Он взглянул на часы, видимо, уже жалея, что так разоткровенничался со мной.— Благодарю, — ответил я очень вежливо и очень спокойно. — Не можете ли вы мне сообщить адрес Гали Наливайко?— Могу, только она не Наливайко, а Назарова… Ярославская область, село Некрасовское, дом сорок шесть.Я записал этот адрес и сказал:— Большое спасибо. Простите за то, что отнял у вас столько времени.Я был предельно сдержан и серьезен. Мне ужасно хотелось громко заорать, с размаху хлопнуть Черныша кулаком по спине или съехать верхом по перилам лестницы. Видимо, он что-то услышал в моем голосе, потому что посмотрел на меня с некоторой опаской и широко распахнул дверь.— Был рад вам помочь. Заходите.Последнее слово я услышал, находясь уже на первом этаже. Я пулей вылетел из подъезда, остановил первое же такси, едва не очутившись под колесами, и с улыбкой сказал взбешенному шоферу, уже открывшему рот, чтобы наградить меня ругательствами:— В Ярославль, пожалуйста.— В Ярославль? — переспросил он. — В город Ярославль?— Да. — Я уже уселся рядом.— Веселая история, — задумчиво сказал шофер. — Утром я смениться должен, и опять же дальше чем за пятьдесят километров мы не возим. По счетчику поедем? — спросил он, испытующе покосившись на меня.— Как хотите, только быстрей!— Была не была! — весело сказал шофер. — Двести восемьдесят километров по полтора рублика за каждый. За неделю вперед план выполню. А бензинчик, хозяин, уж за твой счет.— Ладно.— Ну, тогда сейчас заправимся, в канистру двадцать литров запасем — и в путь!Мы выехали на Садовое кольцо.— Погодите, — сказал я, когда впереди показалась площадь Восстания.— Что, раздумал?— Нет, заехать нужно в одно место. Тут рядом, на Баррикадной улице.
Через несколько минут одним духом взбежав по крутой лестнице, на третий этаж, я стучал в знакомую дверь. Маша открыла мне. На ней было нарядное белое платье. Копна рыжеватых волос, зачесанных затейливо и необычно от висков к затылку, светилась над ее головой, как корона. Полуоткрытые губы были чуть-чуть подкрашены. Вся она была какая-то необычная и праздничная. Все сместилось перед моими глазами и вновь встало на место.— Простите, Маша, что я без звонка…— Что вы, я очень рада!Ее серые глаза сияли, или, может быть, мне показалось…— Вы, кажется, кого-то ждали?— Я знала, что вы придете…— Я на секунду, Маша… Я был у Черныша…— У Черныша? — Она, кажется, не поняла.— Ну да, у этого инженера, я же вам рассказал! Я был у него и узнал удивительные вещи… Нет, нет, Маша, я пока ничего не скажу вам, вы уж меня, пожалуйста, извините… Просто я не могу уехать, не повидавшись с вами…— Уехать?— Ненадолго. Утром я вернусь. Вы будете утром?— Да…— Обязательно будьте дома, это очень важно. А теперь до завтра, Маша! — Я схватил ее за обе руки и стиснул. Она с открытой, радостной улыбкой смотрела на меня.Выскочив на улицу, я крикнул шоферу:— Еще одну минуточку, подождите!Я бегом поднялся по Конюшковскому переулку, ворвался домой и, задыхаясь, сказал Катюше:— Тысяча рублей! Мне нужна тысяча рублей! Я завтра отдам! Я возьму в кассе взаимопомощи… А потом, может быть, напечатают мой очерк… Дай мне тысячу рублей!— У меня нет, — испуганно сказала сестра. — Есть только шестьсот.Еще четыреста, вывернув все карманы и даже подкладку пиджака, дал наш сосед дядя Костя. Домочадцы тревожно посмотрели мне вслед…..Где-то возле Выставки достижений народного хозяйства в голову мне пришла мысль: что, если произошла ошибка? Я чего-то не понял. И Галя это вовсе не Людмила. Концы-то с концами ведь все равно не сходятся. Каким образом в Прибельской больнице умершая Зайковская превратилась в Галю Наливайко? Куда девалась настоящая Галя? И почему Людмила написала Кернеру это проклятое письмо? Почему, почему?! Подпольщики-то были повешены по ее доносу.Я чуть было не повернул машину обратно, но в последний момент решил: будь, что будет.Выехали на Ярославское шоссе. Миновали дачные места; в Загорске шофер долил в дымящийся радиатор холодную воду.— Почему такая спешка? — спросил он с любопытством.Я рассказал.— Веселая история! — с уважением сказал шофер и прибавил газ.Мы мчались со скоростью до ста километров в час. Впереди был сплошной мрак, в котором бесследно тонули белые пучки фар, и я удивлялся, почему мы до сих пор не врезались в какой-нибудь столб или дерево. Шофер держал руль небрежно, кончиками пальцев, и немилосердно дымил папироской.В Ростове он остановил «Волгу» возле кремля и сказал:— Хоть вы и торопитесь, однако взгляните: дух захватывает!Поблескивали круглые главы храмов, тонкий шпиль дворца… Я вышел из машины. Да, действительно захватывало дух! Мне показалось, что сию минуту из каменных узорчатых ворот выйдет сам Александр Невский в стальных латах и сурово глянет на меня, опершись на меч…Двести восемьдесят километров мы проехали за три с половиной часа. Круглые часы на центральной улице Ярославля показывали двенадцать, когда «Волга» свернула с асфальтированного шоссе на твердый, подмерзший грейдер. Еще сорок минут отчаянной тряски, покачивания, почти непрерывного визга тормозов — и мы были у цели.— Некрасовское! — хрипло сказал шофер.Мы стояли перед одноэтажным деревянным домом. Одно окошко светилось, в остальных был мрак. Я толкнул калитку. Лениво тявкнула собака. Скрипнула дверь. На крыльце показалась белая фигура. В глаза мне ударил неяркий лучик электрического фонаря.— Кто это? — послышался приглушенный женский голос.Еще не видя ее, я каким-то шестым чувством понял: это она!— Мне нужна Людмила Иннокентьевна Зайковская, — громко сказал я и замер.— Войдите, — был ответ.Я поднялся на крыльцо, жадно глядя на нее. Высокая, очень хорошо сложенная, немного полная, в светлом халате и шерстяном платке. Под платком в тени блестящие, внимательные глаза. Больше я ничего не успел рассмотреть.Я вошел вслед за нею в сени, а оттуда, нагнув голову, в маленькую очень чистую комнату, где все было белым: постель, скатерть, занавески, накидка на телевизоре, чехлы на стульях.На письменном столе горела лампа под белым матовым абажуром. Щелкнул выключатель. Вспыхнула люстра, и сразу все стало простым и обыкновенным.Передо мной была почти совсем седая женщина, со смуглым, красивым лицом и тонкими губами. Она с интересом смотрела на меня. Я молчал.— Садитесь. Вот стул.— Спасибо… Пауза затянулась.— Вы назвали меня Людмилой Иннокентьевной. Откуда вам известно это имя? — негромко спросила она.— Это… ваше имя?— Когда-то было моим. Очень давно…— В тысяча девятьсот сорок первом году?— И в сорок первом…— А в сорок втором?— Что значат ваши вопросы? Кто вы?Я протянул ей удостоверение. Она взглянула.— И все же… не понимаю…— Людмила Иннокентьевна, — тихо сказал я. — Я искал вас так долго. Как я вас искал! Я не знал, что вы живы. Никто не знает, что вы живы… Я приехал поздно, вам нужно проверять тетради, я понимаю. Простите меня… Но только один человек на свете может ответить на мои вопросы. Этот человек — вы!Она наклонила голову.— Говорите.— Все началось с Прибельска. Я хотел написать очерк о подпольщиках. Там мне рассказали о вас.— Странно…— Почему странно? Разве вы…— Но все мои товарищи погибли. В Прибельске я не была с тысяча девятьсот сорок пятого года. Неужели кто-то еще помнит обо мне?— Очень хорошо помнят, — сказал я. — Вы заходили в обком партии, когда приехали туда после войны?— Нет. Я искала своих бывших соседей. Там умерла моя дочь. Я хотела, чтобы мне показали могилку… Но никого не нашла.— Значит, никто в Прибельске не знает, что вы живы?Она пожала плечами.— Чудовищно! — прошептал я.— Что вы сказали?— Нет, ничего… — Я потер рукой лоб. — Простите… Мысли мешаются… Так много нужно сказать вам… Вы разрешите?— Да. Если это необходимо для очерка.— Ваша девичья фамилия Зайковская, не так ли? А фамилия вашего первого мужа Сапожников?— Да. Он погиб в начале войны.«Это не совсем так», — хотел я сказать, но сдержался: было еще не время.— Зайковской вы оставались, если не ошибаюсь, примерно до октября тысяча девятьсот сорок второго года. Потом переменили фамилию и стали Галиной Наливайко. Верно?Она кивнула.— Как это произошло?— История сложная…— Я знаю ее в общих чертах. В июне вас арестовали, а в сентябре положили в больницу с аппендицитом. Двадцать восьмого сентября тысяча девятьсот сорок второго года Людмила Зайковская умерла. Об этом был составлен официальный акт. Тело умершей свезли на кладбище и похоронили.— Совершенно верно.— Но… вы живы!— Вам многое известно, — улыбнулась Людмила Иннокентьевна. — Неужели вы не догадались об остальном?— Подождите, — пробормотал я. — Галя Наливайко… она поступила в больницу с брюшным тифом. Потом ей стало лучше.— Ей не стало лучше, — ответила Зайковская. — Она умерла двадцать седьмого сентября тысяча девятьсот сорок второго года, а в ночь на двадцать восьмое члены подпольной организации врачи Ксения Васильевна Липатова и Юрий Гаврилович Скорняк перенесли меня из тюремной палаты в операционную, а оттуда в инфекционное отделение, где лежала в изоляторе Наливайко. Меня положили на ее место, а тело Наливайко закрыли простыней и на тележке отвезли в тюремную палату. Немецкий врач, подписывавший акт, не знал меня в лицо. На рассвете Наливайко похоронили, а я через несколько дней была переправлена из больницы в партизанский отряд. Так я стала Галей Наливайко.— Как это просто! — прошептал я.— Точно таким же способом Липатова и Скорняк освободили из концлагеря многих советских военнопленных. Люди просились в больницу, а из больницы уходили на волю.— Значит, Липатова и Скорняк знали, что вы подпольщица?— Они получили записку от находившегося в тюрьме секретаря подпольного горкома партии Лагутенко. Ведь это он придумал, как меня спасти.— У меня есть еще один вопрос, — сказал я. — Вскоре после того, как вас арестовали, вы написали письмо шефу полиции Прибельска Кернеру. Но, может быть, не было никакого письма?В ожидании ответа я даже затаил дыхание. Сейчас все должно было решиться…— Вы действительно хорошо осведомлены. — Людмила Иннокентьевна с любопытством посмотрела на меня. — Письмо было, и я его написала. Неужели оно сохранилось?— Этого я не знаю, — сказал я. — Вы не вспомните содержание?— Я его прекрасно помню. В этом письме я сообщила господину Кернеру фамилии и адреса Остапа Тимчука, Семена Гаевого, Тараса Михалевича и Василия Галушки.— Всех четверых после этого арестовали?— Да, на другой же день их арестовали и вскоре повесили. Я написала, что они взорвали железнодорожный мост. — Людмила Иннокентьевна говорила обычным тоном, словно речь шла не о предательстве, а о. вещах, которые ее не касались.Я бессмысленно смотрел на нее. Она подняла брови и вдруг усмехнулась:— Что вы на меня так смотрите? Раз вы все знаете, то вы должны знать, что эти адреса и фамилии я назвала Кернеру по приказу Лагутенко.— По приказу?!— Ну, конечно! А вы что же думали? Я никого из этих людей раньше в глаза не видела. Лагутенко передал в мою камеру записку с приказом разыграть этот спектакль.— Зачем? — ошалело спросил я.— Тимчук, Гаевой, Михалевич и Галушка были предателями. Пробравшись в штаб нашей организации, они попытались взорвать ее изнутри. Занимались антисоветской агитацией между подпольщиками и кончили тем, что установили связь с полицией. В мае тысяча девятьсот сорок второго года Георгию Александровичу стало известно об их предательской деятельности. Галушку, Михалевича, Тимчука и Гаевого вызвали на заседание штаба, но они не явились. Заседание было проведено без них. Приняли решение расстрелять предателей. Однако привести приговор в исполнение не успели. Через несколько дней Лагутенко и его друзья были арестованы. Кто-то написал анонимный донос в гестапо. Находясь в тюрьме, Лагутенко решил казнить предателей руками немцев. Так родился план, который я осуществила. Впоследствии гестаповцы узнали о том, что повесили своих единомышленников, но было уже поздно.Теперь мне все стало ясно, в том числе и странное поведение вдовы Тимчук. Зная, кем был ее муж она боялась, если откроется правда, лишиться пенсии, потому и мешала мне, как могла…Все было ясно, но я вспомнил осторожного, недоверчивого Томилина и спросил:— Кто-нибудь может подтвердить ваши слова?— Разве они нуждаются в подтверждении?— Вам пора узнать все, — ответил я. — После войны в архивах полиции было найдено ваше письмо к Кернеру. В Прибельске до сих пор считают вас предательницей, а вдовы и члены семей Галушки, Тимчука, Гаевого и Михалевича получают государственные пенсии.— Понимаю, — прошептала она. — А я ничего не знала… Мне нужно было съездить туда хоть раз… Я поеду в Прибельск завтра же! — Она нахмурилась. — Хорошо, что вы нашли меня!— Но с чем вы поедете? На слово вам могут не поверить.— У меня сохранилась записка Лагутенко.— Где она?— Здесь.Людмила Иннокентьевна открыла шкаф, достала небольшую деревянную шкатулку и протянула мне пожелтевший клочок бумаги, вложенный в целлофановый конверт. Я увидел неровные строчки, написанные карандашом, и узнал почерк секретаря подпольного горкома.«Держись, Люся! — прочел я. — Мы в тюрьме, но немцы нас не сломили и не сломят. Штаб жив, штаб действует, штаб выполняет свои решения. Сообщи Кернеру, что ты желаешь спастись от смерти и с этой целью называешь имена и адреса четверых самых главных подпольщиков: Тимчука, Гаевого, Галушки и Михалевича. Живут они соответственно: Маркса, 11, кв. 3, Чкалова, 5, кв. 9, 2-й Красногвардейский, 12, кв. 7 и Короленко, 8 кв. 1. Напиши, что они якобы взорвали железнодорожный мост. Пусть немцы исполнят наш приговор и сами повесят этих предателей и мерзавцев. Г. Л. ».Да, это был документ, неопровержимо подтверждавший то, что рассказала Людмила Зайковская.— Как вам удалось сохранить записку? — спросил я.— В тюрьме я носила ее с собой, готовая в любую минуту уничтожить. Попав в больницу, передала Ксении Васильевне Липатовой. Она потом мне ее вернула… В партизанском отряде и позже я уже не расставалась с запиской. Я храню ее почти двадцать лет и сберегу до смерти в память о Лагутенко, о моей молодости…— Да, вы должны поехать в Прибельск, — сказал я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19