всему, собирался говорить о себе еще долго. Воспользовавшись случайной паузой, я сказал:— Извините, у меня мало времени. Я приехал к вам, чтобы побеседовать совсем о другом.Он сразу насторожился. Исчезла улыбка.— О чем же?— О некоторых событиях, происшедших летом и осенью тысяча девятьсот сорок второго года в оккупированном Прибельске.Чудовский стал еще сдержаннее.— К сожалению, плохо их помню. Прошло восемнадцать лет.Он явно испугался. Ему, наверно, показалось, что я знаю нечто такое, о чем он все эти годы предпочитал умалчивать. Пришлось его успокоить.— Я хочу, чтобы вы меня правильно поняли, Чудовский. Я интересуюсь этими событиями исключительно как журналист. То, о чем я буду вас спрашивать, не имеет лично к вам никакого отношения. Я просто прошу помочь мне разобраться в некоторых неясных фактах.Поза его стала менее напряженной. Он откинулся на спинку стула, вытащил из кармана пачку папирос. Но в глазах по-прежнему было недоверие.— Спрашивайте.— Помните ли вы некую Людмилу Зайковскую?— Да, помню.— Расскажите, пожалуйста, подробно, как вы впервые встретились с ней.Он прикурил, глубоко затянулся несколько раз и медленно, взвешивая каждую фразу, ответил:— Это было в конце июля тысяча девятьсот сорок второго года. Я работал переводчиком у штурм-баннфюрера Кернера, начальника политической полиции. Двадцатого или двадцать первого июля, точно не помню, ко мне в кабинет зашел дежурный по корпусу и сказал, что меня вызывает господин Бронке в сто четырнадцатую камеру. В этой камере я застал Бронке и молодую красивую женщину, которую звали, как я узнал, Людмила Зайковская. Она была арестована вместе с другими восьмого июля за принадлежность к подпольной организации.Речь Чудовского лилась плавно. Он говорил не торопясь, но без запинки, по-видимому не припоминая, а лишь повторяя свои давно заученные наизусть показания.— Когда я вошел, Зайковская стояла у окна, сложив руки за спиной и слегка откинув назад голову. Ее волосы рассыпались по плечам. Помню, у нее были очень красивые волосы, рыжеватые, пышные и длинные. «Поговорите с ней, Чудовский, — приказал Бронке. — Я плохо ее понимаю».— Она же преподавала немецкий язык, — удивился я.— В тот раз Зайковская говорила только по-русски. Наверно, у нее были на это свои причины… «Господин переводчик, — сказала она, — объясните Бронке, что я должна срочно увидеть штурмбаннфюрера Кернера. Пусть он придет ко мне в камеру или вызовет меня к себе. Я сделаю важное сообщение». «Можете все сказать Бронке, он передаст Кернеру, — ответил я. — Господина штурмбаннфюрера сейчас нет в городе».— Его действительно не было?— Нет, он был, но если бы пришлось его позвать, Бронке никогда не простил бы мне этого.— Почему?— Потому, что ему хотелось представить дело так, будто именно он уговорил Зайковскую дать важные показания. Короче говоря, поставить это себе в заслугу.— Он вам намекнул?— Что вы, конечно, нет! Но это было и так ясно. Я недолго продержался бы на своей должности, если бы не научился разбираться в их психологии…— Что же ответила Людмила?— Она подумала немного и согласилась дать показания Бронке. Она спросила, может ли Бронке гарантировать ей жизнь и свободу, если она назовет адреса и фамилии важных преступников.— Патриотов, — поправил я.— Да, конечно, — торопливо сказал Чудовский. — Бронке дал ей честное слово немецкого офицера, что она не только останется жить, но будет щедро вознаграждена.— Он собирался сдержать свое обещание?— Он просто не думал об этом. Зайковская назвала имена подпольщиков, взорвавших железнодорожный мост. Я их помню. Остап Тимчук, Семен Гаевой, Тарас Михалевич и Василий Галушка. В тот же день все четверо были арестованы, ни в чем не признались, но все равно их казнили.— Когда?— Точно не помню. В начале августа.— Почему их одних? Другие подпольщики еще долго находились в тюрьме.— За взрыв моста Кернер получил выговор от своего шефа — штандартенфюрера Герда. Ему хотелось показать свою оперативность. Сообщение Зайковской было для него очень кстати. Он так обрадовался, что приказал перевести ее в хорошую камеру и кормить обедами из ресторана.— Почему же он не освободил ее?— Она была еще нужна ему. Он хотел с помощью Зайковской получить показания у секретаря подпольного горкома партии Георгия Лагутенко.— Каким образом?— Посадив ее к нему в камеру. Лагутенко ведь очень хорошо относился к Зайковской.— Кернер вам говорил об этом плане?— Да, он говорил мне…— План был осуществлен?— Не знаю… Девятнадцатого августа меня перевели в другой город, и я больше не видел Зайковскую и не слышал о ней.— А с Кернером вам приходилось еще встречаться?— Да, ведь он оставался моим начальником.— Случайно в разговоре он не упоминал о Зайковской, о ее дальнейшей судьбе?— Нет…— А Лагутенко? Дал Лагутенко какие-либо показания?— Не могу вам сказать.— Как вы думаете, что могли сделать с Людмилой? — задал я последний вопрос.Чудовский посмотрел в потолок, почесал пальцем бровь и ответил снисходительно:— Кернер обычно убирал людей, чьими услугами пользовался, Скорее всего Зайковская была расстреляна…Наш разговор можно было считать оконченным. Все, что рассказал Чудовский, я знал раньше… Мне было ясно, что больше он ничего не скажет. Уже одевшись и стоя в дверях, я спросил для очистки совести:— В тюрьме была больница?— Нет, — ответил Чудовский. — Заключенных лечили в городской больнице. Конечно, только тех заключенных, которые были нужны Кернеру. Их помещали в отдельную палату. Там постоянно дежурил тюремный надзиратель Майборода Егор Тимофеевич.— Неужели фамилию помните?! — вырвалось у меня.— Чего же его не помнить, — спокойно сказал Чудовский, — если мы с Майбородой вместе пять лет в одном бараке жили, на соседних нарах спали. Освободили его по амнистии. — В голосе Чудовского послышалась зависть.— Где он теперь, не знаете случайно? — Я замер, ожидая ответа.— Адресок у меня записан. Желаете? — Чудовский принес из комнаты записную книжку, нашел нужную страницу и сказал: — Вот. Путевым обходчиком работает. Если случится зайти к нему в гости, передайте от меня привет. А о Зайковской, поверьте, как на духу, ничего больше не знаю.— Благодарю вас, — сказал я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19